Воробьёв, Владимир Николаевич (старший)

Владимир Николаевич Воробьёв
Религия:	православие
Титул:	митрофорный протоиерей
Дата рождения:	14 (28) июля 1876(1876-07-28)
Место рождения:	село Лопуховка, Аткарский уезд, Саратовская губерния
Дата смерти:	16 февраля 1940(1940-02-16) (63 года)
Место смерти:	Куйбышев, Татарская АССР, РСФСР, СССР
Страна:	СССР СССРРоссийская империя Российская империя

Влади́мир Никола́евич Воробьёв (14 [28] июля 1876, село Лопуховка, Саратовская губерния — 16 февраля 1940, Куйбышев, Татарская АССР) — митрофорный протоиерей Русской православной церкви.

Дед протоиерея Владимира Воробьёва, ректора Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета.

Биография

Родился 14 июля 1876 года в селе Лопуховка Аткарского уезда Саратовской губернии в семье крестьянина.

Окончил Саратовскую Духовную Семинарию. По окончании Семинарии женился на Ольге Андреевне Кузнецовой.

В 1899 году рукоположен во диакона, затем в иерея.

В 1899—1910 годы служил в Краишевском Тихвинском женском монастыре в Аткарском уезде Саратовской губернии.

В 1910—1914 годы обучался в Московском археологическом институте.

С 1910 года слжужил в Домовой церкви в честь иконы «Всех скорбящих Радосте» при Братстве во Имя Царицы Небесной на Зубовском бульваре в Москве, приписанному к церкви Успения в Казаках на Полянке)

Выступал в своих проповедях с обличениями репрессий новой власти. Перед молебном по поводу Декрета об отделении Церкви от государства он говорил:

Слушайте, вы, обитатели Смольного. Вас мы не послушаемся, вам мы не подчинимся ни за что и никогда… Мы будем совершать все таинства нашей Церкви и все общественные богослужения. Вы силою отнимете наши храмы, мы будем править службу Господу Богу в домах и даже подземельях. Вы произволом захватите наши антиминсы. Мы будем без них, с благословения своих епископов, совершать литургии. Вы насилием заберёте наши святые сосуды. В домашних сосудах тогда мы совершим страшную жертву Тела и Крови Господней. Без неё мы не можем жить, она — наша жизнь, без неё нам смерть. Святая Евхаристия даёт нам радость, неземной восторг и силу жить, бороться и силу мужественно, бестрепетно перенести страдания. Гонений и мук от вас мы не боимся. Мы их хотим, мы жаждем их кровавой красоты. Мы не трепещем ваших революционных трибуналов (судов ведь нет). Изуродованные вашим самосудом наши тела будут пронзать, словно иглами, и вашу совесть, будут прокладывать путь к победе света над беспросветною тьмою, христианству над новым язычеством, и победа бесспорно будет наша…

15 октября 1918 года — декабрь 1924 года — настоятель храм Николы в Плотниках на Арбате. Приступил к служению в этом храме после кончины протоиерея Иосифа Фуделя. Был известным проповедником, духовником и другом ряда известных учёных, философов, деятелей культуры. Был близок митрополиту Петру (Полянскому).

Особо чтил чудотворный образ иконы Божией Матери «Державная» и часто ходил в Коломенское служить перед ней акафист.

Определением Священного Синода с 12 декабря 1923 года назначен членом Московского Епархиального Совета при Патриархе Тихоне.

Арестован 10 декабря 1924 года в Москве, по обвинению в том, что «систематически вёл антисоветскую агитацию среди верующей массы, распространяя ложные слухи о гонениях на церковь и служителей культа со стороны соввласти и вмешательстве иностранных государств в защиту церкви». Помещён в Бутырскую тюрьму. Согласно решению судебной коллегии ОГПУ от 14 марта 1925 года освобождён под подписку о невыезде в день иконы Божией Матери «Державная». Следствие было продолжено в связи с групповым делом, известным как «дело архиепископа Петра (Руднева) и др. Москва, 1925 г.» 16 мая 1925 года дело было прекращено, «так как следствием вышеозначенное преступление не подтвердилось».

С 1925 по ноябрь 1930 года служил в храме Николы в Плотниках на Арбате. Был благочинным Дорогомиловского округа.

Алтарником в храме у протоиерея Владимира был специалист по теоретической механике Николай Бухгольц, впоследствии заведующий кафедрами теоретической механики в МЭИ и МГУ. Известный учёный Владимир Щелкачёв, бывший прихожанином этого храма, вспоминал:

В Евангелии сказано, что Господь Дух Святый даёт дары: любви, мира, радости… И вот всеми этими дарами отец Владимир обладал… <…> У него в приходе были художник Нестеров со всей семьёй, известный пианист, профессор Московской консерватории Игумнов и другие как известные, так и простые люди. Отец Владимир всегда произносил проповеди не только после литургии, но и после каждой всенощной, отличавшиеся не только глубиной, но и доходчивостью для всех.

В 1927 году Заместителем Патриаршего Местоблюстителя архиепископом Серафимом (Самойловичем) награждён митрой.

Весной 1928 года вместе с архиепископом Иувеналием (Масловским) был направлены в Ярославль для проведения переговоров с митрополитом Агафангелом (Преображенским). После беседы с ними тяжело больной митрополит Агафангел примирился с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя Митрополитом Сергием (Страгородским).

4 ноября 1930 года в Москве был арестован во второй раз. Содержался в Лубянской тюрьме, затем в Бутырской тюрьме. 3 сентября 1931 года осуждён Коллегией ОГПУ СССР по обвинению в участии «во всесоюзной к/р организации „Истинно-Православная Церковь“» (статьи 58-3, 58-11 УК РСФСР) и приговорён к 10 годам концлагерей, считая срок с 4 ноября 1930 года.

С 1931 года года содержался в Свирьлаге в городе Лодейное Поле Ленинградская области.

21 октября 1932 года комиссован по болезни сердца, выслан в Казань, поселён в город Спасске-Татарском.

Проживал в ссылке в Спасске-Татарском, в 1935 году переименованном в Куйбышев (ныне Болгар).

24 августа 1938 года был в третий раз арестован по клеветническому доносу, обвинён в том, что являлся участником и одним из руководителей «поповско-монархической организации» в Москве, состоял в «партии имяславцев», организовал ещё одну партию, готовил террористические группы, сотрудничал с эсерами сочувствовал Троцкому и Бухарину. Заключён в Спасскую тюрьму. Вышедший на свободу сокамерник отца Владимира рассказывал, что он был очень добр, всем сочувствовал, подбадривал, пользовался общей любовью. Одного татарина, которому не досталось места в переполненной камере, пустил на свои нары, рядом с собой.

В тюрьме было сфабриковано ещё одно дело об «антисоветской агитации» внутри тюрьмы и передано на рассмотрение «особого совещания». Скорее всего отцу Владимиру грозил расстрел, однако непосильная форма заключения, уже немолодой возраст подорвали здоровье отца Владимира и 16 февраля 1940 года он скончался «от паралича сердца» в тюрьме N 7 в месте Татария, города Куйбышев (ранее Спасск-Татарский, ныне Булгар). Его похоронили на ближайшей к тюрьме аллее. Пос словам его внука протоиерея Владимира Воробьёва «было понятно, что смертельный приговор предрешен. Если бы он не умер в тюрьме, его, наверное, расстреляли бы».

Ссылки

• [bolgar-hram.info/node/475 Исповедники за имя Христово на Спасской Земле]
• [www.pstbi.ru/bin/nkws.exe/no_dbpath/css_nopanel/ans/newmr/?HYZ9EJxGHoxITYZCF2JMTdG6Xbu0fi0icSmZcW00eu0Ye8mcs00Be8eieu0ZceXb** Воробьев Владимир Николаевич] // База Данных ПСТГУ

Отрывок, характеризующий Воробьёв, Владимир Николаевич (старший)

– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.