Воллмер, Джоан

Джоан Воллмер Адамс Берроуз
Joan Vollmer Adams Burroughs
Д. Воллмер, начало 1940-х
Имя при рождении:	Джоан Воллмер
Дата рождения:	4 февраля 1923(1923-02-04)
Место рождения:	Лоудонвилл, Олбани (Нью-Йорк)
Гражданство:	США
Дата смерти:	6 сентября 1951(1951-09-06) (28 лет)
Место смерти:	Мехико, Мексика
Супруг:	Пол Адамс Уильям Берроуз
Дети:	Джули Адамс Уильям Берроуз-мл.

Джоа́н Во́ллмер А́дамс Бе́рроуз (англ. Joan Vollmer Adams Burroughs, 4 февраля 1923, Лоудонвилл, Олбани — 6 сентября 1951, Мехико, Мексика) — вторая жена одного из крупнейших авторов «разбитого поколения» Уильяма Берроуза и мать их общего сына Билли, представителя «второго поколения» битников. По причине отсутствия развёрнутых упоминаний о Джоан в творчестве Берроуза, скромности описаний её жизни в работах исследователей бит-поколения и малого количества сохранившейся корреспонденции Воллмер единственная на сегодняшний день крупная работа о ней была представлена только в 2002 году за авторством Д. Грауэрхольца.

Наибольшую известность Д. Воллмер получила в качестве «музы» внутреннего круга бит-авторов, сформировавшегося из студентов Колумбийского университета в ходе многочисленных квартирных вечеринок у Воллмер и её соседки Э. Паркер, будущей жены Джека Керуака. Основное влияние Воллмер, трагически погибшей от руки своего мужа, выразилось в творчестве Берроуза, отводившего Джоан роль «катализатора» и, без преувеличения, первопричины всей своей писательской деятельности в целом. В 2000 году американским режиссёром Гэри Волковым был снят посвящённый У. Берроузу фильм, в котором, среди прочих тем, были рассмотрены его непростые отношения с женой и вопрос её влияния на зарождающееся литературное поколение.

Биография

Детство и юность

Д. Волмер родилась в коммуне Лоудонвилл в городе Олбани (штат Нью-Йорк). Её отец, Дэвид Воллмер, был преуспевающим менеджером, обеспечивавшим безбедное существование семьи. Воллмер росла в достатке, однако стремилась найти себя и покинуть родительский дом — в начале 1940-х она переехала в Нью-Йорк, поступив в Колледж Барнард при Колумбийском университете и начав изучать журналистику.

В Нью-Йорке Воллмер производила исключительно положительное впечатление на окружающих — помимо природной красоты, Джоан была хорошо образована, много читала и любила вести длительные беседы на различные темы. Вскоре в неё влюбился студент юридического факультета Пол Адамс, и они поженились — в августе 1944-го у них родилась дочь Джули. Во время пребывания в одном из городских баров в большой компании друзей Джоан познакомилась с Эди Паркер (англ. Edie Parker, впоследствии первая жена Д. Керуака). Уже год спустя брак Воллмер распался; инициатором прекращения отношений выступила сама Джоан, в то время как Пол находился на службе в армии.

Тесно общаясь со многими студентами университета, Джоан стала собирать вокруг себя молодых людей, которые позднее составят основу бит-поколения. На съёмной квартире в Манхэттене, которую занимали Воллмер и Паркер, в разное время собирались Л. Карр, Д. Керуак, А. Гинзберг и многие другие. Карр, Керуак и Гинзберг познакомили Джоан с её будущим мужем, Уильямом Берроузом. Квартира, в которой проживала Джоан, занимала особое место в истории бит-поколения — по сути, наиболее тесные дружеские связи «внутреннего круга» битников зародились именно там. Уильям, зависимый к моменту знакомства с Воллмер от морфина, вскоре приобщил всю компанию к наркотикам — Гинзберг употреблял пейотль, Керуак и Воллмер стали зависимы от бензедрина. При этом отношения Уильяма и Джоан ото дня в день становились только крепче — они стали жить в фактическом браке.

Молодость

Уильям и Джоан испытывали постоянные проблемы из-за пристрастия к наркотикам; так, в апреле 1946-го Берроуз был арестован за попытку покупки лекарств по поддельному рецепту. Состояние Воллмер же продолжало стремительно ухудшаться из-за растущих доз потребляемого бензендрина — вдобавок к этому из-за проблем с законом Джоан была вынуждена съехать с манхэттенской квартиры. Из-за постоянных психозов она попала на обследование и принудительное лечение в госпиталь Белвью. Окончив курс к октябрю, она отправилась к родителям, откуда писала Эди Паркер, что последний год был сущим кошмаром для неё — частое употребление бензедрина, вынужденное расставание с дочерью, несколько интриг на стороне. Воллмер тяготило, что Уильям развёлся, а сама она ещё нет. Тем временем к делу о поддельном рецепте был привлечён лечащий врач семьи её гражданского мужа — Уильям был вынужден пройти курс психоанализа и вернуться к родителям в Сент-Луис; при этом же его отношения с женой только становились ближе.

В начале октября Джоан и Уильям снова воссоединились и при финансовой поддержке Берроузов-старших перебрались в Нью-Вейверли (штат Техас). 21 июля 1947 года у двоих родился сын — Уильям, которого они чаще называли «Билли»; незадолго до этого близкий друг четы, Г. Ханке, познакомил Берроуза с героином, к которому последний быстро пристрастился. Тяжёлая зависимость Джоан от бензедрина (она не переставала употреблять его даже во время беременности), считает доктор медицины К. Алан Юнг, в сильной степени отразилась на состоянии её сына и обусловила его дальнейшую трагическую судьбу. Уильям всей душой любил сына и очень хорошо относился к приёмной дочери Джули.

В Нью-Вейверли семья планировала зарабатывать деньги выращиванием марихуаны для последующей продажи, однако вскоре стало совершенно очевидно, что качество наркотика оставляло желать лучшего и много денег на этом заработать было нельзя. Из-за пристрастия к героину Берроузу становилось всё хуже, и он прошёл краткосрочный курс лечения в известном центре по реабилитации наркоманов в городе Лексингтон (штат Кентукки). По окончанию его лечения молодая семья, разочаровавшись в Техасе, решила переехать в пригород Нового Орлеана — непродолжительное время Джоан и Уильям были свободны от наркозависимости, однако быстро пристрастились к алкоголю. В 1948 году семья купила небольшой дом в городке Алжир, где их часто навещали друзья по Колумбийскому университету.

Здесь же, отмечает Грауэрхольц, Берроуз впервые начал явно отходить от занимаемой в соответствии с семейным положением гетеросексуальной позиции — Новый Орлеан был богат на многочисленные гей-бары, и отношения к сексуальным меньшинствам в общем в городе было достаточно лояльным. Помимо этого, не составляло труда найти наркотики — и Берроуз снова вернулся к зависимости. Дом Уильяма и Джоан, спрятанных под личиной «Старого Буйвола Ли» и «Джейн», описал Керуак на страницах своего наиболее известного романа «В дороге»:

«Мы направились к дому Старого Буйвола Ли, который находился в пригороде, недалеко от дамбы. Дом этот стоял у дороги, бежавшей через заболоченное поле. Это была ветхая развалюха, обнесённая покосившейся верандой, с плакучими ивами во дворе. <…> Джейн всё вглядывалась в даль, отыскивая свой пожар. В те дни она глотала по три тюбика бензедрина. Её некогда по-немецки пухлое привлекательное личико стало непроницаемым, красным и измождённым. В Новом Орлеане она заразилась полиомиелитом и слегка прихрамывала».

— Джек Керуак, «В дороге»

Последние годы

Год спустя, 16 апреля 1949 года, Берроуз писал Гинзбергу, что ему предъявлено обвинение в хранении наркотиков и грозит тюремное заключение; 27 мая он первый раз упомянул, что собирается с семьёй перебраться на юг. 13 октября писатель уже отсылал письма из нового дома в Мексике. Уильям пытался стать фермером; на обширных полях, прилегающих к дому, он выращивал различные овощи, хлопок и коноплю; он писал Гинзбергу: «С хлопком вышло недурно, однако расходы на сбор урожая и технику почти съели доход. Месяца через два подоспеют осенние овощи. Мехико — сказочный город, цены тут — треть от штатовских. Жить бы здесь и не тужить, да и смогу ли обитать ещё где, не представляю…». В Мехико Джоан не могла достать необходимый ей бензедрин и быстро пристрастилась к текиле; Гинзбергу Воллмер писала, что «чувствует себя замечательно» и успевает «нализаться» к восьми часам вечера — благодарила за это иод в таблетках, Райха (идеями учёного активно был увлечён Уильям) и веру.

Берроуз же в это время возобновил приём легкодоступного теперь героина и окончательно вернулся к гомосексуализму — у пары начались частые разлады на этом фоне. Об отношении Воллмер к старой привычке мужа сам Берроуз писал в «Джанки»:

«Когда моя жена просекла, что все пошло по новой, то сделала так, как не поступала еще ни разу в своей жизни. Спустя два дня после знакомства со стариной Айком я готовил продукт. Жена вырвала ложку и выплеснула джанк на пол. Я закатил ей пару пощечин, и она, рыдая, бросилась на кровать, а потом обернулась ко мне:

   — Ты что, вообще уже ничего не хочешь? Ты не представляешь, каким становишься невыносимым, когда сидишь. Как будто все меркнет…Ладно, делай, что хочешь. Думаю, у тебя все равно есть заначка».

— Уильям Берроуз, «Джанки»

Джоан упрекала Уильяма в постоянных изменах, хотя последний не видел в этом ничего предосудительного; Гинзберу, аналогичным образом осуждавшему его, он говорил следующее: «Безумие какое-то, я никогда в жизни не притворялся, будто мне нравятся женщины! О какой лжи ты говоришь? Я ни разу не обещал никому ничего подобного! Как мог я обещать дать то, чего дать не в состоянии? Я не отвечаю за сексуальные чувства Джоан, да и не отвечал никогда — с какой стати?». Описывая отношения Уильяма и Джоан, в равной степени Д. Керуак и М. Диттман отмечали, что Воллмер безумно его любила, но ей было крайне трудно мириться с гомосексуализмом мужа и его ненавистью к институту семьи как таковому. Сам же Уильям расценивал их с Джоан отношения как построенные на некоторой «мистической связи». Семейный кризис пары, считает О. Харрис, помимо наркозависимости и гомосексуализма, был обусловлен поисками своего писательского голоса Берроузом и многочисленными сомнениями в своих способностях как автора. В сентябре 1950 года пара даже подала заявление на развод, однако спустя месяц раздумий двое всё же решили не расходиться и помирились.

Смерть

В разгар вечеринки на совместной с Воллмер квартире 6 сентября 1951 года Берроуз рассказывал своим друзьям о планах по переезду с семьёй в Южную Америку — он мечтал жить, промышляя охотой. Услышав мужа, Джоан сказала, что если бы Уильям был охотником, то на пару с ним они бы голодали — в ответ на это Берроуз попросил её поставить стакан на голову. Гостям Берроуз сказал, что «пришло самое время пострелять в стиле Вильгельма Телля», — будучи в состоянии сильного алкогольного опьянения, он попал жене в лоб; так, во всяком случае, трактуют случившееся большинство современных историков, однако данный факт ставится под сомнение Д. Грауэрхольцем, посвятившим жизни Джоан большой доклад на выступлении в Американском университете в 2002 году. Л. Маркер, присутствовавший на вечеринке, говорил биографу Берроуза Т. Моргану, что, вероятно, подобной фразы писатель никогда и не произносил, хоть последствия и очевидны. Другой свидетель событий, Э. Вудс, в свою очередь утверждает, что не припомнит, чтобы Уильям говорил подобное, и не очень-то верит, что он в принципе мог это сказать. Показания самого писателя, взятые в этот же день в мексиканском полицейском участке, утверждают обратное — однако в ходе интервью с К. Кникербокером в 1965 году Берроуз вообще отрицал историю с Теллем и то, что он в принципе целился в свою жену. Это же он повторил пятнадцать лет спустя в ходе работы с кинорежиссёром Г. Брукнером — в ответ на вопрос про Телля писатель заявил: «Никогда, никогда, никогда. Это просто бред». Самому Моргану в середине 1980-х годов писатель признался, что игра в Вильгельма Телля была и широко известная сейчас фраза действительно была произнесена — в интервью Берроуза-Моргана же, отмечает Грауэрхольц, однозначного ответа всё же нет.

Интересную версию представляет близкий друг четы Берроузов Т. Марак, утверждая, что лично был свидетелем игр «в стиле Телля» ещё в 1940-х годов; помимо этого, Марак делает однозначное утверждение, что Уильям был первоклассным стрелком и без особого труда попадал в подброшенный в воздух грейпфрут — что, считает Грауэрхольц, позволяет рассматривать события 6 сентября 1951 года в новом свете; на текущем этапе (пока анонсированная Грауэрхольцем биография Уильяма не издана), однако, вопрос об обстоятельствах смерти Джоан остаётся открытым. В тяжёлом состоянии Воллмер была госпитализирована; информация о точном времени смерти, впрочем, весьма противоречива — часть местных газет писала, что Джоан погибла через несколько часов после того, как была доставлена в больницу, другие сообщали, что смерть наступила через считанные минуты. Уильям был арестован в приёмном покое по обвинению в непредумышленном убийстве и заключён под стражу.

Суд над У. Берроузом

На первом допросе в присутствии журналистов Берроуз придерживался версии игры в Вильгельма Телля — однако на судебном процессе им была выдвинута уже другая трактовка событий: «во время демонстрации друзьям пистолета Star .38-калибра оружие непроизвольно выстрелило, попав Джоан в голову». Так как у него не было мексиканского гражданства (которое могло облегчить задачу его защитникам), Берроуз заявил, что является туристом и прибыл в Мексику всего пару дней назад, хотя фактически жил на территории страны уже два года. Адвокату Берроуза удалось убедить в ложном статусе миграционную службу и представителей правосудия — однако и обратно в США обвиняемому путь был заказан — ранее он бежал из страны, не явившись на судебный процесс по обвинению в хранении наркотиков (о котором в апреле 1949-го писал Гинзбергу). На третий день пребывания в тюрьме, 10 сентября, Берроузу должны были предъявить официальное обвинение, или же по истечении 72 часов с момента задержания его нужно было отпустить. На судебном заседании, после заслушивания всех свидетельств, У. Берроуз был признан виновным в убийстве жены — в соответствии с законодательством, ему грозил срок тюремного заключения от восьми до двадцати лет.

На следующий день адвокатом Уильяма была подана апелляция. Как позже заявил сам Берроуз, его адвокат подкупил одного или нескольких экспертов в области баллистики, чтобы подтвердить, что выдвинутое днём ранее заключение о траектории полёта пули и летальных эффектах от ранения содержало грубейшие ошибки. На слушании дела о пересмотре вердикта по делу об убийстве Д. Воллмер вынесенные ранее баллистические экспертизы уже не фигурировали, задействованные отчёты датировались поздним, нежели 10 сентября, временем — таким образом, заключает Грауэрхольц, официальных документов, которые могли бы объяснить, как Берроузу удалось выйти из тюрьмы всего после двух недель пребывания в заключении, попросту не сохранилось. Вплоть до середины ноября 1952 года Берроуз оставался на территории Мехико, а затем уехал обратно в Штаты. В Мексику Берроуз больше никогда не возвращался.

Убийство жены стало центральным событием всей жизни Уильяма и, впоследствии, главным катализатором его творчества. Признаться в этом, да и вообще в первый раз по собственной воле открыто заговорить о Джоан он смог только через три десятилетия после произошедшего; в 1985 году он писал:

«Я вспоминаю тот день, когда не стало Джоан, неодолимое чувство обречённости и утраты… идя вниз по улице, я вдруг обнаружил, что слезы текут у меня по лицу. „Что случилось со мной?“. <…> Я вынужден прийти к ужасному заключению, что смог стать писателем только во имя смерти Джоан, и к осознанию того, до какой степени мою прозу мотивировало и оформило это событие. Я живу с постоянным страхом стать одержимым и с постоянной потребностью избежать одержимости, избежать Контроля. Ибо смерть Джоан познакомила меня с захватчиком, с Уродливым Духом, и сделала моим курсом пожизненную борьбу, в которой у меня нет и не было иного выбора, как выписаться на свободу».

— Уильям Берроуз, введение романа «Гомосек»

Некоторые авторы считают, что Джоан, в первую очередь из-за пристрастия к наркотикам и алкоголизма, в любом случае суждено было в весьма короткий промежуток времени умереть по исключительно физиологическим причинам, спусти Уильям курок или нет. После трагического происшествия Билли был на неопределённое время отправлен в Сент-Луис к родителям Берроуза-старшего, Лоре и Мортимеру; Джули отправили к бабушке со стороны матери. В предисловии к сборнику писем Берроуза О. Харрис пишет, что документальных свидетельств о состоянии Берроуза после инцидента с убийством Джоан не сохранилось (помимо предисловия к «Гомосеку») — при этом Уильям никогда не писал о юридической стороне дела, ставя акцент исключительно на своих переживаниях. Информации о том, виделся ли когда-либо Берроуз-старший с Джули, нет, отношения с Билли за короткую жизнь последнего так и не сложились.

Влияние и память

Помимо неоспоримого влияния на творчество У. Берроуза, которое последний сам отмечал, Джоан Воллмер успела оставить заметный след в истории всего бит-поколения. Так, в первую очередь отмечают её радушие и коммуникабельность — и, как следствие, частые вечеринки на манхэттенской квартире, где «внутренний круг» «разбитых» начал своё сплочение. Б. Найт, специализирующаяся на теме женщин в истории бит-поколения, отводит Воллмер роль покровительницы и музы «разбитых», отмечая высокую образованность в философии и литературе, напористый нрав и самостоятельность Джоан, сослужившие хорошую службу зарождающемуся движению; похожего мнения придерживается и Д. Уиллс, отводя Джоан важнейшую роль в истории движения. Гинзберг, к примеру, первоначально задумывал принёсший ему общенациональное признание «Вопль» в качестве некролога, посвящённого Воллмер.

Несмотря на то, что письма Воллмер к её ближайшим друзьям практически не сохранились, тема её влияния на бит-поколения и её отношения с У. Берроузом рассмотрены в фильме «Ритм» (США, 2000, реж. Г. Волков). Сфокусированная на жизни известного писателя, в описываемое время ещё только начинающего, картина рассматривает непростые отношения Уильяма (К. Сазерленд) и Джоан (К. Лав) в срезе тяжёлого алкоголизма последней и наркозависимости первого, также затрагивает тему гомосексуализма Берроуза и весь комплекс связанных с бит-поколением событий в целом. Картина Волкова также описывает крайне слабо освещённую сторону жизни Воллмер, а именно её писательские опыты — при том, что ни одна из её работ так и не была опубликована.

В картине «На дороге» 2012 года роль Джейн Ли, персонажа, основанного на биографии Воллмер, исполнила трёхкратная номинантка на премию «Оскар» Эми Адамс.

Литература

• Knight, Brenda. Women of the Beat generation. — Conari Press, 1998. — 366 p. — ISBN 9781573241380.
• Lawlor, William. Beat culture: lifestyles, icons, and impact. — ABC-CLIO, 2005. — 392 p. — ISBN 9781851094004.
• Харрис, Оливер. Письма Уильяма Берроуза. — М.: АСТ, Астрель, 2011. — 572 с. — 2500 экз. — ISBN 978-5-17-071233-5.

Ссылки

• Grauerholz, James. [old.lawrence.com/burroughs/deathofjoan-full.pdf The Death of Joan Vollmer Burroughs: What Really Happened?] (англ.) (PDF). Fifth Congress of the Americas at Universidad de las Americas (18.10.2001). [www.webcitation.org/64t2OSK2W Архивировано из первоисточника 22 января 2012].
• [obsidianrook.com/doomfiles/LOOKING_FOR_JOAN_VOLLMER.html Looking for Joan Vollmer] (англ.). The dooming files. obsidianrook.com (16.03.2005). [www.webcitation.org/6581KsvCm Архивировано из первоисточника 1 февраля 2012].
• [callmeburroughs.tripod.com/joan.html Joan Vollmer Burroughs 1924-1951] (англ.). Burrough's Tape Recorder. callmeburroughs.tripod.com. [www.webcitation.org/6581LJbli Архивировано из первоисточника 1 февраля 2012].

Отрывок, характеризующий Воллмер, Джоан

– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. – Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, – сказала она ему. – А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, – крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.
– Беда, беда, mon cher, – говорил он Пьеру, – беда с этими девками без матери; уж я так тужу, что приехал. Я с вами откровенен буду. Слышали, отказала жениху, ни у кого не спросивши ничего. Оно, положим, я никогда этому браку очень не радовался. Положим, он хороший человек, но что ж, против воли отца счастья бы не было, и Наташа без женихов не останется. Да всё таки долго уже так продолжалось, да и как же это без отца, без матери, такой шаг! А теперь больна, и Бог знает, что! Плохо, граф, плохо с дочерьми без матери… – Пьер видел, что граф был очень расстроен, старался перевести разговор на другой предмет, но граф опять возвращался к своему горю.
Соня с встревоженным лицом вошла в гостиную.
– Наташа не совсем здорова; она в своей комнате и желала бы вас видеть. Марья Дмитриевна у нее и просит вас тоже.
– Да ведь вы очень дружны с Болконским, верно что нибудь передать хочет, – сказал граф. – Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! – И взявшись за редкие виски седых волос, граф вышел из комнаты.
Марья Дмитриевна объявила Наташе о том, что Анатоль был женат. Наташа не хотела верить ей и требовала подтверждения этого от самого Пьера. Соня сообщила это Пьеру в то время, как она через коридор провожала его в комнату Наташи.
Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то: друг ли он или такой же враг, как и все другие, по отношению к Анатолю. Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.
– Он всё знает, – сказала Марья Дмитриевна, указывая на Пьера и обращаясь к Наташе. – Он пускай тебе скажет, правду ли я говорила.
Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела то на того, то на другого.
– Наталья Ильинична, – начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, – правда это или не правда, это для вас должно быть всё равно, потому что…
– Так это не правда, что он женат!
– Нет, это правда.
– Он женат был и давно? – спросила она, – честное слово?
Пьер дал ей честное слово.
– Он здесь еще? – спросила она быстро.
– Да, я его сейчас видел.
Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили ее.


Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno – его не было. Пьер поехал в клуб.
В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой.
Анатоль, которого он искал, в этот день обедал у Долохова и совещался с ним о том, как поправить испорченное дело. Ему казалось необходимо увидаться с Ростовой. Вечером он поехал к сестре, чтобы переговорить с ней о средствах устроить это свидание. Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.
Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу. – Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… – Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.
– Где вы – там разврат, зло, – сказал Пьер жене. – Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, – сказал он по французски.
Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.
Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.
– Si vous vous permettez dans mon salon, [Если вы позволите себе в моей гостиной,] – шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.
Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.
Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.
– Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?
– Мой милый, – отвечал Анатоль по французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… – повторял Пьер.
– Ну что, это глупо. А? – сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.
– Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, – говорил Пьер, – выражаясь так искусственно потому, что он говорил по французски. Он взял в руку тяжелое пресспапье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.
– Обещали вы ей жениться?
– Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…
Пьер перебил его. – Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? – повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.
Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.
Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.
– Je ne serai pas violent, ne craignez rien, [Не бойтесь, я насилия не употреблю,] – сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. – Письма – раз, – сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. – Второе, – после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, – вы завтра должны уехать из Москвы.
– Но как же я могу…
– Третье, – не слушая его, продолжал Пьер, – вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… – Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.
– Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!…
Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.
– Этого я не знаю. А? – сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. – Этого я не знаю и знать не хочу, – сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, – но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur [как честный человек] никому не позволю.
Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.
– Хотя это и было с глазу на глаз, – продолжал Анатоль, – но я не могу…
– Что ж, вам нужно удовлетворение? – насмешливо сказал Пьер.
– По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?
– Беру, беру назад, – проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. – И денег, ежели вам нужно на дорогу. – Анатоль улыбнулся.
Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
– О, подлая, бессердечная порода! – проговорил он и вышел из комнаты.
На другой день Анатоль уехал в Петербург.


Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…