Восленский, Михаил Сергеевич

Михаил Сергеевич Восленский
Научная сфера:	история, социология
Место работы:	ИМЭМО, УДН имени П. Лумумбы, ИВИ АН СССР
Учёная степень:	доктор философских наук доктор исторических наук
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	МГУ имени М. В. Ломоносова
Известен как:	историк, социолог и философ

Михаи́л Серге́евич Восле́нский (6 декабря 1920, Бердянск — 8 февраля 1997, Бонн) — советский историк, социолог и философ. Доктор исторических наук, доктор философских наук, профессор.

Биография

Отец Восленского, Сергей Иванович, был экономистом; мать, Вера Семёновна, — преподавателем математики, а её сестра Ю. С. Крушкол впоследствии стала известным историком-антиковедом. Семья переехала в Москву в 1925 году.

В 1939 году М. Восленский окончил среднюю школу и поступил на исторический факультет МГУ. После окончания МГУ год работал в Коломенском учительском институте. Затем вернулся в Москву и в 1945 году поступил в аспирантуру.

В 1946 году работал переводчиком на Нюрнбергском процессе, затем в Союзническом контрольном совете по Германии (в Берлине). В 1947 году вернулся в Москву. В 1950 году защитил кандидатскую диссертацию. В 1953—1955 годах работал во Всемирном Совете мира, 1955—1972 — старший научный сотрудник в Академии наук и учёный секретарь Комиссии по разоружению.

В ноябре 1955 года поступил на работу в сектор общих проблем империализма Института экономики АН СССР, откуда в августе 1956 года перешёл в ИМЭМО — сначала в сектор международных отношений, а потом возглавил группу в Отделе информации. В 1965 году защитил докторскую диссертацию по теме «Проблемы современной „восточной“ политики германского империализма».

В 1966—1967 гг. — профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории Университета дружбы народов им. П. Лумумбы.

Всё это время Восленский часто выезжал в загранкомандировки по линии АН СССР, Советского комитета защиты мира и Пагуошского комитета. В апреле 1970 года Восленский перешёл на работу в Институт всеобщей истории АН СССР.

В 1972 году, находясь в командировке в ФРГ, стал невозвращенцем. В 1976 году был лишён советского гражданства, а в августе 1990 года восстановлен в нём. Руководил Исследовательским институтом по изучению советской современности (Бонн, Германия).

Автор известной книги «Номенклатура» (1970, СССР, самиздат; 1980, Австрия; 1984, США), основанной на идеях Милована Джиласа, изложенных в книге «[web.archive.org/web/20080612113239/www.tuad.nsk.ru/~history/Author/Engl/D/Djilas/newKl/index.html Новый класс]». В книге анализируется советский правящий класс, издана на многих языках (более 10).

Труды

• Из истории политики США в германском вопросе (1918—1919). — М., Госполитиздат, 1954
• Внешняя политика ФРГ. — М., изд. ИМО, 1961.
• «Восточная» политика ФРГ (1949—1966). — М., Наука, 1967
• Номенклатура. — London: OPI, 1984, 1990.
• Номенклатура. — М.: МП «Октябрь» — Советская Россия, 1991
• [www.krotov.info/lib_sec/03_v/osl/ensky_0.htm Номенклатура]. — М.: «Захаров», 2005. — 640 с. — ISBN 5-8159-0499-6.
• [militera.lib.ru/research/voslensky/index.html Тайные связи США и Германии. Блок империалистов против Октября (1917—1919)] — М.: «Наука», 1968.
• [www.rusidea.org/?a=10008 Класс господствующий и обреченный.] (Интервью с автором книги «Номенклатура» М. С. Восленским) // «Посев». — 1984. — № 11.

Отрывок, характеризующий Восленский, Михаил Сергеевич

– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.