Вооружённый человек (месса)
Поделись знанием:
«Вооружённый человéк» (англ. The Armed Man) — ораториальное произведение Карла Дженкинса, имеющее подзаголовок «A Mass for Peace» («Месса мира»).[1] Одно из самых часто исполняемых сочинений композитора, которое принесло ему всемирную известность.
Как и написанный в 1962 году «Военный Реквием» Бенджамина Бриттена, «Месса мира» — это антивоенное произведение, основанное на католической мессе, которую Дженкинс объединяет с другими источниками: например народной песней XV века L’homme armé (с фр. — «Вооружённый человек»), давшей название всему произведению. Наряду с христианскими молитвами звучит мусульманский призыв к молящимся Allahu Akbar. Дженкинс стремился сделать своё сочинение мультикультурным, подчеркивая тем самым универсальность основной антивоенной идеи. Дженкинс написал это произведение по заказу Королевского Оружейного Музея для празднований Миллениума и открытия в 1996 году нового отделения музея в городе Лидс, куда переезжала основная экспозиция из лондонского Тауэра, и посвятил его жертвам войны в Косово.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Музыка
Месса начинается с топота солдатских сапог. Солдатский марш сопровождается песней, мелодию которой Дженкинс сначала поручает флейте пикколо, имитируя звучание военного оркестра. Армия приближается, слышен грохот барабанов. Звучность нарастает с каждым новым проведением темы, обрушиваясь к концу части тройным «форте». В полной тишине муэдзин призывает к молитве. Вслед за мусульманами молятся христиане. Композитор стилизует старинную церковную музыку: полифонию Палестрины (раздел Christe, eleison), григорианский хорал (псалмы). Но молитвы, обращенные к Богу, не всегда о мире: воины просят Бога благословить их на битву за отечество. Дженкинс показывает образ «благородной войны», романтизированной войны. Но война – это ад: в шестой части начинается настоящая канонада с криками «Заряжай!», грохотом орудий, ревом труб. Это «апофеоз войны», торжество смерти: звучат полные ужаса крики погибающих. Наступает переломный момент: между 7-й и 8 частями Дженкинс предписал 30 секунд полной тишины, после чего солирующая труба играет Last Post («Последняя застава») – мелодию, которую в Англии исполняют на военных похоронах. И сразу вслед за этим очевидец рассказывает о гибели Хиросимы. Последние части мессы выражают надежду на преображение человечества, на жизнь без войны. Звучит знакомый мотив песни «Вооруженный человек», но с новыми словами, несущими простую истину: «Лучше мир, чем война»[2].
Части
- The Armed Man — L’Homme Armé (Вооружённый человек) — Хор
- Call to Prayers (Призыв к молитвам) — Муэдзин
- Kyrie (Господи, помилуй) — Сопрано и хор
- Save Me from Bloody Men (Спаси меня от кровожадных) — Тенора и басы
- Sanctus (Свят) — Хор
- Hymn Before Action (Гимн перед битвой) — Хор
- Charge! (В атаку!) — Хор
- Angry Flames (Гневное пламя) — Сопрано и хор
- Torches (Факелы) — Хор
- Agnus Dei (Агнец Божий) — Хор
- Now the Guns Have Stopped (Когда смолкла стрельба) — Сопрано и хор
- Benedictus (Благословен) — Хор
- Better is peace (Лучше мир) — Хор
Перевод
В дополнении к каноническим частям мессы (Kyrie, Sanctus, Agnus Dei, Benedictus) тексты включают в себя слова из других религиозных и исторических источников, в том числе исламский призыв к молитве, фрагменты из Библии и Махабхараты. Они звучат на французском, арабском, английском и латинском языках.
| 1 | Французская песня эпохи Возрождения «L’homme armé» (французский язык) |
L’homme, l’homme, l’homme armé L’homme armé doit on douter? On a fait partout crier, Que chacun se viegne armer D’un haubregon de fer. |
Вооружённый человек… вооружённого человека следует бояться? Повсюду возглашают, что каждый должен одеться в железные доспехи. |
| 2 | Азан (араб. أذان — объявление, приглашение) | āllahu ākbar āsh’hadu ān lā ilaha illā-llah āsh’hadu ānna mūhammadār rasūlu-llah hayyā `alā-s-salah hayyā `alā-l-falāh ās-salatu khaīrum min ān-naūm āllahu ākbar lā ilaha illā-llah |
Аллах Велик! Я свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха Я свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха! Идите на молитву! Ищите спасения! Молитва лучше сна! Аллах Велик! Нет божества, кроме Аллаха! |
| 3 | Католическая месса (Греческий язык) |
Kyrie eleison, Christe eleison. |
Господи, помилуй, Христос, помилуй. |
| 4 | Библия. Ветхий Завет. Книга Псалтирь. Главы 56:2-3[3] |
Be merciful unto me, O God: For man would swallow me up. He fighting daily oppresseth me. Mine enemies would daily swallow me up: For they be many that fight against me. O thou most High. |
Помилуй меня, Боже! ибо человек хочет поглотить меня; нападая всякий день, теснит меня. Попирали меня враги мои весь день, ибо много восстающих на меня, о, Всевышний! |
| Библия. Ветхий Завет. Книга Псалтирь. Главы 59:2-3[4] |
Defend me from them that rise up against me. Deliver me from the workers of iniquity, and save me from bloody men. |
Защити меня от восстающих на меня. Избавь меня от делающих беззаконие; и от мужей кровожадных спаси меня. | |
| 5 | Католическая месса (латинский язык) |
Sanctus, Sanctus, Sanctus Dominus Deus Sabaoth, Deus Sabaoth. Pleni sunt caeli et terra, et terra gloria tua. Hosanna in excelsis. |
Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф, Бог Саваоф. Полны небо и земля, небо и земля и земля славой Твоей. Осанна в вышних! |
| 6 | Редьярд Киплинг[5] | The earth is full of anger, The seas are dark with wrath, The Nations in their harness Go up against our path: Ere yet we loose the legions Ere yet we draw the blade, Jehovah of the Thunders, Lord God of Battles, aid! High lust and forward bearing, Proud heart, rebellious brow, Deaf ear and soul uncaring, We seek Thy mercy now! The sinner that forswore Thee, The fool that passes Thee by, Our times are known before Thee, Lord grant us strength to die! |
Земля дрожит от гнева, И тёмен океан, Пути нам преградили Мечи враждебных стран. Когда потоком диким Нас потеснят враги, Йегова, Гром небесный, Бог Сечи, помоги! С высоким, гордым сердцем, Суровые в борьбе, С душою безмятежной, Приходим мы к тебе! Иной неверно клялся, Иной бежал, как тать, Ты знаешь наши сроки – Дай сил нам – умирать! |
| 7 | Джон Драйден [6] | The trumpets loud Clangour Excites us to Arms With shrill notes of anger And mortal alarms. |
Громкий звук труб Призывает нас к оружию С пронзительными криками гнева И с беспощадными сигналами тревоги. |
| Джонатан Свифт | How blest is he who for his country dies! | Как блажен тот, кто умирает за свою страну! | |
| Джон Драйден | The double beat of the thundering drum Cries Hark! the foes come. Charge, ‘tis too late to retreat, Charge! |
Удвоенный бой грохочущих барабанов, Крики: Чу! Враги приближаются. В атаку, слишком поздно отступать, В атаку! | |
| 8 | Тогэ Санкити[7] | Pushing up through smoke From a world half darkened By overhanging cloud The shroud that mushroomed out And struck the dome of the sky, Black, Red, Blue Dance in the air, Merge scatter glittering sparks, Already tower over the whole city. Quivering like seaweed, the mass of flames spurts forward. Popping up in the dense smoke, Crawling out wreathed in fire; Countless human beings on all fours. In a heap of embers that erupt and subside, Hair rent, Rigid in death, There smoulders a curse. |
Продираясь сквозь дым, Поглотивший половину мира, Огромный гриб восстал, Закрыв собой все небо. Черные, красные, синие сполохи Пляшут в воздухе, сливаясь, Разбрасывая сверкающие искры Над всем городом. Трепещущее как морская трава Пламя рвется вперед. Из густого дыма выползают на четвереньках Бесчисленные человеческие существа, Объятые огнём; Обращаясь в угли, То вспыхивая, то тлея, Безволосые, Застывшие в смерти. Их поразило проклятье.[8] |
| 9 | Махабхарата | The animals scattered in all directions, screaming terrible screams. Many were burning, others were burnt All were shattered and scattered mindlessly, their eyes bulging. Some hugged their sons, others their fathers and mothers, unable to let them go, and so they died. Others leapt up in their thousands, faces disfigured and were consumed by the Fire. Everywhere were bodies squirming on the ground, wings, eyes and paws all burning. They breathed their last as living torches. |
Животные бросились в разные стороны, Страшно крича. Одни уже сгорели, другие еще пылали. Все вокруг рушилось; они бессмысленно метались; глаза их вылезали из орбит. Матери цеплялись за детей, Дети – за родителей, И не могли их выпустить. Так они и погибли. Тысячи других бились на земле, С оскаленными мордами. Их поглотил огонь. Повсюду на земле валялись тела, Крылья, глаза, лапы – все горело. Они встретили свою смерть как живые факелы.[8] |
| 10 | Католическая месса (латинский язык) |
Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, Miserere nobis. Agnus Dei qui tollis peccata mundi, dona nobis pacem. |
Агнец Божий, принимающий грехи мира, помилуй нас. Агнец Божий, принимающий грехи мира, даруй нам мир. |
| 11 | Гай Уилсон[9] | Silent, So silent, now. Now the guns have stopped. I have survived all, I who knew I would not. But now you are not here. I shall go home alone; And must try to live as before. And hide my grief For you, my dearest friend, who should be with me now, Not cold, too soon. And in your grave. Alone. |
Как тих стал мир, Когда умолкло оружие. Выжить было невозможно, Но я выжил – один из всех. Ты теперь не со мной. Я вернусь домой один И буду пытаться жить как прежде. Жить, скрывая скорбь. Ведь ты, мой друг, Покинул меня так рано И теперь один В холодной могиле. |
| 12 | Католическая месса (латинский язык) |
Benedictus qui venit in nomine Domini, Hosanna in excelsis. |
Благословен грядый во имя Господне, Осанна в вышних |
| 13 | Сэр Томас Мэлори | Better is peace than always war and better is peace than evermore war. The Armed Man must be feared; everywhere it has been decreed That every man should arm himself with an Iron Coat of mail. Ring out the thousand years of old. Ring in the thousand years of peace. Ring out the old, ring in the new. Ring happy bells across the snow: The year is going to let him go; Ring out the false, ring in the true. Ring out old shapes and foul disease; Ring out the narrowing lust of Gold; Ring out the thousand wars of old; Ring in the thousand years of peace. Ring in the valiant man and free, the large heart, The kindlier hand. Ring out the darkness of the land; Ring in the Christ that is to be. |
|
| Альфред лорд Теннисон | |||
| Откровение Иоанна Богослова 21:4 | God shall wipe away all tears, and there shall be no more death. Neither sorrow nor crying. Neither shall there be any more pain. Praise the Lord! |
И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет. Хвалите Господа. |
Напишите отзыв о статье "Вооружённый человек (месса)"
Примечания
- ↑ На русский язык иногда переводят как «Месса за мир».
- ↑ [www.mariinsky.ru/playbill/playbill/2016/3/13/3_2000/ Рецензия о концерте на сайте Мариинского театра]
- ↑ В православном варианте этот стих соответствует 55:2-3 (кафизма VIII)
- ↑ В православном варианте этот стих соответствует 58:2-3 (кафизма VIII)
- ↑ Русский текст Ады Оношкович-Яцына.
- ↑ Из «Оды Святой Цецилии»
- ↑ Поэт из Хиросимы, который выжил после бомбардировки, но умер в 36 лет от лучевой болезни в 1953
- ↑ 1 2 3 Русский текст Кристины Минковой
- ↑ Владелец Королевской оружейной палаты
Отрывок, характеризующий Вооружённый человек (месса)
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
