Вортицизм

Вортицизм( англ. Vorticism ) - течение в изобразительном искусстве начала XX столетия в Англии, близкое к футуризму.

История

Вортицизм представлял собой исключительно английское культурное явление, английскую ветвь модернизма, и в равной степени противостоял как импрессионизму, так и классической художественной традиции. Предтечей вортицистов был английский художник Роджер Фрай (Roger Fry), проложивший им дорогу своими выставками «Моне и пост-импрессионизм» в 1910 году и «Вторая пост-импрессионистская выставка английских, французских и русских художников» в 1912 году. Большое влияние на формирование вортицизма оказал итальянский футуризм. В 1910 году в Лондон приезжает Ф. Т. Маринетти и выступает с лекциями о футуризме в женском Лицеум-клубе (Lyceum Club for Women), а в 1912 году лондонская галерея Саквилл становится вторым местом, где расположилась большая футуристическая передвижная выставка.

В 1914 году несколько английских художников, среди которых были Перси Уиндхем Льюис, Лоуренс Аткинсон, Дэвид Бомберг и поэт Эзра Паунд, создают художественное объединение, основанное на понимании решающей роли индустриального процветания и мегаполисов с будущем европейской цивилизации. Печатным органом этого художественного направления, просуществовавшего 2 года, был выпускавшийся Льюисом журнал «Blast», выходивший дважды, в июле 1914 и в июле 1915 года. Паунд был идейным вдохновителем течения.

Вортицизм боролся с реалистическими тенденциями в живописи, отрицал моральный аспект искусства и настаивал на автономности каждого художественного творения. Кроме этого, вортицисты были антагонистами французской художественной школы и считали себя представителями нордического английского искусства. По их мнению, в духе современности чувствовался особый ритм, рождённый ураганом перемен. В то же время вортицисты видели всеобщий прогресс не в скоростных измерениях новых автомобилей и самолётов, а в изменении функциональных структур и внутренней организации общества. Свои работы представители вортицизма рассматривали как свой спор с современной индустриальной цивилизацией, в которой человек чувствует себя пленённым огромными городами и массовыми продукционными производствами. Преклонение перед механическим движением, практикуемое итальянскими футуристами, вортицисты отклоняли как сентиментальный романтизм. Вортицизм как художественное течение угасло ко времени окончания Первой мировой войны.

Наиболее известные художники-вортицисты

• Дэвид Бомберг
• Джессика Дисмор
• Джейкоб Эпстайн
• Анри Годье-Бжеска
• Элвин Лэнгдон Кобурн (фотограф)
• Перси Уиндхем Льюис
• Эзра Паунд
• Уильям Робертс
• Эдуард Уодсворт
• Дороти Шекспир

Литература

• Sylvia Martin «Futurismus», Köln 2005

• Susanne Kappeler «Der Vortizismus in der englischen Avantgarde zwischen 1913 und 1915», Bern 1986.

Отрывок, характеризующий Вортицизм

– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?