Вологодская и Кирилловская епархия
Поделись знанием:
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.
После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.
– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
Бывш. кафедральные соборы Вологодской епархии. Слева направо: Воскресенский собор, колокольня, Софийский собор. На заднем плане Архиерейский двор с церквями | |
| Основная информация | |
|---|---|
| Страна | Россия |
| Площадь | 45320 кв. км |
| Численность населения | 560518 (на 01.01.2016 г.) |
| Основана | 1556 |
| Количество благочиний | 10 |
| Количество храмов | 105 |
| Кафедральный храм | Софийский собор, Воскресенский собор (бывш.) |
| Второй кафедральный храм | Казанский собор г. Кириллов (в перспективе) |
| Сан правящего архиерея | Митрополит |
| Титул правящего архиерея | Вологодский и Кирилловский |
| Сайт | vologda-mitropolia.ru |
| Архиерей | |
| Правящий архиерей | Игнатий (Депутатов) |
| с | 30 мая 2014 года |
Вологодская епархия — епархия Русской православной церкви на территории города Вологды, Вологодского, Вожегодского, Верховажского, Грязовецкого, Кирилловского, Междуреченского, Сокольского, Сямженского, Усть-Кубинского, Харовского и Шекснинского районов Вологодской области.
Учреждена в 1556 году. Преемственно связана с учреждённой в 1383 году Пермской епархией, центром которой являлся Усть-Вымь.
Содержание
Названия
- Вологодская и Великопермская (с 1556)
- Вологодская и Белоезерская (с декабря 1657)
- Великоустюжская и Тотемская (с лета 1682)
- Вологодская (с марта 1787)
- Вологодская и Великоустюжская (с 06.5.1788)
- Вологодская и Тотемская (с 30.1.1888)
- Вологодская и Череповецкая (с 1945)
- Вологодская и Великоустюжская (с 1965)
- Вологодская (с 2014; в составе Вологодской митрополии)
История
До учреждения Вологодской епархии северо-западный район её входил в состав Новгородской епархии, а южный и восточный — в состав Ростовской епархии[1].
В 1492 году архиепископ Новгородский Геннадий уступил Пермской епархии Вологду, и архиереи стали именоваться Пермскими и Вологодскими. По постановлению собора 1589 года кафедра была перенесена в Вологду, и архиереи стали именоваться Вологодскими и Великопермскими[1].
В последние десятилетия ХVIII века границы епархий были приведены в соответствие с границами губерний. Ряд территорий Вологодской епархии, оказавшихся в Костромской, Тверской, Новгородской, Архангельской губерниях, перешли соответствующим епархиям.
В 1918 году прекратились занятия в Вологодской Духовной Семинарии, духовном училище и епархиальном женском училище. В 1918—1919 годы в Вологде были закрыты все домовые церкви (за исключением крестовой церкви при архиерейском доме) и городские монастыри, в большинстие монастырских храмов, ставших приходскими, богослужения совершались до конца 20-х гг.
В 1921—1922 года вологодское духовенство активно включилось в сбор средств в пользу голодающих в Поволжье. В 1921 года проходили сборы в храмах, в феврале 1922 года состоялись два духовных концерта в пользу голодающих. Однако это не помешало властям провести в губернии массовое изъятие церковных ценностей. Из храмов Вологодской губернии было изъято 4 фунта 42 золотника золота, 393 пуда 20 фунтов серебра, 5 фунтов 86 золотников серебра с жемчугом, 5003 драгоценных камня, 4 фунта 21 золотник жемчуга, 29 фунтов 10 золотников жемчуга в шитье[2].
16 декабря 1929 года Президиумом ВЦИК принимает постановление «Об урегулировании колокольного звона в церквях», фактически его запрещавшего. В Вологде 29 декабря 1929 года на заседании президиума Вологодского горсовета было принято постановление о запрещении колокольного звона во всех церквях города, а также выработано предложение во ВЦИК с просьбой разрешить снятие колоколов с городских храмов и передачу их в фонд цветной металлургии[2].
На в 1929—1930 годы пришлась внушительная по своим масштабам была волна по закрытию церквей[2].
В 1937 году была образована Вологодская область — с 1939/1940 до осени 1942 года на её территории служба совершалась в единственном храме — нижней церкви Богородского кладбища Вологды. В 1944 году епархиальные границы привели в соответствие с областными. К 1948 году на территории епархии действовали 17 храмов[2].
23 октября 2014 года решением Священного Синода из состава Вологодской епархии были выделены две новые: Череповецкая и Белозерская епархия и Великоустюжская и Тотемская епархия[3].
Архиереи
- Иоасаф I (1558—1570)
- Макарий (1568—1574)
- Варлаам I (1576—1584)
- Антоний (11 октября 1585 — 26 октября 1587)
- Иона (Думин) (июнь 1588—1603)
- Иоасаф II (декабрь 1603 — упом. май 1609)
- Сильвестр (июль 1611 — 11 июля 1613)
- Нектарий Грек (25 июня 1613—1616)
- Макарий (9 февраля 1617 — 22 июля 1619)
- Корнилий (6 февраля 1620 — 17 марта 1625)
- Нектарий Грек (май 1625 — 3 июня 1626)
- Варлаам II (8 октября 1626 — январь 1645)
- Маркелл (16 января 1645 — 22 марта 1663)
- Симон (23 октября 1664 — август 1684)
- Гавриил (Кичигин) (7 сентября 1684 — 30 марта 1707)
- Иосиф (17 октября 1708 — 18 января 1716)
- Павел (Васильев) (29 января 1716 — 5 ноября 1725)
- Иоаким (16 марта — 22 апреля 1726)
- Афанасий (Пауссиус-Кондоиди) (9 октября 1726 — 17 сентября 1735)
- Амвросий (Юшкевич) (2 февраля 1736 — 29 мая 1740)
- Пимен (Савелов) (29 июня 1740 — 26 мая 1753)
- Серапион (Лятошевич) (29 октября 1753 — декабрь 1761)
- Иосиф (Золотов) (16 декабря 1761 — 25 декабря 1774)
- Ириней (Братановский) (26 апреля 1775 — 23 апреля 1796)
- Арсений (Тодорский) (15 августа 1796 — 15 июня 1802)
- Антоний (Знаменский) (5 июля 1802 — 13 февраля 1803)
- Феофилакт (Слонецкий) (26 апреля 1803 — 3 января 1808)
- Евгений (Болховитинов) (24 января 1808 — 19 июля 1813)
- Онисифор (Боровик) (22 февраля 1814 — 28 ноября 1827)
- Моисей (Богданов-Платонов-Антипов) (28 ноября 1827 — 29 ноября 1828)
- Стефан (Романовский) (24 ноября 1828 — 1 марта 1841)
- Иннокентий (Борисов) (1 марта — 31 декабря 1841)
- Иринарх (Попов) (12 января 1842 — 12 ноября 1844)
- Евлампий (Пятницкий) (22 ноября 1844 — 15 июня 1852)
- Феогност (Лебедев) (13 июля 1852 — 31 июля 1856)
- Христофор (Эммаусский) (31 июля 1856 — 17 июня 1866)
- Павел (Доброхотов) (21 августа 1866 — 7 июля 1869)
- Палладий (Раев-Писарев) (15 июля 1869 — 13 июня 1873)
- Феодосий (Шаповаленко) (13 июня 1873 — 22 августа 1883)
- Израиль (Никулицкий) (25 октября 1883 — 23 апреля 1894)
- Антоний (Флоренсов) (30 апреля 1894 — 12 июня 1895)
- Алексий (Соболев) (12 июня 1895 — 21 апреля 1906)
- Никон (Рождественский) (25 апреля 1906 — 29 мая 1912)
- Антоний (Быстров) (1911) в/у, еп. Вельский
- Александр (Трапицын) (16 мая 1912 — март 1921)
- Александр (Надеждин) (март 1921 — ноябрь 1922) уклонился в обновленчество
- Павел (Вильковский) (26 августа — октябрь 1923) на кафедре не был
- Павел (Кратиров) (4 сентября — 22 октября 1923) в/у
- Сильвестр (Братановский) (22 октября 1923—1928)
- Николай (Караулов) (1925) в/у, еп. Вельский
- Амвросий (Смирнов) (28 ноября 1928—1931)
- Венедикт (Плотников) (1931 — 16 июня 1933) в/у, еп. Кронштадтский
- Венедикт (Плотников) (16 июня — 18 октября 1933)
- Стефан (Знамировский) (18 октября 1933 — октябрь 1936)
- Ювеналий (Машковский) (1936—1937)
- Иоанн (Соколов) (октябрь 1936—1937) в/у, еп. Волоколамский (1936), затем Архангельский (1937)
- Алексий (Сергеев) (5 — 16 августа 1937)
- Георгий (Анисимов) (13 сентября 1937 — сентябрь 1940)
- 1940—1944 — епархия вдовствовала
- Григорий (Чуков) (28 августа 1944 — 8 января 1945) в/у, архиеп. Псковский
- Иустин (Мальцев) (8 января 1945 — 15 августа 1949)
- Гавриил (Огородников) (15 августа 1949 — 15 июля 1959)
- Мстислав (Волонсевич) (15 июля 1959 — 25 мая 1965)
- Сергий (Ларин) (25 мая — 15 июня 1965) в/у, архиеп. Ярославский
- Мелхиседек (Лебедев) (17 июня 1965 — 7 октября 1967)
- Мефодий (Мензак) (7 октября 1967 — 2 февраля 1972)
- Павел (Голышев) (2 февраля — 11 октября 1972)
- Михаил (Чуб) (11 октября 1972 — 3 сентября 1974)
- Дамаскин (Бодрый) (3 сентября 1974 — 4 октября 1979)
- Феодосий (Дикун) (4 октября — 27 декабря 1979)
- Михаил (Мудьюгин) (27 декабря 1979 — 23 февраля 1993)
- Максимилиан (Лазаренко) (10 апреля 1993 — 30 мая 2014)
- Игнатий (Депутатов) (с 30 мая 2014)
Викариатства
- Великоустюжское (ныне самостоятельная епархия)
- Вельское (недейств.)
- Тотемское (недейств.)
Благочиния
- Белозерское
- Великоустюжское
- Вологодское
- Тотемское
- Харовское
- Центральное
- Череповецкое
Монастыри
- Спасо-Прилуцкий Димитриев монастырь (мужской; Вологда)
- Кирилло-Белозерский монастырь (мужской; Кириллов)
- Воскресенский Горицкий монастырь (женский; село Горицы, Кирилловский район)
- Свято-Троицкий Павло-Обнорский монастырь (мужской; Грязовецкий район)
- Спасо-Каменный монастырь (мужской, Вологодский район) восстанавливается
- недейсвующие
- Троице-Гледенский монастырь (мужской, потом женский)
- Корнилиево-Комельский монастырь (мужской)
- Спасо-Суморин монастырь (Тотьма)
- Александро-Коровинская пустынь (Грязовецкий район)
Напишите отзыв о статье "Вологодская и Кирилловская епархия"
Примечания
- ↑ 1 2 Вологодская епархия // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ 1 2 3 4 [vologdaeparhia.ru/eparchy?showall=&start=3 Епархия]
- ↑ [www.patriarchia.ru/db/print/3804583.html Журналы заседания Священного Синода от 23 октября 2014 года] (23.10.2014).
Ссылки
- [vologda-eparhia.ru Официальный сайт епархии]
- [www.pravenc.ru/text/155162.html Вологодская и Великоустюжская епархия] в Православной энциклопедии
- [www.patriarchia.ru/db/text/31114.html Вологодская и Великоустюжская епархия] на сайте Патриархия.Ru
- [drevo.pravbeseda.ru/index.php?id=758 Вологодская епархия // Открытая православная энциклопедия «Древо»]
- [www.sedmitza.ru/text/411161.html Вологодская и Великоустюжская епархия (комментарий в цифрах и фактах)]
Литература
- Жамков А. П. Из истории Вологодской епархии в 1943—1953 годах //Вестник церковной истории. 2008. № 1(9). С. 153—166.
- Журнал [www.booksite.ru/vev/index.htm «Вологодские епархиальные ведомости»]
| ||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Вологодская и Кирилловская епархия
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.
После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.
– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
