Волнения в Польше (1970—1971)

Волнения в Польше 1970 года — серия забастовок и массовых беспорядков, произошедших в северной части Польской Народной Республики по причине резкого увеличения цен на все товары.

Ход событий

12 декабря 1970 года под предлогом «общего курса на замораживание платы и ограничения потребления как средства преодоления трудностей экономического рода» было объявлено о повышении закупочных цен на продовольствие, промтовары и строительные материалы, в среднем на 30 процентов.

Первыми о своей забастовке объявили судоверфи Гданьска и Гдыни, 14 декабря 1970 года. К ним присоединились предприятия Эльблонга, Слупска, Щецина. В некоторых случаях забастовки вылились в массовые беспорядки. В Гданьске и Щецине нападениям подверглись местные партийные комитеты, серьёзно пострадало 220 магазинов и 19 общественных зданий.

Единственным представителем властей, вступившим в переговоры с протестующими, был председатель президиума городского совета Гдыни Ян Марианьский. Он принял активистов движения и от имени совета подписал протокол о взаимопонимании. Однако высшее партийное руководство сделало ставку на силовое подавление протестов. Региональные власти во главе с первым секретарём Гданьского воеводского комитета ПОРП Алоизием Каркошкой неукоснительно выполняли установки политбюро.

Первый секретарь ЦК ПОРП Владислав Гомулка, сочтя забастовки контрреволюцией, отдал приказ о силовом подавлении забастовок. 17 декабря 1970 года на гданьской судоверфи имени Ленина произошло столкновение военнослужащих с рабочими, в то же время произошло ещё несколько стычек. В результате ожесточённых схваток погибли 41 рабочий, 2 сотрудника милиции и 1 солдат. 1164 человека, в том числе около 600 военных и сотрудников милиции, получили ранения различной степени тяжести.

18 декабря 1970 года у Гомулки случился сердечный приступ, после чего тот был смещён со своего поста. Новым первым секретарём ЦК ПОРП стал партийный работник из Силезии Эдвард Герек.

В январе 1971 года в стране началась вторая волна массовых забастовок. Она началась на судоверфи имени Варского в Щецине, на сей раз к ней присоединились текстильные предприятия в Лодзи. Герек прибыл в Щецин, и 24 января в течение девяти часов вёл переговоры с бастующими рабочими, во главе которых стоял Эдмунд Балука.

…Беседовал с рабочими как равный с равными, упирая на свои рабочие корни и сущность, обрисовал своё видение ситуации и путей выхода из неё, и встреча завершилась на вопрос Герека «поможете?» скандированием «поможем!»…

На следующий день Герек встретился с бастующими рабочими верфи имени Ленина. Среди рабочих, с которыми он вёл переговоры, был и будущий основатель профсоюза «Солидарность» Лех Валенса.

Итоги волнений

Основным итогом волнений стало решение ЦК ПОРП об отмене повышения цен и об их стабилизации сроком на два года. Были увеличены оклады низкооплачиваемым профессиям. Руководители забастовок были впоследствии устранены с работы, либо же переведены на повышение. Общая сумма средств, затраченных на повышение зарплат и стабилизацию цен, составила порядка 60 миллиардов злотых.

В ходе волнений, по официальным данным, погибли 44 человека, более чем 1160 получили ранения..

После волнений диссидент Яцек Куронь выдвинул ставший знаменитым лозунг: «не жгите комитеты, а создавайте свои». Волнения спровоцировали рост либеральных рабочих движений, впоследствии те, кто принимал участие в забастовках декабря 1970 года — января 1971 года, составили костяк движения «Солидарность».

В 1996 году начался судебный процесс над бывшим первым секретарём ЦК ПОРП, в 1970 году — министром обороны Польши Войцехом Ярузельским. Среди инкриминируемых ему преступлений было и силовое подавление декабрьских волнений 1970 года в Польше. Совместно с ним на скамье подсудимых оказались его бывший заместитель генерал Тадеуш Тучапский, а также командиры воинских частей, принимавших участие в расстрелах бастующих. Процесс неоднократно прерывался и возобновлялся, но решение так и не было принято.

Ежегодно в Польше проходят траурные мероприятия по погибшим в декабре 1970 года.

Память

Декабрьские события 1970 года считаются в современной Польше крупной исторической вехой.

17 декабря 2008 года президент Польши Лех Качиньский издал указ, согласно которому 42 участника протестов посмертно награждены Золотым Крестом Заслуги — «за содействие демократическим преобразованиям».

Эти события многообразно отражены в литературе, музыке, кинематографии. Ещё в 1980 году стала популярна «Баллада о Янеке Вишневском» Кшиштофа Довгялло. Образ убитого рабочего Янека Вишневского создан автором на основе реальной судьбы 18-летнего Збигнева Годлевского. В 2011 году — 40-летие событий — вышел на экраны фильм «Чёрный четверг». В основе сюжета — судьба гдыньского рабочего Брунона Дрывы, погибшего 17 декабря.

См. также

• Новочеркасский расстрел

Отрывок, характеризующий Волнения в Польше (1970—1971)

Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.