Восстание Реджо-ди-Калабрия

Восстание Реджо-ди-Калабрия итал. Moti di Reggio
Дата	13 июля 1970 – 23 февраля 1971
Место	Реджо-ди-Калабрия, Италия Италия
Причина	перенос административного центра Калабрии массовые антиправительственные настроения
Итог	восстановление правительственного контроля Реджо-ди Калабрия остался резиденцией регионального совета Калабрии, а также регионального апелляционного суда, остальные органы власти переехали в Катандзаро
Противники
Итальянское социальное движение, профсоюз ЧИСНАЛ Национальный авангард, Ндрангета правительство Италии, Итальянская коммунистическая партия, Итальянская социалистическая партия
Командующие
Чиччо Франко, Фортунато Алои, Пьетро Батталья, Кармине Доминици, Альфредо Перна, Деметрио Мауро Мариано Румор, Эмилио Коломбо, Пьетро Инграо, Сальваторе Фраска
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно
Общие потери
Около 15

Восстание Реджо-ди-Калабрия (итал. Moti di Reggio) — городское восстание в Реджо-ди-Калабрия в июле 1970 — феврале 1971. Было направлено против центрального правительства, компартии, соцпартии и левоцентристсих сил. Проходило под правопопулистскими лозунгами при решающем участии неофашистов. Первоначальным поводом послужил план переноса административного центра из Реджо-ди-Калабрии в Катандзаро, однако городской бунт перерос в антиправительственное политическое движение ультраправых. Восстание Реджо-ди-Калабрия сыграло важную роль в развитии политического процесса Свинцовых семидесятых.

Повод и причины

Город Реджо-ди-Калабрия расположен на южной оконечности материковой Италии. Он отделён от Сицилии узким проливом. Для Реджо-ди-Калабрии традиционно характерны «сицилийские» формы социальных отношений и политическое влияние крайне правых сил.

17 января 1970 года в Риме было анонсировано решение о переносе административного центра (местной столицы) региона Калабрия из Реджо-ди-Калабрии в город Катандзаро. Этот план был инициирован левоцентристским правительством Мариано Румора. Его реализация вела к изменениям политического расклада в регионе с заметным сдвигом влево. Партийные структуры правящей коалиции — прежде всего ХДП и ИСП — получали ощутимые выгоды политико-административного и экономического характера. Для Реджо-ди-Калабрии это означало серьёзные социальные и экономические потери.

7 июня в Калабрии состоялись первые региональные выборы. Христианские демократы, главная правительственная партия страны, завоевавшая 17 мест из 40, в Региональном совете, как и в правительстве Италии, блокировались с социалистами. 11 мест принадлежало коммунистической партии и её союзникам, ещё два — близким к ХДП социал-демократам. В городском собрании Реджо-ди-Калабрии расклад был иной: почти две трети мандатов получила ХДП и её союзники справа. Таким образом, выявились серьёзные различия в политических настроениях региона и его столицы.

1 июля стало известно о предстоящем 13 июля заседании Регионального совета в Катандзаро. Стало очевидным, что предстоит решение о переносе административного центра, которое будет утверждено в Риме. Доминирующие в Реджо-ди-Калабрии социальные группы и политические структуры отвергли правительственный проект. 5 июля мэр Реджо-ди-Калабрия Пьетро Батталья выступил на митинге, призвав население города отстаивать статус региональной столицы. По партийной принадлежности христианский демократ, Батталья руководствовался, однако, не партийными, а административными интересами.

Во главе городского протеста стал неофашист Чиччо Франко, активист партии Итальянское социальное движение (ИСД) и лидер местной организации ЧИСНАЛ. Неофашисты призвали горожан к гражданскому неповиновению.

Ход событий

Июль 1970: Начало восстания

Формальный повод с переносом административного центра дал выход давним и устойчивым протестным настроениям. Жители Реджо-ди-Калабрии поддерживали своих социальных авторитетов и не желали принимать порядки, навязываемые из Рима. Сказывались и экономическое отставание юга Италии, массовая бедность в регионе.

Установки движения имели выраженный неофашистский характер, были проникнуты антикоммунизмом, антилиберализмом и антибюрократизмом. С первых дней самое активное участие в восстании принимало не только ИСД, но и Национальный авангард Стефано Делле Кьяйе. Костяк протестного движения сложился на основе неофашистских политических организаций, анархистских групп, профсоюзных ячеек ЧИСНАЛ.

13 июля 1970 муниципалитет Реджо-ди-Калабрии решил не посылать представителей на заседание в Катандзаро. ЧИСНАЛ объявил 40-часовую забастовку. Началось сооружение уличных баррикад. Фактически этот день стал началом восстания.

14 июля 1970 Чиччо Франко на массовом митинге провозгласил восстание Реджо-ди-Калабрия «первым шагом национальной революции» — заявив тем самым об общенациональном характере движения. Начались первые столкновения с силами правопорядка. Фраза Чиччо Франко «Подонок, кто сдаётся!» (Boia chi molla!; буквальное звучание: Chi abbandona (molla) la lotta è un vile assassino (boia)! — «Тот, кто отказывается от вдохновенной борьбы, есть гнусный палач!») — повторившая речёвки Партенопейской республики 1799, Миланского восстания 1848 и легионов Д’Аннунцио — стала лозунгом городского восстания и слоганом итальянского неофашизма.

15 июля город был охвачен демонстрациями (на призыв к сопротивлению первыми откликнулись железнодорожники и студенты, их поддержали рабочие местной промышленности) и массовыми драками с полицией. В ход пошли коктейли Молотова, камни, слезоточивый газ. Неофашистские активисты атаковали и подвергли разгрому местные штаб-квартиры ИКП и ИСП. Появилась первая жертва — погиб железнодорожник Бруно Лабате. Столкновения последовательно расширялись всю вторую половину июля, в больницах оказалось до полусотни человек.

Для руководства восстанием был сформирован «Комитет действия». Его линию определяли правые радикалы, доминировавшие в восстании. Наряду с Чиччо Франко, его лидерами стали мелкий торговец Альфредо Перна (считался в городе партизаном Второй мировой), поэт Джузеппе Аварна и лидер городской организации ИСД Фортунато Алои. Финансирование движения обеспечивали оппозиционно настроенные бизнесмены Деметрио Мауро (кофейная промышленность) и Амедео Матасена (морские перевозки). Солидарность с движением выразил архиепископ Реджо-Калабрии Джованни Ферро.

22 июля 1970 произошло трагическое событие — крушение железнодорожного экспресса, следовавшего рейсом Палермо-Турин. Погибли 6 человек, более 50 получили ранения. Официально причины до сих пор не установлены, никто не был осуждён, однако наиболее вероятная версия катастрофы — теракт (в 1993 были даны показания в отношении неофашистов и мафиози, но они не получили подтверждения по суду). Это события усилило накал ожесточения, стороны конфликта обвиняли друг друга в терроре и организации резни.

30 июля 1970 Чиччо Франко, Фортунато Алои и Деметрио Мауро выступили на многотысячном митинге и подтвердили решимость отстоять права и статус Реджо-ди-Калабрии. 3 августа 1970 официально учреждён Comitato unitario per Reggio capoluogo — «Объединённый комитет за столицу Реджо», фактически принявший на себя функции городской власти. В тот же день Чиччо Франко встретился с Пьетро Баттальей, и мэр со своей стороны подтвердил поддержку движения. Однако силовые структуры, в том числе полиция, оставались подконтрольны правительству и выполняли приказы, направленные против мятежа. Это создавало в городе обстановку перманентного гражданского конфликта.

Интерес к событиям проявил Национальный фронт князя Боргезе — организаторы заговора рассчитывали на поддержку с юга запланированного в Риме государственного переворота.

Идеология движения

Логика событий толкала ультраправых активистов к взаимодействию с политизированным криминалом (впоследствии эту технологию в полной мере отработали Революционные вооружённые ячейки). Активную роль в событиях играла мафиозная структура Ндрангета. Боевики мафии участвовали в уличных выступлениях, помогали в силовом обеспечении восстания. Между «Ндрангетой» и Национальным авангардом в Реджо-ди-Калабрии возникла своего рода личная уния через неофашиста-мафиози Кармине Доминичи, видного участника восстания.

Разбойники и бандиты всегда были солью нашей нации и дрались во имя народа. Коллективные ячейки заводов, институтов и школ станут свободным народом! Эти разбойники — мы!
Фабрицио Дзани, «Теоретическая позиция легионерского движения»

Чиччо Франко способствовал созданию силовых бригад движения на базе неофашистских организаций. К ним примкнули также ультралевые, особенно анархисты. Стремление сохранить автономию южного региона пересилило идеологические противоречия. Попытки левых радикалов создать собственное движение не удались — массовую поддержку имел Чиччо Франко и его союзники.

Сначала было много парней, которые думали, что Реджо защитят левые. Но им пришлось пересмотреть свои политические позиции. Многие стали фашистами только потому, что в битве за Реджо верно повели себя только фашисты.
Чиччо Франко

Август-сентябрь 1970: Кульминация движения

Правопопулистское восстание крайне обеспокоило правящие круги Италии, безотносительно к идеологии и партийной принадлежности отдельных элитных групп. В Реджо-ди-Калабрия прибыл влиятельный коммунистический политик Пьетро Инграо, но его попытка выступить перед толпой не удалась.

16 августа 1970 было сформировано новое левоцентристское правительство христианского демократа Эмилио Коломбо, для которого подавление Реджо-ди-Калабрии стало приоритетной задачей. Центральные власти расценивали события как антиправительственый мятеж ультраправых. Перед лицом «угрозы с юга» консолидировались все парламентские партии, кроме ИСД.

Новый кабинет категорически отказался от переговоров с восставшими. Войскам были отданы приказы блокировать город. Одновременно в СМИ развернулась кампания против движения, а затем установлена фактическая информационная блокада.

Восстание Реджо-ди-Калабрия действительно приобретало характер общенационального движения против политической элиты. Возникла опасность его выхода за региональные рамки. Подпольная радиостанция Radio Reggio Libera, впервые вышедшая в эфир 17 сентября 1970, оглашала манифесты восстания:

Реджийцы! Калабрийцы! Итальянцы! Борьба с властью красных баронов приведёт к победе истинной демократии. Слава Реджо! Слава Калабрии! Да здравствует новая Италия!

14 сентября 1970 руководящие комитеты восстания объявили всеобщую забастовку. В ответ полиция провела серию арестов. На следующий день город вновь охватили уличные бои демонстрантов с полицией. В столкновениях погиб водитель автобуса Анджело Кампанелла.

17 сентября 1970 был арестован Чиччо Франко. Ответом стали массированные нападения боевиков восстания на полицейские участки и оружейные магазины. Этот день обычно рассматривается как кульминационный момент событий. 21 сентября усиленные контингенты полиции перешли в контрнаступление — начался штурм и снос возведённых восставшими баррикад. Попытки архиепископа Ферро, лично вышедшего на улицы, нормализовать ситуацию не дали результатов.

В Реджо-ди-Калабрия продолжали съезжаться молодые радикалы различных направлений — обычно неофашисты, студенты из движения FUAN, но также анархисты и ультралевые из Lotta Continua. Стали возникать конфликты на идеологической почве.

26 сентября 1970 пятеро анархистов — Джанни Арико, Аннализе Борт, Анджело Касиле, Франко Скордо, Луиджи Цельсо — везли в Рим материалы для ультралевой газеты Umanità Nova, в которых резко критиковались действия неофашистов и мафии в Реджо-ди-Калабрия, вплоть до обвинений во взрыве экспресса 22 июля. Все пятеро погибли в ДТП. Версия об убийстве не получила официального подтверждения, но продолжает муссироваться.

Со второй недели октября протестное движение начало распространяться по другим городам Калабрии. Особенно масштабный бунт вспыхнул 12 октября 1970 в университете Мессины. Эта тенденция побудило правительство усилить военное давление на Реджо-ди-Калабрию. Город фактически был взят в осаду. Контроль за коммуникациями осуществляли армейские части. Постепенно правительственная тактика оперативного, экономического и информационного блокирования возымела действие. Кроме того, правительство согласилось на определённый компромисс: т. н. Pacchetto Colombo — «пакет Коломбо» — предполагал разделение властных прерогатив между крупнейшими городами Калабрии. 23 декабря 1970 Чиччо Франко был освобождён из-под ареста и немедленно перешёл на нелегальное положение.

Январь-февраль 1971: Подъём и подавление

21 января 1971 демонстрация восставших собрала в Реджо-ди-Калабрии 20 тысяч человек. Снова была объявлена всеобщая забастовка. 3 февраля 1971 в ряде районов вновь разгорелись массовые драки с полицией.

12 февраля 1971 премьер-министр Коломбо выступил с оглашением правительственного плана урегулирования: разделение административных и представительных учреждений региона между Реджо-ди-Калабрия и Катандзаро, создание в Реджо крупного индустриального центра, создающего большое количество новых рабочих мест.

23 февраля 1971 полиция под прикрытием армейской бронетехники повела последнюю атаку на контролируемые восставшими районы. Как правило, этот день рассматривается как последний в истории восстания Реджо-ди-Калабрии.

К концу месяца центральные власти восстановили военно-полицейский и административный контроль над Реджо-ди-Калабрией. Однако разрозненные столкновения продолжались до конца года.

Последствия и значение

Восстание завершилось частичным успехом: статус административного центра региона перешёл к Катандзаро, но Реджо-ди-Калабрия остался местом резиденции Регионального совета и Апелляционного суда Калабрии. Правительство вынуждено было учесть интересы города в своей административной и экономической политике.

Ультраправые силы наглядно показали своё влияние на массы (особенно бедноту южных регионов), мобилизационные и оперативные возможности. Возросла популярность ИСД. На парламентских выборах 1972 неофашистская партия добилась максимального в своей истории результата, получив почти 2,9 миллиона голосов. Активизировались и внесистемные ультраправые, прежде всего Национальный авангард. Запрещение этой организации в 1976 мотивировалось, в том числе, действиями в Реджо-ди-Калабрии.

Опыт восстания Реджо-ди-Калабрия вдохновлял неофашистское и особенно анархо-фашистское движение Италии на всём протяжении Свинцовых семидесятых.

Восстание в Реджио-Калабрии оказывается единственным примером открытой борьбы народа, когда целый город встал на баррикады, вышел на улицы, и сами лидеры оказываются на улицах и узнают друг друга на баррикадах. Уникальное событие в Италии, в котором Национальный Авангард сыграл свою ведущую и решающую роль. (Вы можете более пристально присмотреться — и провести параллели в истории — подобные явления уже происходили, это были восстание матросов в Кронштадте или махновщина на Украине.) В тюрьме мне представилась возможность встретиться с Чиччо Франко, лидером движения «Подонок, кто сдается!» Он должен был абсолютно честно признать, насколько обязан молодым авангардистам. Это убеждает в том, что «левые» не имеют монополии ни на оглашение требований народа, ни на защиту его нужд. И не могут претендовать на то, чтобы постичь смысл справедливости или постулаты анархии.
Марио Мерлино

Доклад об этих событиях был прочитан на конференции ветеранов Национального авангарда Solidarieta sociale 21 июня 2014 года.

Судьбы лидеров

• Чиччо Франко активно продолжал профсоюзную и партийно-политическую деятельность. Четыре раза избирался в сенат от ИСД. Пользовался большой популярностью в Реджо-ди-Калабрии. Скончался 16 ноября 1991 года. Его именем назван амфитеатр в Реджо-ди-Калабрии. Мэр города, затем президент региона Джузеппе Скопеллити ставит Чиччо Франко в пример для современности. Памятные даты его биографии широко отмечаются в городе.

• Пьетро Батталья был вынужден оставить пост мэра Реджо-ди-Калабрии 7 сентября 1971. Оставался видным деятелем региональной организации ХДП, в 1987 избирался депутатом парламента. В сентябре 1992 был арестован по подозрению в связях с мафией и организации убийства, однако впоследствии освобождён, поскольку показания на него признаны ложным доносом. Был одним из авторов книги Io e la Rivolta. Una città, la sua storia («Я и восстание. Город и его история») о событиях 1970—1971. Скончался 20 апреля 2005 года.

• Фортунато Алои оставался популярным региональным руководителем ИСД. В 1972, 1983, 1987, 1996 избирался в парламент. В 1994 примкнул к Джанфранко Фини, вступил в Национальный альянс. Был госсекретарём министерства образования в первом правительстве Сильвио Берлускони. В 2001 не был избран и отошёл от политики.

• Деметрио Мауро продолжал заниматься кофепромышленным бизнесом. Скончался 7 июля 1996 года.

• Альфредо Перна был арестован и освобождён вместе с Чиччо Франко. Обладал репутацией политического авантюриста, носил прозвище Comandante Perna. Скончался 16 июля 1988 года.

• Джузеппе Аварна, прославившийся революционной поэзией во время восстания, в 1972 переехал в Рим. Продолжал писать, издал ряд поэтических сборников, пользовался высоким авторитетом в творческой элите. Трагически погиб на пожаре 22 февраля 1999 года.

• Кармине Доминичи в 1993 (находясь в заключении по другому делу) привлекался по обвинению в организации терактов в период восстания Реджо-ди-Калабрии. Соответствующие показания дал боевик «Ндрангеты» Джакомо Лауро. Однако все привлечённые были оправданы по этим обвинениям.

Международный аспект

Восстание Реджо-ди-Калабрия имело признаки мятежа против законного правительства. Об официальной международной поддержке на государственном уровне не могло быть речи. Страны НАТО солидаризировались с властями Италии. СССР через сообщение ТАСС характеризовал происходящее в Реджо-ди-Калабрии как «фашистские беспорядки».

Парадоксально, но единственным правительством, с симпатией отозвавшимся о неофашистском движении, оказался ортодоксально-коммунистический режим Энвера Ходжи: 20 августа (по другим данным, 20 сентября) 1970 пропагандистский рупор тогдашних албанских властей Radio Televizioni Shqiptar говорил о событиях как о «пролетарском восстании».

С восстанием Реджо-ди-Калабрия солидаризировались ультраправые, иногда ультралевые структуры различных стран.

Ссылки

[www.lastoriasiamonoi.rai.it/puntate/i-giorni-della-rabbia/926/default.aspx Video: I giorni della rabbia — La rivolta di Reggio Calabria]

Отрывок, характеризующий Восстание Реджо-ди-Калабрия

– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.