Восстание Острянина и Гуни

Восстание Острянина и Гуни — казацкое восстание в апреле-августе 1638 года на Украине против польской шляхты, поднятое под руководством гетмана нереестровых запорожских казаков Якова Острянина, впоследствии, после отступления которого с частью войска на территорию Слободской Украины, под защиту Русского царства, оставшиеся повстанцы продолжили борьбу, избрав гетманом Дмитрия Гуню. (До этого момента известно, как восстание Острянина, после — как восстание Гуни.) Одним из руководителей восстания, ближайшим соратником Острянина выступал Карп Скидан, принимавший годом ранее участие в восстании Павлюка. Предводители разослали грамоты в разные города Малороссии с призывом к восстанию, а также обратились за помощью к донским казакам, с которыми с давних времён поддерживали тесные отношения.

Причины

Главной причиной казацко-крестьянских восстаний 1630-х годов стало усиление феодально-крепостного гнёта на территории Поднепровья и всей юго-восточной Украины. Над ранее свободными крестьянами нависла постоянная угроза закрепощения, такая же участь ожидала нереестровых казаков, которым предписывалось вернуться к земледельческой жизни. Поэтому подавление восстания Павлюка не принесло Короне каких-либо результатов и перешло в новые народные волнения. После поражения под Кумейками и Боровицей остатки повстанцев во главе с Дмитрием Гуней и Карпом Скиданом отступили в Запорожскую Сечь, где сосредоточились нереестровые казаки для подготовки к дальнейшей борьбе. Казаки ждали весны, чтобы поднять новое восстание.

Ход восстания

Согласно «Летописи Величко» в марте 1638 года накануне похода Острянин, избранный гетманом, обратился с универсалом к малороссийскому народу, в котором извещал, что выступит «с войском на Украину для освобождения православного народа от ярма порабощения и мучительство тиранского ляховского и для отищения починеных обид, разорений и мучительных ругательств… всему поспольству рода Русского, по обеим сторонам Днепра мешкаючого» и призывал население присоединяться к повстанцам и остерегаться реестровцев. Листовки, распространяемые гетманом, расходились по всей Малороссии, доходив даже до Покутья. Их развозили и разносили старцы-бандуристы, подростки и, по словам Острянина, даже монахи. Люди начали готовиться к восстанию: одни уходили в Запорожье, другие отправляли туда продовольствие, деньги, порох.

Через некоторое время отряды повстанцев выступили из Запорожья, разделившись на три части. Первая из них во главе с Острянином, продвигаясь по левому берегу Днепра, заняла Кременчуг и направилась к Хоролу и Омельнику. Запорожская флотилия, возглавляемая Гуней, на чайках поднялась по Днепру и заняла переправы в Кременчуге, Максимовке, Бужине и Чигирине. Скидан с остатком войска пошёл по правому берегу Днепра на Чигирин и занял его.

Первой целью, которую ставили себе повстанцы, было уничтожение той части коронного войска, которое располагалось на Левобережье под начальством Николая Потоцкого. Решение этой задачи взял на себя Острянин с основными силами повстанцев. Чтобы лишить противника возможности переправиться на правый берег, Гуня удерживал переправы. Задачей Скидана было сдерживание войск, которые предпримут попытку прийти на помощь Потоцкому.

Однако, несмотря на то, что Острянин двигался с большой осторожностью, Потоцкий получил известие о приближении повстанцев и отправился с войском им навстречу. С ним шёл и Караимович с реестровцами. Силы Острянина были пока недостаточно большими и он решил обороняться, заняв ближайший пригодный для этого населённый пункт. В начале мая повстанцы стали лагерем у местечка Голтва, принадлежавшего Иеремии Вишневецкому, использовав возвышенное место у впадения реки Голтвы в Псёл. Город, ограждённый частоколом, имел замок, от которого к болотистому и лесистому правому берегу реки Псёл тянулся узкий длинный мост. Повстанцы укрепили Голтву и стали ожидать подкрепления.

Потоцкий в начале мая также занял позиции под Голтвой. Свой лагерь он обнёс валом, который простирался между берегами рек. 25 апреля Потоцкий отправил на правый берег Псёла два полка иноземной пехоты и несколько тысяч реестровцев с приказом занять замок на противоположенной стороне реки. Острянин разгадал этот план и послал в тыл отряда значительные силы повстанцев. Переправившись через реку, Караимович намеревался подступить к замковым воротам, но был встречен сильным огнём. Потеряв многих солдат убитыми и ранеными (ранен был и сам Караимович), отряд попытался вернуться к переправе, чтоб отступить на левый берег. Однако повстанцы уже забаррикадировали дорогу и открыли по отступавшим огонь. Польский отряд бросился искать спасение в лесном болоте и был там почти целиком уничтожен.

Штурм повстанческого лагеря, начатый на следующий день Потоцким был ознаменован большими потерями и успеха не принёс. В тыл польскому войску ударила пехота повстанцев, которая была до этого послана в обход войска. Она отразила и конницу Потоцкого, когда та перекрыла ей дорогу. Потерпев поражение, Потоцкий 1 мая отошёл в Лубны, которые были весьма выгодным оборонительным пунктом, и послал гонцов в Бар к коронному гетману с просьбой о помощи. Острянин двинулся следом за Потоцким на Лубны, намереваясь разбить противника до получения им подкрепления. Сам он не терял надежды на прибытие новых повстанческих отрядов. И на самом деле, его войско к тому моменту выросло до 12 тысяч человек.

6 мая под Лубнами между повстанцами и правительственным войском (около 6 тысяч человек) начался ожесточённый бой. Под вечер повстанцы решительным ударом принудили врага отступить. Войско Потоцкого бросилось на мост, который вёл к Лубнам, но мост обрушился, похоронив под собой множество солдат и реестровцев. Битва ослабила обе стороны, не дав ни одной из них преимущества, но Потоцкий всё же был в лучшем положении. Он заперся в Лубнах, а Острянин остался в поле. Поэтому последний начал отходить на северо-восток, а позже повернул на Миргород. Узнав, что на помощь Стефану Потоцкому уже вышли Николай Потоцкий и Иеремия Вишневецкий, Острянин обошёл Лубны с юга и направился через Лукомль к Слепороду. На дорогу, которая вела из Пирятина в Лубны, Острянин выслал полк атамана Сокирявого с 1,5 тысячами человек с задачей ударить на Лубны в тот момент, когда на них он сам предпримет новое наступление. Но этому плану не удалось сбыться. В Лубны 29 мая прибыл Вишневецкий с приблизительно 2 тысячами человек и 12 пушками. Когда Острянин подходил к Слепороду, на него обрушились со всеми силами Потоцкий и Вишневецкий. Тяжёлый для казаков бой длился целый день. Ночью Острянин отошёл к Лукомлю, а оттуда вдоль Сулы к её устью на Жовнин (в настоящее время с. Жовнино Чернобаевского района Черкасской области), где стал лагерем. Там повстанцы построили мощно укреплённый лагерь и на протяжении июня и июля героически оборонялись от врага.

13 июля 1638 года польско-шляхетское войско окружило повстанцев и напало на их лагерь. Проиграв Жовнинскую битву, Острянин с частью войска переправился через Сулу и отступил на Слободскую Украину под защиту Русского государства. Оставшиеся повстанцы продолжили борьбу, избрав гетманом Дмитрия Гуню. Продолжение противостояния полякам с этого момента известно как восстание Гуни.

Казаки держали оборону до середины августа. Поляки, взяли лагерь в осаду ("не трогали их, надеясь договориться миром"). В итоге, будучи лишёнными помощи извне и испытывая острую нехватку в провианте, казаки были вынуждены капитулировать. Лишь части казаков во главе с Гуней удалось прорвать окружение и пробиться в Донскую землю, за пределы Речи Посполитой. Карп Скидан, который в это время собирал подкрепления в Черкассах, вернувшись с подмогой в Жовнино на помощь восставшим, был ранен в бою против польско-шляхетского войска, захвачен в плен и, в том же году, казнен.

Подавив восстание, польская шляхта учинила беспощадную расправу над всеми его участниками, которые попали в плен.

Последствия

Поражение антипольских восстаний (Павлюка, Остряниа и Гуни) в 1637-1638 годах привели к резкому ухудшению положения не только простых казаков и крестьян, но и реестровых казаков. В 1638 году польский сейм утвердил "ординацию", согласно которой упразднялись должность гетмана, выборность есаулов и полковников и др. Реестровое казачество под управлением комиссара, назначаемого польским сеймом, обязывалось подавлять любые выступления против польской власти. Представители реестрового казачества вынуждены были подписать эти условия. В числе этих представителей был сотник (разжалованный из должности войскового писаря) Богдан Хмельницкий. С этого времени вплоть до 1648 года установилось затишье (10 лет "золотого покоя") . Восстания Острянина и Гуни были предвестниками крупного восстания Хмельницкого, охватившего всю Украину в 1648—1654 годах.

Источники

1. История Украинской ССР. Книга вторая. Киев. 1979. стр. 264—266.
2. И. К. Рыбалка. История Украинской ССР. Досоветский период. ВШ. Киев. 1978. стр. 112.
3. Л. Гайдай История Украины в личностях, терминах, названиях и понятиях.-Луцк: Вежа, 2000.
4. [history.franko.lviv.ua/dovidnyk.htm Справочник по истории Украины. Ред. И. Подковы и Р.Шуста.- К.: Генеза, 1993.]

Отрывок, характеризующий Восстание Острянина и Гуни

Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.