Вордсворт, Уильям

Уильям Вордсворт
William Wordsworth
Вильям Вордсворт в поздние годы
Дата рождения:	7 апреля 1770(1770-04-07)
Место рождения:	Кокермаут, графство Камберленд
Дата смерти:	23 апреля 1850(1850-04-23) (80 лет)
Место смерти:	Райдал-Маунт, близ Грасмира, графство Камберленд
Род деятельности:	поэт
Направление:	романтизм, озёрная школа

Уильям Вордсворт (иначе: Уильям Уордсуорт, англ. William Wordsworth, 7 апреля 1770, Кокермаут, графство Камберленд — 23 апреля 1850, Райдал-Маунт, близ Грасмира, графство Камберленд) — английский поэт-романтик, основной автор сборника «Лирические баллады», условно относимый к т. н. «озёрной школе».

Биография

Уильям Вордсворт родился 7 апреля 1770 года в Кокермауте в графстве Камберленд. Уильям Вордсворт был вторым из пяти детей Д.Вордсворта, поверенного и агента Дж. Лоутера (впоследствии первого графа Лонсдейла).

В 1779 году юного Уильяма Вордсворта определили в классическую школу в Хоуксхеде (Северный Ланкашир), откуда он вынес отличное знание античной филологии и математики и начитанность в английской поэзии. В Хоуксхеде будущий поэт уделял много времени любимому времяпрепровождению — пешим прогулкам.

Уже в 1787 году Уильям Вордсворт поступил в Сент-Джонз-колледж Кембриджского университета, где занимался преимущественно английской литературой и итальянским языком. Во время каникул он обошел Озерный край и Йоркшир и написал героическим дистихом поэму «Вечерняя прогулка» (An Evening Walk, 1793), в которой много проникновенных картин природы.

В июле 1790 года Уильям Вордсворт и его университетский друг Ричард Джонс пешком пересекли Францию, переживавшую революционное пробуждение, и через Швейцарию добрались до озёр на севере Италии.

Отец Вордсворта умер, причём его наниматель граф Лонсдейл остался ему должен несколько тысяч фунтов, но отказался признать этот долг. Семья надеялась, что Уильям Вордсворт примет духовный сан, но он не был к этому расположен и в ноябре 1791 года снова отправился во Францию, в Орлеан, чтобы улучшить свои знания во французском языке. В Орлеане он полюбил дочь военного врача Анетт Валлон, которая 15 декабря 1792 года родила ему дочь Каролину. Опекуны приказали ему немедленно вернуться домой. Уильям Вордсворт признал своё отцовство, но не женился на Анетт.

По возвращении в Лондон в декабре 1792 года он опубликовал «Вечернюю прогулку» и «Описательные наброски» (Descriptive Sketches), рассказ о путешествии с Джонсом, написанный во Франции и окрашенный восторженным приятием революции.

Вспыхнувшая в феврале 1793 года англо-французская война потрясла Уильяма Вордсворта и надолго ввергла его в уныние и тревогу.

Осенью 1794 года умер один из молодых друзей Уильяма Вордсворта, завещав ему 900 фунтов. Этот своевременный дар позволил Вордсворту всецело отдаться поэзии. С 1795 до середины 1797 годы он жил в графстве Дорсетшир вместе со своей единственной сестрой Доротеей; их объединяло полное родство душ. Доротея верила в брата, её поддержка помогла ему выйти из депрессии. Он начал с трагедии «Жители пограничья» (The Borderers). Неподдельного чувства исполнена поэма в белых стихах «Разрушенный коттедж» (The Ruined Cottage) — о судьбе несчастной женщины; впоследствии поэма стала первой частью «Прогулки» (The Excursion).

В июле 1797 года Вордсворты переехали в Альфоксден (графство Сомерсетшир) — поближе к Сэмуэлю Тейлору Колриджу, который жил в Нетер-Стоуи. За год тесного общения с Колриджем сложился сборник «Лирические баллады» (Lyrical Ballads), куда вошли «Сказание о старом мореходе» Колриджа, «Слабоумный мальчик», «Терн», «Строки», написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства и другие стихотворения Вордсворта. Анонимное издание Баллад вышло в сентябре 1798 года. Сэмуэл Тейлор Колридж уговорил Вордсворта начать эпическую «философическую» поэму о «человеке, природе и обществе» под названием «Отшельник» (The Recluse). Уильям Вордсворт с воодушевлением взялся за дело, но увяз в композиции. В рамках этого замысла им написаны только стихотворное введение О человеке, природе и жизни, автобиографическая поэма «Прелюдия» (The Prelude, 1798—1805) и «Прогулка» (1806—1814). В Альфоксдене он также закончил (но не опубликовал) «Питера Белла» (Peter Bell).

В сентябре 1798 года Вордсворты с Колриджем совершили поездку в Германию. В Госларе Вордсворт, приступая к «Отшельнику», изложил белым стихом историю своих отроческих впечатлений и переживаний от общения с природой. Позже он включил написанное в «Прелюдию» в качестве «Книги I». Помимо этого он написал много стихотворений, в том числе цикл «Люси и Руфь».

В декабре 1799 он и Доротея сняли коттедж в Грасмире (графство Уэстморленд).

В январе 1800 года Уильям Вордсворт выпустил второе издание «Лирических баллад», добавив созданные в Грасмире повествовательные поэмы «Братья» и «Майкл» и обширное предисловие с рассуждениями о природе поэтического вдохновения, назначении поэта, содержании и стиле истинной поэзии. Колридж не дал ни одного нового произведения во второе издание, и оно, вобрав в себя первое, вышло в свет под именем одного Уильяма Вордсворта.

Зима и весна 1802 года отмечены творческой активностью поэта: были написаны «Кукушка», триптих «Бабочка», «Обещания бессмертия»: Ода, Решимость и Независимость.

В мае 1802 года старый граф Лонсдейл умер, и наследник согласился выплатить Вордсвортам 8000 фунтов. Это существенно укрепило благосостояние Доротеи и Уильяма, собиравшегося жениться на Мэри Хатчинсон. В августе все трое побывали в Кале, где повидались с Анетт Валлон и Каролиной, и 4 октября Мэри и Вордсворт обвенчались. Брак их был очень счастливым. С 1803 по 1810 годы она родила ему пятерых детей. Доротея осталась жить в семье брата.

В 1808 Вордсворты перебрались в более просторный дом в том же Грасмире. Там Вордсворт написал бо́льшую часть «Прогулки» и несколько прозаических произведений, в том числе свой знаменитый памфлет о Конвенции в Цинтре, продиктованный сочувствием к испанцам под властью Наполеона и возмущением предательской политикой Англии. Этот период был омрачен размолвкой с Колриджем (1810—1812 годы) и смертью в 1812 году дочери Катерины и сына Чарлза.

В мае 1813 Вордсворты уехали из Грасмира и обосновались в Райдел-Маунт, двумя милями ближе к Амблсайду, где и прожили до конца своих дней. В том же году Вордсворт получил по протекции лорда Лонсдейла должность государственного уполномоченного по гербовым сборам в двух графствах, Уэстморленде и части Камберленда, что позволило ему обеспечить семью. Эту должность он исполнял до 1842 года, когда ему назначили королевскую пенсию — 300 фунтов в год.

После завершения наполеоновских войн (1815 год) Уильям Вордсворт смог насытить свою страсть к путешествиям, несколько раз побывав в Европе. «Прелюдию», «поэму о своей жизни», он закончил ещё в 1805, но в 1832—1839 годах тщательно её переписывал, смягчая слишком откровенные пассажи и вставляя куски, проникнутые подчеркнуто христианскими настроениями.

В 1807 году он выпустил Стихотворения в двух томах (Poems in Two Volumes), включившие многие великие образцы его лирики. «Прогулка» вышла в 1814 году, за ней в 1815 году последовало первое собрание стихотворений в двух томах (а третий добавился в 1820 году). В 1816 году была опубликована «Благодарственная ода»(Thanksgiving Ode) — на победное окончание войны. В 1819 увидели свет «Питер Белл и Возничий» (The Waggoner), написанный ещё в 1806 году, а в 1820 году — цикл сонетов «Река Даддон» (The River Duddon). В 1822 году вышли «Церковные очерки» (Ecclesiastical Sketches), в форме сонетов излагающие историю Англиканской церкви со времени её образования. «Снова в Ярроу» (Yarrow Revisited, 1835 год) в основном писалось по впечатлениям от поездок в Шотландию в 1831 и 1833 годах. Последней книгой, изданной Уилямом Вордсвортом, стали Стихи, написанные преимущественно в юности и старости (Poems, Chiefly of Early and Late Years, 1842), куда вошли «Жители пограничья» и ранняя поэма «Вина и скорбь» (Guilt and Sorrow).

Последние двадцать лет жизни поэта были омрачены продолжительной болезнью любимой сестры Доротеи. В 1847 году он потерял единственную дочь Дору, которую очень любил. Опорой ему были жена и преданные друзья. Умер Вордсворт в Райдел-Маунт 23 апреля 1850 года.

Программа

Представители романтизма резко осуждали городскую культуру и уходили от неё или в Средние века — «готический роман», — или в природу. В тиши мелкопоместного быта и деревни, в упрощении искали они спасения от социальных бед, противопоставляя городской жизни простой «неиспорченный» быт провинции. «Простой» быт стал их идеалом, и Вордсворт занялся его апологией в области художественной литературы. Он поставил за правило «брать материал для творчества из обыкновенной жизни, оформлять его обыкновенным способом, на обыкновенном языке». «Обыкновенная жизнь, — говорит он, — избрана мной потому, что только в ней все естественно и правдиво; в её условиях простой, ничем не прикрашенный быт не противоречит прекрасным и устойчивым формам природы» (предисловие к «Лирическим балладам»). Рассудочный и напыщенный язык поэзии классицизма Вордсворт снизил до уровня разговорного языка; по мнению Вордсворта, язык поэзии не должен отличаться от языка прозы.

Творчество Уильяма Вордсворта

Уильям Вордсворт — поэт Природы и Человека. Он верил, что его поэтическое назначение — показать природу не как убежище человека от страданий и обязательств, но как источник «чистейшей страсти и веселья», непреходящего вдохновения и поддержки, дарующих, если только человек способен по-настоящему видеть и слышать, вечные и всеобщие ценности души и сердца -любовь, радость, стойкость и сострадание. Эта вера уходит корнями в детские и юношеские переживания Вордсворта, которые определили его развитие как поэта. Необычайно обострённые зрение и слух давали молодому человеку столь глубокое наслаждение красотой и загадочностью природы, что нередко он погружался в транс или в состояние восторга, благоговения и даже трепета.

Столь же глубокой была любовь Уильяма Вордсворта к людям — детям и наследникам природы. В детстве и юности его восхищали сельские типы, особенно пастухи и «разносчики», то есть бродячие торговцы. Их образы встречаются в его поэзии. Характер иного плана — необузданный, жестокий, бесчувственный бродяга, который, однако, тоже дитя природы, способное на раскаяние и нежность, — великолепно раскрыт в Питере Белле. Вордсворт никогда не судил ближнего, и его поэзия согрета чувством, которое Ч.Лэм называл «прекрасной терпимостью» к человеческим слабостям и недостаткам. Вордсворт любил смиренных и кротких сердцем. Сочувствие тяжёлой женской доле также ярко проявилось в его творчестве. В его поэзии часто возникают и образы детей, подчас выказывающих, в отличие от недалеких взрослых, прозорливость сердца и воображения, как в балладе «Нас семеро» (1798).

Вордсворт неизменно подчеркивал, сколь многим он обязан четырём своим великим предшественникам в английской поэзии — Дж. Чосеру, Э.Спенсеру, У.Шекспиру и Д.Мильтону. Его стиль обнаруживает приметы их неизменного влияния, в первую очередь Мильтона, чьи сонеты побудили Вордсворта обратиться к этой поэтической форме. Поздняя его поэзия в основном представлена именно сонетами, иногда объединёнными в циклы наподобие Реки Даддон и Церковных очерков. Сюжетные стихотворения Лирических баллад и по содержанию, и по стилю родственны народной английской балладе, хорошо знакомой Вордсворту.

В лучших поэтических творениях Вордсворта ясная мысль сочетается с выразительными точными описаниями, высвеченными силой чувства, а в обрисовке персонажей как внешний облик, так и душа человека переданы с безупречной достоверностью. Та же непреложная верность правде позволила ему в Книге I Прогулки (где Странник — это фактически автор), в Прелюдии и в Тинтернском аббатстве раскрыть пережитые им состояния восторга, ужаса и духовидения так, что это стало новым словом в поэзии.

В зрелые и поздние годы жизни творческий гений вдохновлял поэзию Вордсворта в меньшей степени, нежели в 1797—1807, однако она часто являлась плодом глубокой мысли и чувства и порой достигала вершин художественного мастерства.

Образы природы

Города, даже провинциального, у Вордсворта нет. Только в сонете «К Лондону» он нарисовал Лондон, который, однако, напоминает у Вордсворта спокойную и спящую усадьбу. В сонете нет ни одной характерной черты города, несмотря на то, что он написал этот сонет, стоя на Вестминстерском мосту, в самом центре Лондона.

Зато он открыл, как говорят критики, природу англичанам, и его справедливо считают лучшим мастером пейзажа. Всё, что Вордсворт изображал, дано на фоне природы: нищий сидит на отдалённой скале, кошка играет увядшими листьями, глухой крестьянин лежит под сосной, и т. д. Время он измеряет цветущими вёснами, страдным летом, обильной плодами осенью, холодными долгими зимами. Тончайшие оттенки психики он переводит на язык природы. Такой недостаток человеческого организма, как глухоту, Вордсворт изображает следующим образом: для глухого «глубокая горная долина с звенящими ручьями — мертва, он не слышит её музыки; летним утром его не будит торжественный хор птиц, его не радует гулкое „ку-ку“ в шумящем бору; не для него поют и жужжат в цветах пчелы. Когда сильные ветры качают широкую грудь озера и оно поёт, играет и рокочет тысячами бурлящих волн, ветер пригибает к земле верхушки деревьев и шумит в тростнике — он не слышит музыки бури, — он видит лишь немую картину. Он не слышит скрежета плуга, переворачивающего тяжёлые комья земли, он не слышит звона косы и хруста травы, не слышит шелеста колосьев, когда его серп подрезает стебли, не слышит весёлого шума труда в страдную пору» («Excursion Book»).

Вордсворт, будучи противником городской культуры, не особенно тянулся и к науке. Он познавал мир непосредственным общением с природой. «Ребёнок, приложивши к уху раковину, слышит рокот океана». «Природу познает не ум, а сердце чуткое и воспринимающее. Природа — величайший учитель. Наука ищет далёкую истину, а поэт поёт песни сегодняшнего дня, ему вторит сегодняшнее человечество, перед лицом правды сегодняшнего дня».

В творчестве Вордсворта есть доля мистики и обожествления природы, есть немного морализирования и набожности, но все это теряется в его глубоко лиричной и простой поэзии. В произведениях Вордсворта нашли место и крестьянин, и вернувшийся со службы солдат, и коробейник, и крестьянские дети («A Noble Peasant»; «We are Seven»; «The idiot Boy», etc.).

Политические взгляды

В молодости Вордсворт интересовался идеалами Великой французской революции, но после прихода к власти Наполеона I, как и многие современники, разочаровался в революции. В дальнейшем Вордсворт был консерватором, и всякое изменение «прекрасных и устойчивых форм природы» вызывало с его стороны протест и возмущение. Он обращался к правительству с просьбами поддержать мелкопоместное дворянство и его оплот — деревню, так как, по его мнению, мощь Англии базировалась на мелкопоместном дворянстве. Вордсворт выступал противником парламентской реформы, восставал против постройки Кендал-виндермирской железной дороги.

Поэт-лауреат

После смерти Роберта Саути в 1843 году 73-летний Вордсворт был назначен королевой Викторией поэтом-лауреатом, но не имел, в отличие от предшественников никаких специальных творческих обязанностей (писать оды на торжественные дни и т. п.). В последние годы жизни, особенно после смерти дочери, Вордсворт практически перестал писать стихи.

Библиография

• William Wordsworth, Poetical Works, ed. W. Knight, 8 vv., Macmillan, L., 1896.
• Гербеля Н. В. Биографии и образцы. СПб. 1875.
• Тэн И. Развитие политической и гражданской свободы в Англии в связи с развитием литературы, т. II, СПб. 1871.
• Аничков Е. В. Английские поэты из страны озёр. «История западной литературы». М. 1912.
• Розанов М. Н. Очерки истории английской литературы XIX века. — М. 1922.
• Фриче В. М. Очерк развития западно-европейской литературы, М., 1922.
• Myers Tw. H., Life of Wordsworth (Серия: English men of letters), L., 1880.
• Hudson, Studies in Wordsworth, Boston, 1884.
• Middleton W., Wordsworth, L. 1888.
• Knight W., Life of Wordsworth, 3 vv., 1889.
• Legouis, La jeunesse de W. Wordsworth, P., 1896.
• Raleigh, Wordsworth, 1903.
• Уильям Вордсворт, Избранная лирика: Сборник/Составл. Е. Зыковой. — М.: ОАО Издательство «Радуга», 2001. — на английском языке с параллельным русским текстом lib.ru/INOOLD/WORDSWORD_W/wordsworth1_1.txt
• ПОЭТЫ «ОЗЕРНОЙ ШКОЛЫ», СПБ., Наука, 2008, серия «Библиотека зарубежного поэта»
• У. Вордсворт и С. Т. Кольридж, Лирические баллады и другие стихотворения. Перевод Игоря Меламеда. Издательский центр РГГУ, М., 2011.

Ссылки

• [www.gutenberg.org/author/William_Wordsworth Работы У. Вордсворта] в проекте «Гутенберг» (на английском языке)
• [lib.ru/INOOLD/WORDSWORD_W/wordsworth1_1.txt Уильям Вордсворт, Избранная лирика, М. Радуга, 2001]
• [englishpoetry.ru/F_EP3.html Уильям Вордсворт — в переводах Александра Лукьянова]
• [magazines.russ.ru/novyi_mi/2008/10/wo9.html Уильям Вордсворт, Терновник. Перевод Игоря Меламеда]
• [magazines.russ.ru/druzhba/2003/10/vods.html Уильям Вордсворт, Мальчик-идиот. Перевод Игоря Меламеда]
• [www.vekperevoda.com/1950/melamed.htm Уильям Вордсворт, переводы Игоря Меламеда]
• [www.stihi.ru/2002/11/02-262 Уильям Вордсворт, Нарциссы. Перевод Татьяны Дали (Athena)]
• [ekhalt.freeshell.org/Articles/Haltrin%20on%20Prelude.htm Е. В. Халтрин-Халтурина. Ключ к поэме У. Вордсворта «Прелюдия, или Становление сознания поэта» // Известия РАН. Серия литературы и языка. Том 66, № 2, (2007). С. 54-62.] (на русском, в авторском оформлении и с разрешения автора)
• [ekhalt.freeshell.org/Articles/WW_Alps.htm Е. В. Халтрин-Халтурина. Эпохальный для английского романтизма переход Уильяма Вордсворта через Альпы: от фантазии к воображению // Романтизм: вечное странствие / Отв. ред. Н. А. Вишневская, Е. Ю. Сапрыкина; Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького.- М.: Наука, 2005.- С. 120—141.] (на русском, в авторском оформлении и с разрешения автора)
• [etd.lsu.edu/docs/available/etd-0328102-102651/ Е. В. Халтрин-Халтурина. Сравнительное исследование учений о свободе У. Вордсворта и Н. Бердяева] (на английском, электронная версия в общем доступе: «Uncouth Shapes» and Sublime Human Forms of Wordsworth’s The Prelude in the Light of Berdyaev’s Personalistic Philosophy of Freedom / [PhD-dissertation facsimile] by E.V. Haltrin Khalturina.-Ann Arbor, Michigan, USA: UMI Dissertation Services, 2002.- Pp. vi + 226.- UMI Number: 3049210.- ISBN 0-493-63586-6.]).
• [www.krugosvet.ru/articles/38/1003861/1003861a1.htm Энциклопедия Кругосвет. Уильям Вордсворт] (рус.)

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939. В статье использован текст С. Бабуха, перешедший в общественное достояние.

Отрывок, характеризующий Вордсворт, Уильям

Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.