Воробьёвский дворец

Дворец
Воробьёвский дворец
Старый деревянный дворец на Воробьёвых горах. XVIII век. Из книги Н. Найдёнова «Москва Снимки с видов местностей, храмов, зданий и других сооружений», том II (1886).
Страна	Великое княжество Московское Русское царство Российская империя
Архитектурный стиль	Московское барокко, Петровское барокко
Автор проекта	Архип Данилов, И. Ф. Мичурин
Первое упоминание	XV век
Строительство	1684—1690 годы
Известные насельники	Софья Витовтовна, Василий II, Иван III, Василий III, Иван Грозный, Борис Годунов, Михаил Фёдорович, Алексей Михайлович, Фёдор Алексеевич, Софья Алексеевна, Пётр I, Наталья Алексеевна, Пётр II, Екатерина II и др.
Статус	Резиденция московских, русских и российских монархов (XV—XIX вв.)
Состояние	разрушен в XIX — XX веках

Воробьёвский дворе́ц — одна из загородных резиденций великих князей Московских, русских царей и российских императоров, существовавшая на территории Москвы в XV—XIX веках на Воробьёвых горах, примерно в пятистах метрах западнее от пересечения современных улицы Косыгина и проспекта Вернадского.

Воробьёвы горы получили своё название по располагавшемуся здесь селу, которое являлось центром местности и находилось на обширной возвышенности Москвы-реки.

Поселение здесь впервые упоминается в духовной грамоте великой княгини Софьи Витовтовны 1453 года как «поповское село Воробьёво». Воробьёво принадлежало потомкам московского боярина Юрия Воробьёва, который в 1352 году был отправлен великим князем Симеоном Гордым в Царьград для утверждения на московскую митрополичью кафедру святителя Алексия, боярскому роду Воробьёвых, по имени которых и было названо село (см. также здесь).

После приобретения Воробьёва Софьей Витовтовной село на протяжении нескольких столетий оставалось в собственности великих князей Московских, затем — русских царей, а впоследствии — и российских императоров.

Дворец в конце XV — начале XVII веков

Вскоре после покупки в 1453 году село превращается в великокняжескую резиденцию; здесь перестраивается древняя деревянная церковь, существовавшая ещё при старых хозяевах — боярах Воробьёвых, и строится загородный деревянный дворец. В усадьбу, огороженную высокими заборами, вели большие пёстро расписанные ворота. Сами хоромы представляли собой обширную постройку, крытую тёсом, с многочисленными башенками; переходы окружали перила из точёных балясин, многочисленные окна имели стеклянные и слюдяные оконницы, вставленные в резные косяки. Внутри здания находились изразцовые печи, на стенах, обитых красным сукном, «в рамах золочёных и лазоревых» висели картины, образа, «писаны живописным письмом». Рядом была выстроена церковь, обставленная с исключительной роскошью. Вокруг хором теснились хозяйственные службы: бани, ледники, погреба, житницы, скотный и конюшенный дворы, зеленела берёзовая роща, заменявшая парк; тут же был пруд-садок, в котором держали осетров, стерлядей и другую рыбу. В роще на свободе разгуливали олени, по реке плавали лебеди. При усадьбе имелись пашенные земли, фруктовые сады, сенокосы, мельницы. Всё это хозяйство обслуживали многочисленные дворовые люди.

В дальнейшем с начала XVI века Воробьёво становиться самым любимым местом пребывания великого князя Василия III. При нём расширяется и перестраивается деревянный загородный дворец, для украшения которого великий князь прилагал большие усилия.

Как и все богатые постройки того времени, Воробьёвский дворец имел два яруса: жилым был только второй ярус с повалушами, в котором находились также и великокняжеские опочивальни, первый же использовался исключительно как склад для оружия, конской упряжи, одежды и проч. Известно, что дворец стоял на каменном фундаменте.

В 1521 году при внезапном нападении на Москву крымского хана Менгли-Гирея один из передовых татарских отрядов занял великокняжеское село Воробьёво и вступил в Воробьёвский дворец, в котором в этот момент находился Василий III. Ничего не подозревающие татары разграбили Воробьёвский дворец и все дворцовые погреба, но великого князя, укрывшегося тогда в стоге сена, они не нашли.

В дальнейшем и село Воробьёво и находящийся там загородный великокняжеский Воробьёвский дворец не раз попадают на страницы русских летописей. Так в 1533 году, за несколько дней до своей смерти, тяжелобольной Василий III, возвращаясь с охоты под Волоколамском, приказал остановиться в Воробьёвском дворце. Там он, жестоко страдая, прожил два дня. Ещё через два дня он въехал в Кремль через Боровицкие ворота, а на другой день, 3 декабря 1533 года скончался.

Во время пожара Москвы 21 июня 1547 года царь Иван IV Грозный вместе с домочадцами и боярами укрылся в селе Воробьёве. Около церкви Живоначальной Троицы, откуда открывался ужасающий вид на пылавшую Москву, произошла его знаменательная беседа с протопопом Сильвестром, который указал царю, что Всевышний явил к нему Свой гнев, спалив Москву, которая подействовала на царя самым благотворным образом.

Очень примечательно дошедшее до нашего времени обличение блаженным Василием царя Ивана IV Грозного, который, стоя на литургии в церкви, пребывал не в молении к Богу, а в рассеянии, «ходя мыслью по Воробьёвым горам и строя там себе дворец». Вероятно, царь прикидывал, каких размеров будет новый Воробьёвский дворец и во что обойдётся его постройка.

В связи с тем, что село Воробьёво очень часто в средние века захватывалось внезапно появляющимися под Москвой татарами, Воробьёвский дворец неминуемо как великокняжеская и царская резиденция подвергался «разграблению, огню и мечу». Поэтому дворец вскоре после очередного татарского набега приходилось отстраивать вновь. Таким образом, в Воробьёве в средние века существовало несколько сменявших друг друга дворцов.

Дворец в конце XVII — начале XIX веков

Со временем Воробьёвский дворец уже давно нуждался в очередной перестройке. Известно, что царь Алексей Михайлович, также как и его предшественники, любил бывать на Воробьёвых горах: он ходил отсюда на молебен в патриаршее село Троицкое-Голенищево и поэтому решил сделать первый этаж дворца кирпичным.

Историки подмосковных сел Владимир и Григорий Холмогоровы приводят дату строительства последнего царского дворца на этом месте — при царевне Софье Алексеевне в октябре 1684 г. «велено под деревянные хоромы сделать каменные подклеты в длину на 80 сажень без аршина, поперег на 6 саженей с полусаженью, пятьдесят житей, да под те хоромы проезд». Работы производил каменщик Архипка Данилов «со товарищи». Сооружённый дворец представлял собой здание высотой около 15 метров и более 160 метров длиной, стоявшее почти на бровке обрывистого холма. На каменном подклете находились два деревянных этажа, завершавшихся крутой крышей. Во дворце было 57 комнат.

Воробьёвский дворец, согласно модным архитектурным веяниям того времени, был построен в стиле так называемого «московского барокко». Известный исследователь И. Е. Забелин оставил достаточно подробные описания о назначении основных отделений Воробьёвского дворца, основанные на многочисленных документах.

Рядом с царским дворцом на Воробьёвых горах была построена и домовая дворцовая церковь, освящённая в честь иконы Богоматери «Живоносный источник». Была ещё и временная, так называемая полотняная церковь Воскресения Христова, упоминаемая с 1675 года, а под 1681 год есть сведения о деревянной церкви во имя преподобного Сергия Радонежского в дворцовом саду.

Строительство дворца велось несколько лет и было завершено к 1690 году, когда на престоле был уже сын Алексея Михайловича Пётр I. Царь приезжал сюда и даже останавливался на несколько месяцев, развлекаясь потешными полками: как-то в Оружейную палату был прислан уже негодный, «из походу из села Воробьёва потешный большой барабан, верхняя кожа во многих местах пробита и снуры изорваны…». Здесь же на Воробьёвых горах родилась и ещё одна любимая петровская потеха — стрельба из пушек. Капитан Степан Зоммер, огнестрельный мастер, построил там небольшую крепость с пушками, стрельбой из которых Пётр отметил день своего рождения в 1683 году.

В дальнейшем в связи с переносом столицы из Москвы в Санкт-Петербург Пётр I практически не появлялся Воробьёвых горах и отдал Воробьёвский дворец своей сестре царевне Наталье Алексеевне, в котором она проживала некоторое время. Правда, в одну из своих поездок в Москву в декабре 1707 года, царь всё же посетил Воробьёвы горы и Воробьёвский дворец для осмотра построенной там зеркальной фабрики Брокгаузена.

В 1732—1735 гг. был возведён новый дворец по проекту архитектора И. Ф. Мичурина в стиле так называемого «петровского барокко». По словам Корнелия де Бруина, который отсюда, «с высоты дворца Царского», нарисовал панораму Москвы, «в нижнем жилье этого дворца было 124 покоя, и я полагаю, что столько же было и в верхнем. Он обнесен был деревянною стеною; расположен же на высоте горы против Девичьего монастыря, по другую сторону Москвы реки в 3 верстах на запад от столицы».

При Анне Иоанновне за ветхостью Воробьёвского дворца было решено его снести, однако за неимением средств этого сделать не удалось. Тогда снова через некоторое время опять вернулись к мысли о восстановлении царской резиденции на Воробьёвых горах, в связи с чем возникла острая необходимо всё осмотреть и снять «окуратные планы и профили с показанием на некоторое разстояние кругом ситуацы».

Известный архитектор и реставратор Н. В. Султанов случайно приобрёл эти обмерочные чертежи Воробьёвского дворца. Он опубликовал их, сопроводив своим исследованием по истории дворца.

Через несколько лет посадили берёзовую рощу и привели в относительный порядок ветхий дворец, предварительно снеся деревянные этажи.

Когда в Москве пышно праздновали заключение мира с Турцией, Екатерина II сначала остановилась в Пречистенском дворце, специально построенном для этого случая на Волхонке по проекту начинающего архитектора Матвея Казакова, но он оказался неудобным, и она вскоре переехала в Коломенское, а 25 апреля 1775 г. посетила Воробьёвы горы: «После стола в 3 часа Ея Императорское Величество соизволила с дежурными фрейлинами и кавалерами предприять шествие в каретах на Воробьёвы горы, куда, по прибытии, Ея Величество соизволила выдти из кареты и гулять по лугу с полчаса времени».

После окончания празднеств Екатерина распорядилась перенести Пречистенский дворец на Воробьёвы горы и поставить на каменный этаж старого дворца.

Ухода за ним не было, и вскоре он уже совсем обветшал: английский путешественник Уильям Кокс, бывший в России в конце XVIII в., записал: «Великолепнейший вид на Москву открывается с так называемых Воробьёвых гор, где находятся развалины большого дворца, построенного Алексеем Михайловичем».

Историк М. П. Погодин рассказывал, что он в молодости, то есть в начале XIX в., ещё видел «остатки дворца Иоанна Грозного». В. Л. Снегирёв в книге о Витберге писал «Здесь некогда, в XVI веке, отец Ивана Грозного, Василий Иванович, построил деревянный дворец на белокаменном фундаменте. Пётр Великий приказал посадить за дворцом берёзовую рощу. С течением времени это место было заброшено; во второй половине XVIII столетия деревянные хоромы пришли в совершенную негодность, их разобрали. Сохранились развалины старого фундамента».

Вплоть до уничтожения, Воробьёвский дворец числился в ведении Экспедиции Кремлёвского строения, в 1796—1800 гг. в нём работали классы архитектурной школы М. Ф. Казакова.

Впервые полное изображение Воробьёвского дворца можно увидеть на « Плане императорского столичнаго города Москвы, сочинённого под смотрением архитектора Ивана Мичурина в 1739 году». Дворец также показан на «Генеральном плане города Москвы», составленном в 1767 году генерал-майором С. М. Горихвостовым и на генеральном плане Москвы в исполнении Ивана Марченкова, изданном типографией Кольчугина в 1789 году. План переиздавался в 1796 году, хранится в Музее истории и реконструкции Москвы. Воробьёвский дворец был нанесен на план Москвы, составленный в сентябре 1812 года офицерами генштаба наполеоновской Армии. Более же детальное представление о дворце даёт акварель Франческо Кампорези, хранящаяся в Музее архитектуры.

Здания на месте Воробьёвского дворца

Деревянный дворец был уничтожен московским пожаром 1812 года, после которого, по воспоминаниям Ф. Ф. Вигеля, был отчасти разобран даже фундамент.

На месте Воробьёвского дворца по решению Александра I было велено построить Храм Христа Спасителя по проекту архитектора Карла Витберга, закладка его состоялась 12 октября 1817 года. Однако, впоследствии главный московский православный храм был построен в другом месте, в центре города, на месте Алексеевского женского монастыря.

В 1896 году к коронации российского императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны на месте бывшего Воробьёвского дворца был выстроен «царский павильон», откуда венценосная пара любовалась красотами Первопрестольной. В революционные годы этот павильон был разрушен.

Для улучшения водоснабжения Москвы в 1900 году городские власти приняли решение строить новый Москворецкий водопровод. Этот водопровод должен был забирать воду непосредственно из Москвы-реки в 50-ти верстах выше по течению, в районе села Рублёва. Здесь же, на Рублёвской водопроводной станции, она фильтровалась, с использованием самых современных технологий того времени, после чего насосами по трубам подавалась в резервуар на Воробьёвых горах. Отсюда, с самой высокой окраины Москвы, вода самотёком поступала в городскую водопроводную сеть.

В журнале Высочайше утверждённой Комиссии по надзору за устройством нового водопровода в Москве от 8 августа 1901 года записано: «Павильон над… камерами проектируется архитектором М. К. Геппенером… над камерами делаются открытые… террасы… Площадка между входом в резервуар и откосом [реки] может быть обращена в цветник, который может войти… в общий план благоустройства Воробьёвых гор, как готовое здание. На этом цветнике может быть поставлен фонтан».

Газета «Русские ведомости» от 10 сентября 1900 года сообщала, что при работах «мало-помалу были отрыты все стены древнего дворца». Инженер И. М. Бирюков написал тогда в своем дневнике: «При вырытии котлована под этот резервуар были найдены остатки (печные изразцы) сгоревшего дворца Ивана Грозного, а по откосам Москвы-реки — части фундамента предполагавшегося к постройке Храма Спасителя». Разборка производилась без археологов, и тогда погибли исключительно ценные свидетельства прошлого: как писали в то время, уничтожались и остатки погребений, и белокаменные кресты.

Сооружение Воробьёвского резервуара было закончено в 1903 году. Надземный павильон резервуара даже украсил одно из любимых мест гуляния москвичей. Снаружи его стены были облицованы мрамором и серым гранитом. Наверху резервуара для любования горожан видом Москвы была устроена смотровая площадка.

«Царский павильон», трасса Москворецкого водопровода и Воробьёвский резервуар показаны на «Плане города Москвы с пригородами», изданным товариществом А. С. Суворина «Новое время» в 1912 году.

См. также

• Воробьёвы горы — название местности, где ранее находилось село Воробьёво
• Воробьёво — царская резиденция, бывшее село на юго-западе современной Москвы
• Воробьёвы — древний новгородско-тверской и московский боярский род и древние (старинные) русские дворянские роды

Литература

• Воробьевы горы // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Полное собрание русских летописей: Т.1. Издание 1-е. Лаврентьевская и Троицкая летописи. СПб., 1846
• Полное собрание русских летописей: Т.13. Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновской летописью. Часть I. СПб., 1904
• Полное собрание русских летописей: Т.20. 1-я половина. Львовская летопись. Ч. 1. Под ред. С. А. Андианова. — СПб: Типография М. А. Александрова, 1910
• Полное собрание русских летописей: Т.29. Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича. Александро-Невская летопись. Лебедевская летопись. М.: Наука. 1965
• Полное собрание русских летописей: Т.35. Летописи Белорусско-Литовские. Супральская летопись М.: Наука. 1978
• Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в коллегии иностранных дел. ч.1 стр.192. Москва, в типографии Н. С. Всеволожского, 1813
• Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. Издательство: С.-Петербург. Издание Высочайше утверждённого Товарищества «Общественная польза», 1896
• Татищев В. Н. История Российская. Т.3. Москва, Издательство «Ермак», 2005
• Сытин П. В. Из истории московских улиц. Издательство: М., Московский рабочий, 1958
• Тихомиров М. Н. Древняя Москва (XII-ХV вв.) : Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова М.: Изд-во МГУ, 1947
• Тихомиров М. Н. Труды по истории Москвы. Москва, Издательство: Языки славянской культуры, 2003 — ISBN 5-94457-165-9
• Султанов Н. В. Воробьёвский дворец. Древности. Труды комиссии по сохранению древних памятников Московского археологического общества. М. Т.3, 1909
• Снегирёв В. Л. Архитектор Витберг. М. Издательство ИАА, 1939

Ссылки

• [hram-troicy.prihod.ru/istorija_khrama_razdel/view/id/21688 Внешний вид Воробьёвского дворца. XVII век]
• [www.etomesto.ru/download.php?map=moscow1766 План Царствующего града Москвы 1766 года]
• [www.etomesto.ru/karta427/ «Plan de la ville et des faubourgs de Moscou, indicuant, d’apres les renseignemens fournis par des Officiers attaches a l’Etat Major general Imperial de la Grande Armee, les parties de sette Ville, que les Russes ont incendiees lors de l’entree de S.M.L. l’Empereur Napoleon», 1812 год]
• [geppener.ru/московский-водопровод Московский архитектор Максим Карлович Геппенер, известный и неизвестный]

Отрывок, характеризующий Воробьёвский дворец

– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни старый князь так же не допускал к себе и m lle Bourienne. Один Тихон ходил за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние отношения с m lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что мне не нужны ни ты, ни француженка».
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
«Я вам пишу по русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой друг, недостает… и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен. Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не m lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.