Вороной, Николай Кондратьевич

Николай Кондратьевич Вороной
укр. Мико́ла Кіндра́тович Ворони́й
Род деятельности:	прозаик, переводчик, поэт, литературовед, театральный режиссёр, актёр, театральный педагог, театровед
Годы творчества:	1897-1934
Направление:	стихи, проза, публицистика
Язык произведений:	украинский

Никола́й Кондра́тьевич Вороно́й (укр. Мико́ла Кіндра́тович Ворони́й, 6 декабря 1871, Екатеринославщина — 7 июня 1938, Одесса) — украинский писатель, переводчик, поэт, режиссёр, актёр, гражданско-политический деятель, театральный деятель, один из основателей Украинской Центральной рады. В 1917 году был одним из основателей и режиссёров Украинского национального театра. Переводчик «Интернационала» на украинский язык.

Во времена Российской империи преследовался полицией. Был членом РУПа. Жил в эмиграции в Вене, а также во Львове. Работал в прессе. В 1920-1926 годы — вновь в эмиграции. В 1926 году вернулся в УССР. Преподавал в Харьковском государственном музыкально-драматическом институте, позже в Киеве во Всеукраинском фотокиноуправлении и др.

Отец поэта Марка Вороного.

Биография

Родился Николай Вороной 6 декабря 1871 года в Екатеринославской губернии.

Учился в Харьковском реальном, а позднее — в Ростовском реальном училищах, откуда был исключён за связи с народниками, чтение и распространение запрещённой литературы. Три года находился под присмотром полиции с запретом на поступление в высшие учебные заведение России. Продолжил обучение в Венском и Львовском университетах (философский факультет).

Во Львове сблизился с Иваном Франко, который оказал большое влияние на формирование мировоззрения Вороного, литературно-эстетических взглядов. Работал библиотекарем и корректором Научного общества имени Тараса Шевченко, режиссёром украинского театра общества «Русская беседа», в редакции журнала «Жизнь и слово», где вёл рубрику «Вести из России». Помогал Франко в издании газеты «Гражданский голос» и «Радикал», некоторое время был неофициальным редактором журнала «Заря».

С 1897 года — актёр труппы Марка Кропивницкого, Панаса Саксаганского и других. В 1901 году покинул сцену и служил в учреждениях Екатериненштадта, Харькова, Одессы, Чернигова. В 1910 году поселился в Киеве, работал в театре Николая Садовского, преподавал в театральной школе.

Вороной был одним из основателей Украинской Центральной рады. В 1917 году был одним из основателей и режиссёров Украинского национального театра. В 1920 году эмигрировал за границу. Жил в Варшаве, где познакомился с польскими писателями Юлианом Тувимом и Леопольдом Стаффом, вскоре переехал во Львов. Преподавал в украинской драматической школе при Музыкальном институте имени Н. В. Лысенко, некоторое время являлся директором. После возвращения на Украину в 1926 году, вёл педагогическую и театральную деятельность. Преподавал в Харьковском государственном музыкально-драматическом институте, позже в Киеве во Всеукраинском фотокиноуправлении и др.

Был репрессирован в 1934 году. Расстрелян по приговору особой тройки УНКВС Одесской области. Архив Вороного сохраняется в Институте литературы имени Тараса Шевченко НАН Украины.

10 ноября 1957 года решением президии Кировоградского суда Николай Вороной был реабилитирован.

Литературное творчество

Первые поэтические произведения Вороной написал ещё обучаясь в Харьковском реальном училище. Печататься Вороной начал в 1893 году (стихотворение «Не грусти, девушка»). Публиковался в периодических изданиях «Зоря», «Литературно-научный вестник», «Засев», «Звон», «Совет» в антологиях, сборниках, декламаторах начала XX века: «Аккорды», «Украинская муза», в альманахах «Складка», «По красе», «Дубовая листва», «На вечную память Котляревскому» и многих других.

В 1899 году написал своё самое известное произведение — «Евшан-зелье» (укр. «Євшан-зілля») про необходимость возвращения человеку исторической памяти, осознания своей национальной принадлежности. В 1901 году в Литературно-научном вестнике опубликовал открытое письмо программного характера, где призывал писателей к участию в альманахе, «который по содержанию и форме мог бы хоть немного приблизиться к новым течениям и направлениям современных литератур».

В изданном им альманахе «Из-за туч и долин» (Одесса, 1903), наряду с модерными поэзиями были представлены произведения поэтов, которые остро выступали против декаданса и других течений в литературе и искусстве — Ивана Франка, Павла Грабовского, Леси Украинки, Михаила Старицкого, Владимира Самийленко и других.

Первый сборник Вороного «Лирические поэзии» вышел в 1911 году в Киеве. Стихи её были переполнены музыкальностью, свежестью образов. В следующем сборнике «Сияние грёз» (1913) Вороной идёт путём полной эстетизации. Поэзия Вороного становится всё более глубокой, затрагивает общепринятые темы, философские вопросы («Путешествующие элегии»). Он одним из первых вводит в лирику темы города, использует ряд традиционных мотивов европейской поэзии, где противопоставляется поэтичная одухотворённость и быт, утверждает непреодолимое стремление человека к красоте, света, познания космоса («Икар», «Солнечные минуты»), раскрывает трагизм душевного одиночества (Цикл «Осокори»). Ориентированная прежде всего на читателя, воспитанного на лучших образцах мировой литературы, поэзия Вороного была, по высказыванию Александр Белецкого, «явлением высокой художественной ценности».

Творчество Вороного олицетворяет разрыв с народной традицией, ей присуще разнообразие метрических форм и строфических построений. Тяга к модернизму не помешала автору писать произведения, пронизанные щедрой любовью к народу, уважением к его наилучшим детям — («Край мой родной», «Призрак», «Горами, горами», стихотворения, посвящённые Тарасу Шевченко, Ивану Франку и т. д.). Вместе с тем создаёт поэзии, в которых высмеивает национальную ограниченность, псевдопатриотизм, его антигуманистическую, аморальную сущность («Молодой патриот», «Старым патриотам»).

Вороному принадлежит ряд искусствоведческих («Кистью и пером») и театральных трудов («Театральное искусство и украинский театр», 1912; «Театр и драма», 1913), в которых он выступает приверженцем системы Станиславского; «Михаил Щепкин», 1913 г.; «Украинский театр в Киеве», 1914 г.; «Режиссёр», 1925 г.; «Драматическая примадонна», 1924 г. — про сценическую деятельность известной актрисы Л. Линицкой.

Вороной — автор ряда литературоведческих статей, театральных рецензий. В наследии Вороного значительное место занимают переводы и перепевки из других литератур.

Поэтические сборники

• Лирические стихи (укр. «Ліричні поезії», 1911 год)
• В сиянии грёз (укр. «В сяйві мрій», 1913 год)
• Евшан-трава (укр. «Євшан-зілля», 1917 год)
• За Украину! (укр. «За Україну!», 1921 год)

Ссылки

• [www.ukrlib.com.ua/bio/printout.php?id=351 Библиотека украинской литературы]
• [www.dt.ua/3000/3760/53652/ Николай Вороной — последняя трагическая страница]
• [ukrlit.org/Voronyi_Mykola_Kindratovych/ Произведения на сайте ukrlit.org]
• [litplayer.com.ua/authors/voronyi Произведения Вороного на аудиобиблиотеке litplayer].

Отрывок, характеризующий Вороной, Николай Кондратьевич

Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.