Восстание наёмников в Карфагене

Ливийская война
Дата	240—238 до нашей эры
Место	Северная Африка
Причина	спор между Карфагеном и наёмниками о выплатах и борьба ливийского населения за освобождение от карфагенской власти
Итог	Победа Карфагена
Противники
Карфаген Наёмники, сражавшиеся на стороне Карфагена в Первой пунической войне, и примкнувшее к ним ливийское население.
Командующие
Ганнон Великий, Гамилькар Барка, Ганнибал† Мато†, Спендий†, Автарит†, Наравас, Зарксас†.
Силы сторон
неизвестно около 90—100 тысяч человек
Потери
неизвестно почти все наёмники и ливийские повстанцы погибли

Ливийская война, (Восстание наёмников и Непримиримая война) произошло в Карфагенском государстве в 240—238 годах до нашей эры.

Предыстория

Восстание началось сразу после окончания Первой пунической войны. Расходы на ведение войны и выплачиваемая Риму контрибуция привели к тому, что у Карфагена не осталось достаточно средств, чтобы рассчитаться с 20 тысячами наёмников, ранее служивших под командованием Гамилькара Барки и вернувшихся после войны из Сицилии. По условиям мирного договора Карфагена с Римом, заключенного в 241 до н. э., карфагеняне должны были вывести все войска из Сицилии.

Традиционно карфагенская армия была наёмной и включала лиц самого разного происхождения. Согласно сообщению Диодора Сицилийского, среди них были иберы, кельты, балеарцы, финикийцы, лигурийцы и полугреческие рабы. Но больше всего среди них было ливийцев, насильственно мобилизованных в карфагенскую армию путем рекрутского набора.

Эвакуацией наёмных войск из Сицилии занимался комендант Лилибея Гискон. Он благоразумно решил отправлять воинов в Карфаген небольшими партиями через промежутки времени, чтобы не допускать в городе значительного скопления наёмников с тем, чтобы после выплаты жалованья наёмники не могли соединиться вместе и по отдельности уезжали на родину.

Однако все тонкие расчёты Гискона были сорваны неуместной скаредностью карфагенских олигархов. Они, вопреки разумной политике карфагенского генерала, поступили прямо противоположным образом — собрали все войско наёмников вместе в городе Сикка в юго-западной части страны и предложили им согласиться на значительно меньший размер компенсации за невыплаченное жалованье. Ганнон Великий встретился с лидерами наёмников, требовавшими выплаты обещанных денег, и заявил, что Карфаген не может сразу выполнить их требования.

В результате «трудовой спор» по поводу невыплаты денег перешёл в вооруженный конфликт — наёмники восстали и захватили город Тунет (в наст. вр. Тунис). Это создало прямую угрозу Карфагену и у него не осталось иного выбора, кроме как согласиться с требованиями наёмников и начать выплаты немедленно. В это время среди лидеров наёмников выдвинулись ливиец Мато и грек, беглый раб Спендий. Они убеждали остальных в том, что, после того, как наёмники из отдалённых стран получат своё и отправятся домой, карфагеняне расправятся с теми, кто останется в Африке, и подстрекали наёмников к восстанию. Так в высшей степени неразумная попытка карфагенского правительства уменьшить плату наёмникам вызвала сильнейшее восстание — ливийские крестьяне, подвергавшееся жестокой эксплуатации со стороны Карфагена и остро ненавидевшие карфагенскую власть, поддержали бунт наёмников.

Ход военных действий

В 240 до н. э. в Карфагене началось мощное восстание, которое продлилось около трёх лет и едва не закончилось гибелью самого карфагенского государства. Оно началось с нападения наёмников на руководившего выплатами Гискона и его людей. Гискон был захвачен в плен, а привезённые им деньги разграблены. После этого Спендий и Мато, ставшие лидерами наёмников (среди других лидеров восстания известны галл Автарит и балеарец Зарксас), стали призывать в свою армию ливийцев, обещая им освобождение от власти Карфагена.

Их призыв был услышан и ливийцы почти единодушно поддержали восстание. В лагерь у Тунета отовсюду потянулись отряды ливийских воинов; со всех сторон посылали продовольствие и другие припасы. Энтузиазм ливийского населения был настолько велик, что люди жертвовали для победы все свое достояние и даже женские украшения. Как сообщает Полибий,

«не нужно было никаких особых убеждений, почти не нужно было и приглашений туземным племенам, чтоб они приняли участие в восстании; даже женщины и девушки, у многих из которых были уводимы мужья, отцы и братья, помогали восстанию и давали свои наряды на жалованье воинам».

После этих народных взносов в руках Матоса и Спендия оказались огромные средства; они не только уплатили своим товарищам жалованье, но и сохранили значительные суммы на будущее.

Всего в армию повстанцев влилось, по сведениям Полибия, около 70 тысяч ливийцев, а также 2 тысячи нумидийцев во главе с нумидийским царевичем Наравасом (Нар Гавасом), в армию которых также входили слоны. Так обычный солдатский бунт наёмников перерос в народно-освободительную войну ливийского населения — Ливийскую войну, как её называют античные источники. Повстанцы осадили города Утику и Гиппакрит (Гиппон), нанесли поражение армии Ганнона в битве у Утики и захватили остров Сардиния. Сардинские наёмники предложили Риму присоединить остров к римским владениям, но сначала получили отказ.

По мнению Диодора Сицилийского, эта война была даже более тяжёлой для карфагенян, чем Первая Пуническая война. Карфаген был вынужден воевать по сути с собственной армией и притом с её лучшей частью, с опытными, закаленными во многих сражениях ветеранами. Для борьбы с ней Карфагену пришлось создать новую армию из собственных граждан, которых пришлось заново оснащать и обучать военному делу. Карфаген смог это сделать, поскольку в его распоряжении оказались прекрасные стратеги, равным которым не оказалось у восставших.

В начале войны командование новой карфагенской армией было разделено между Ганноном и Гамилькаром Баркой (несмотря на его вражду с некоторыми влиятельными представителями карфагенской знати, в том числе с Ганноном), незадолго до этого вернувшимся из Испании. Гамилькар смог нанести восставшим несколько поражений: первое — армии Спендия у реки Баграды. Этому поспособствовал переход на сторону Карфагена нумидийцев во главе с Наравасом. С захваченными пленными Гамилькар обошёлся чрезвычайно мягко. Он не стал убивать их и предложил им вернуться на службу Карфагену, а тех, кто не пожелал служить, отпустил на все четыре стороны, предупредив, что они будут беспощадно наказаны, если снова будут захвачены с оружием в руках.

Однако вожди восстания, опасаясь, что амнистия повлечёт за собой раскол среди повстанцев и массовый переход наёмников на сторону Карфагена, поступили противоположным образом — жестоко казнили Гискона и 700 других пленных карфагенян — им отрезали руки и ноги и сбросили умирать в яму — и отказались выдать их тела для погребения. Более того, повстанцы объявили, что все карфагеняне, которые попадут в плен, будут казнены, а всем союзникам карфагенян, которые будут захвачены в плен, пригрозили отрезать руки.

Такая жестокость привела к тому, что и Гамилькар стал беспощаден к мятежным наёмникам. Началась настоящая война на взаимное истребление, которую Полибий назвал «непримиримой войной».

Так как обнаружилось, что вражда Ганнона и Гамилькара наносит ущерб ведению войны, карфагенское правительство, всегда опасавшееся единовластия полководцев, с большой неохотой было вынуждено принять решение о передаче командования всей армией кому-то одному из них. Солдатам было предложено самим избрать главнокомандующего, в результате на войсковых выборах победил Гамилькар.

В это время на сторону восставших добровольно перешли города Утика и Гиппакрит. Утика даже обратилась к Римскому сенату с просьбой принять её в систему римских союзов.

Однако Рим не только отказался принять это предложение, но даже стал оказывать помощь карфагенянам, организовав снабжение Карфагена продовольствием. В обмен на захваченных карфагенянами италийских купцов, снабжавших восставших товарами, римляне вернули карфагенских пленных, оставшихся от сицилийской войны. Более того, римский сенат запретил италикам торговать с восставшими ливийцами и всячески рекомендовал снабжать карфагенян. Карфагену даже было разрешено набирать наёмников в Италии.

Другим союзником Карфагена стали Сиракузы, возглавляемые тираном Гиероном II, который понимал, что падение Карфагена может вызвать дестабилизацию ситуации в его собственных владениях и, что ещё более важно, сделает Сиракузы беззащитными перед угрозой со стороны Рима. В это время объединённая армия наёмников осадила Карфаген, но Гамилькар, нанеся удары по их линиям снабжения, вынудил восставших отступить и снять осаду. Тем не менее, в его распоряжении всё ещё находилась меньшая армия, чем у восставших, и он был вынужден действовать очень осторожно, избегая открытого столкновения.

Перелом в войне наступил в 238 году до н. э., когда Гамилькару удалось заманить основную часть сил восставших наёмников — 50 тыс. человек — в ущелье Пилы и там взять их в осаду. В результате восставшие стали медленно погибать от голода и вскоре дело среди них дошло до каннибализма. Карфагеняне выпустили лидеров восставших (в том числе Автарита, Спендия и Зарксаса) из ущелья для участия в переговорах и взяли их в плен. Оставшаяся часть армии попыталась вырваться из ущелья, но была перебита карфагенянами. Их вожди были распяты на крестах под стенами Тунета, где была осаждена единственная оставшаяся армия восставших, которой командовал Мато.

После уничтожения основных сил восставших перевес был явно на стороне Карфагена. Гамилькар и другой полководец — Ганнибал бен Гамилькар — начали восстанавливать карфагенскую власть в ливийских городах, в одних дипломатией, в других силой оружия.

Командовать осаждающими Тунет карфагенскими войсками был оставлен адмирал Ганнибал. Однако Мато, воспользовавшись беспечностью адмирала, совершил внезапную вылазку, напал на армию Ганнибала и захватил его в плен и распял на том самом кресте, на котором погиб Спендий, вместе с ним были убиты еще 30 знатных карфагенян.

Это поражение заставило Карфаген объявить всеобщую мобилизацию и в армию были зачислены все граждане, способные носить оружие. Эта чрезвычайная мера вскоре принесла плоды: Гамилькар, на помощь которому пришли подкрепления из Карфагена во главе с Ганноном, разгромил армию ливийских повстанцев. Мато попал в плен и карфагеняне забили его до смерти на улицах города во время триумфального шествия карфагенской армии.

Несмотря на поражение Мато при Тунете и полный разгром наёмников, города Утика и Гиппакрит пытались продолжать борьбу. Но их сопротивление также было сломлено, когда армия Гамилькара Барки осадила и разрушила Утику, а армия Ганнона — Гиппакрит. Так в 238 год до н. э. завершилась ливийская война, которая продлилось почти 3 года и 4 месяца и, по словам Полибия, была «самая жестокая и исполненная беззаконий из всех известных нам в истории войн».

Восстание на Сардинии

Одновременно с мятежом в африканских владениях Карфагена в 240 г. до н. э. произошло меньшее по размерам восстание наёмников на Сардинии, которые смогли временно захватить контроль над островом. Восставшие перебили всех захваченных карфагенян, в том числе и собственного полководца Бостара. На подавление мятежа прибыл Ганнон Сардинский, но его войско также перешло на сторону восставших и он был ими распят.

Обоснованно опасаясь после совершенных жестокостей ответных репрессий карфагенян, повстанцы предложили Риму присоединить остров к своим владениям. Тогда Рим отказал им в этом, исходя из собственных интересов, чтобы Карфаген смог восстановиться экономически и выплатить контрибуции, наложенные на него после первой Пунической войны. Рим даже косвенно поддержал своего бывшего противника, отпустив пленных карфагенских солдат и запретив торговать с восставшими наёмниками.

Однако, вскоре против наёмников выступило местное население (сарды). Они очистили остров от мятежников и заставили их бежать в Италию.

Тогда в 238 до н. э. разбитые и напуганные сардинские повстанцы вторично обратились за защитой в Рим, снова предложив захватить Сардинию. На этот раз римский сенат согласился с их предложением и начал готовить экспедицию для оккупации Сардинии и Корсики. В 237 г. до н. э., Карфаген, подавив восстание в своих африканских владениях, начал снаряжать военный флот, чтобы вернуть эти острова. Римляне воспользовались этими приготовлениями как предлогом, чтобы объявить Карфагену войну, заявив, что карфагеняне нарушили мир и их военные приготовления были направлены против Рима.

Крайне ослабленный как в результате первой Пунической войны, так и восстания наёмников, Карфаген не имел никаких сил для новой войны и должен был сразу же сдаться. Таким образом, Рим, воспользовавшись слабостью поверженного врага, одной лишь угрозой войны захватил у него два больших острова, имевших огромное стратегическое и экономическое значение. Карфаген же был вынужден заключить мир, отказавшись от всех претензий на Сардинию и Корсику, перешедших к Риму, а также выплатить унизительную дополнительную контрибуцию в размере 1200 талантов в возмещение римских военных расходов.

Последствия

Война имела огромные последствия для Карфагена как на внутриполитическом, так и на внешнеполитическом уровне. В самом Карфагене победа Гамилькара Барки значительно увеличила авторитет и влияние семьи Баркидов, в результате чего самый известный член этой семьи, Ганнибал, привел Карфаген к Второй Пунической войне. На международном уровне Карфаген лишился Сардинии и Корсики, захваченные Римом, который использовал временную слабость бывшего противника для расширения своих владений.

Утрата двух крупных и очень важных в стратегическом и экономическом отношениях островов и наглое вымогательство Римом крупной дополнительной контрибуции вызвало негодование в Карфагене, но в это время он был бессилен противостоять римской агрессии. Потеря Сардинии, наряду с потерей Сицилии после Первой Пунической войны означала также, что торговля, традиционный источник богатства Карфагена, теперь серьезно подорвана. Это заставило карфагенян искать новые источники богатств и привело Гамилькара, вместе со своим зятем Газдрубалом и сыном Ганнибалом к замыслам создать путем завоевания новые владения на Пиренейский полуострове, вне сферы влияния Рима. Эта страна впоследствии стало источником огромных богатств и значительных воинских контингентов Ганнибала в начале Второй Пунической войны.

В культуре

Роман Гюстава Флобера «Саламбо», созданный в 1862 году, описывает наёмническую войну и разворачивающуюся на её фоне историю любви Мато и карфагенской жрицы Саламбо, дочери Гамилькара Барки. Большинство главных персонажей романа — реальные исторические личности (лидеры восстания или карфагенские полководцы). Роман, в свою очередь, стал основой для одноимённого фильма и нескольких опер.

Ссылки

• [www.world-history.ru/persons_about/81/1860.html Восстание наёмников]

Отрывок, характеризующий Восстание наёмников в Карфагене

– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.