Восстание на броненосце «Потёмкин»

Восста́ние на бронено́сце «Князь Потёмкин-Таври́ческий» (также известно как «возмущение», «неповиновение», «открытое сопротивление», «бунт», «мятеж») — одно из заметных событий революции 1905—1907 годов в России и первый случай вооружённого мятежа целой воинской части в ходе этой революции.

В ходе стихийно начавшегося из-за некачественной пищи вооружённого выступления матросы захватили корабль в свои руки, убив при этом часть офицеров. Не имея чёткого плана дальнейших действий, восставшие повели корабль в Одессу, где намеревались пополнить запасы угля, воды и продовольствия, поддержать проходившие в городе антиправительственные выступления и встретиться с главными силами Черноморского флота, которые, как полагали восставшие, присоединятся к восстанию. После того, как планы и надежды восставших не оправдались, броненосец, совершив поход от Констанцы до Феодосии и обратно, спустя одиннадцать дней сдался румынским властям в порту Констанца.

Восстание на броненосце способствовало углублению кризиса власти в Российской империи и имело для неё негативные внешнеполитические последствия. Оценки восстания в России менялись в соответствии со сменой господствовавшей в стране идеологии — от негативных в имперской России до абсолютной героизации восстания и его участников в республиканской и советской, причём всякий раз различные аспекты восстания в эти периоды освещались необъективно. В постсоветское время история восстания либо замалчивается, либо искажается с позиций его дискредитации или гипертрофирования национальной составляющей.

Предшествующие события

Исторический фон

Ситуация в Российской империи к концу весны 1905 года была осложнена следующими внешне- и внутриполитическими факторами:

• Непопулярная война на Дальнем Востоке с Японией несла России поражение за поражением как на суше (сдача крепости Порт-Артур в самом начале года, неудача сражения за Мукден в марте), так и на море — в мае 1905 года в Цусимском сражении Российскому императорскому флоту на Дальнем Востоке было нанесено сокрушительное поражение. Корабли русской Второй Тихоокеанской эскадры, погибшие под Цусимой, были кораблями Балтийского флота Российской империи. Ещё в процессе формирования и следования 2-й эскадры на Дальний Восток на Черноморском флоте России циркулировали слухи, что возможна отсылка на театр военных действий и кораблей Черноморского флота («3-й Тихоокеанской эскадры»). После поражения при Цусиме эти слухи усилились. Многие матросы опасались и противились отправке на войну.
• События 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге, последовавший за ними всплеск революционного террора, включая дерзкое убийство московского градоначальника и генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, делали внутреннюю обстановку в Империи тревожной и взрывоопасной. Российские революционеры, желая низвергнуть существующий строй и прийти к власти, действовали по принципам «цель оправдывает средства» и «чем хуже — тем лучше». Весной 1905 года в некоторых городах черты оседлости произошли еврейские погромы.

Подготовка социал-демократами вооружённого восстания на Черноморском флоте

С начала XX века на Черноморском флоте России начали появляться социал-демократические кружки. В апреле 1904 года эти разрозненные группы объединились в единую подпольную организацию социал-демократов — Севастопольскую партийную организацию или, как её кратко называли матросы — «Севастопольскую централку». Проходивший в Лондоне в апреле 1905 года III съезд РСДРП, на котором присутствовали только представители большевиков, принял решение проводить в России политику, направленную на начало вооружённого восстания. Выполняя решения съезда, Севастопольская централка начала готовить всеобщее восстание на Черноморском флоте, запланированное на осень 1905 года. Централка установила связи с комитетами РСДРП ряда приморских городов, а также находящимся в Женеве руководителем большевиков В. И. Лениным. Нарастающие революционные настроения на флоте — волнения солдат севастопольской крепостной артиллерии в начале июня 1905 года и выступления в их защиту матросов броненосцев «Екатерина II» и «Три святителя» — заставили Централку передвинуть сроки начала восстания на лето 1905 года. Вместе с тем броненосец «Потёмкин» считался у руководителей Централки самым «отсталым» в плане революционности кораблём. События, произошедшие на «Потёмкине» после выхода на учебные стрельбы, были неожиданны для руководства Централки и совершенно спутали все их планы.

Ситуация в Одессе

Политическая обстановка весной и летом 1905 года в Одессе была напряжённой. 1 мая в городе проводились традиционные мероприятия пролетариата — гулянья, сходки, митинги, сопровождавшиеся столкновениями с полицией. Весной в Одессе более месяца длилась «всеобщая стачка», охватившая все одесские заводы, фабрики и мелкие мастерские, парализовавшая городскую жизнь и сильно усложнившая бытовые условия жителей. К присоединению к стачке «несознательные» работники привлекались силой, путём угроз и даже избиений, разгромом тех производств, которые отказывались бастовать. В город были введены казачьи части, которые патрулировали улицы совместно с усиленными нарядами полиции. Еврейское население города, составляющее в Одессе самое значительное национальное меньшинство — до 40 % населения, или до 170 тыс. человек в абсолютной величине, встревоженное сообщениями о еврейских погромах, прошедших в некоторых городах Юга России, с опасением ожидало погрома и в Одессе. Евреи приступили к организации «отрядов самообороны», члены которых вооружались огнестрельным оружием.

В Одессе в то время существовало две организации РСДРП — большевистский «Одесский комитет РСДРП» и меньшевистская «Одесская группа РСДРП». В мае 1905 года, для оказания влияния на забастовочное движение, этими группами была создана «Соединённая комиссия» (иногда также называемая «Контактной…»), в которую также вошли представители Бунда.

В понедельник 13 (26) июня 1905 года рабочие завода сельскохозяйственных машин Иоганна Гена, проводившие к тому моменту уже более месяца забастовку с экономическими требованиями, решили провести совместную встречу для обсуждения текущих дел и планов на будущее. С просьбой о разрешении на такую встречу к градоначальнику была послана депутация рабочих. Градоначальник, запросив мнение фабричного инспектора, в проведении встречи рабочим отказал. Тогда толпа рабочих в 200—300 человек, решив собраться вопреки запрету властей, начала скапливаться на улице у заводского управления. Полиция, видя проведение несанкционированного собрания, произвела аресты активистов, выхватывая их прямо из толпы и отводя их в полицейский участок. Толпа рабочих последовала за арестованными к участку, требуя их освобождения. Для усмирения беспорядков были вызваны казаки. Собравшиеся рабочие стали забрасывать прибывших казаков камнями, причём среди казаков были раненые. Казаки дали залп по толпе боевыми патронами. Двое рабочих было убито.

После этого начались стычки рабочих с полицией и казаками во многих местах центра города — на Успенской, Ришельевской, Преображенской, Канатной улицах, на Тираспольской площади. Особенно сильные столкновения произошли на Мещанской улице. Организаторы беспорядков шли на провокации — стрельбу в казаков и полицию из окон верхних этажей, метание бомб. 14 (27) июня 1905 года вечером на Соборной площади из проезжающего экипажа в расположенных на площади казаков была брошена бомба, причём был убит городовой Павловский — старейший городовой одесской полиции. В ночь на 15 (28) июня 1905 года была предпринята попытка ограбить магазины на Александровском проспекте, торгующие оружием. По случайному стечению обстоятельств, именно в самый разгар беспорядков на рейде Одессы появился броненосец «Потёмкин», захваченный восставшей командой.

События на броненосце

Броненосец «Князь Потёмкин Таврический» был на тот момент самым новым и одним из сильнейших кораблей Черноморского флота России. Постройка корабля шла дольше запланированного из-за произошедшего во время постройки пожара в котельном отделении и обнаруженных дефектов брони башен орудий главного калибра. Незадолго до описываемых событий корабль успешно прошёл ходовые испытания и приступил к испытанию вооружения.

Из-за продолжительных контактов с рабочими судоремонтных заводов экипаж корабля был разложен революционной агитацией. Командир броненосца получал анонимные письма с предупреждениями о готовящемся восстании. За день до выхода в море на учебные стрельбы с корабля было списано 50 матросов, которые сами подали прошение о списании, так как знали о готовящемся восстании и не желали в нём участвовать. В тот же день командир корабля списал ещё около 40 матросов, которых считал неблагонадёжными.

Экипаж броненосца

Матросы

К формированию экипажа броненосца приступили одновременно с его закладкой. Для этого был создан 36-й флотский экипаж. По штату экипаж состоял из 731 человека, в том числе 26 офицеров. На момент выхода в море на борту броненосца находился экипаж из 781 матроса, 15 офицеров, двух врачей и священника. Увеличение численности команды по сравнению со штатной было вызвано тем, что в море было взято большое количество учеников кочегаров и машинистов. Молодых матросов призыва 1904 года, которые попали на борт корабля только весной 1905 года, было вообще очень много — 28 % от общего числа. Вместе с призывниками предыдущих двух лет (срок службы на флоте Российской империи составлял тогда семь лет) — 1902 и 1903 годов — которые также считались молодыми матросами, доля «новобранцев» составляла 56 %. Сверхсрочников (опытных матросов, оставшихся служить на флоте по истечении положенных семи лет) было всего 16 человек.

Из матросов 106 были горожанами, 618 — выходцами из деревень. Более половины команды было набрано в губерниях Юга России. Приблизительно 80 % команды исповедовали православие, столько же были русскими по национальности. К сословию крестьян себя относили 73 % матросов.

Грамотных среди команды броненосца было 33,3 %, малограмотных — 18,3 %, неграмотных — 32,9 %, на 121 человека данные о грамотности отсутствуют. Наивысший процент грамотных был среди бывших служащих (таких на броненосце служило 10 человек) — 90 %, наинизший — среди крестьян (359 человек) — 26 %, промежуточные показатели имели торговцы и прислуга (12 человек) — 58 % и рабочие (265 человек) — 52 %.

Не соответствуют действительности положения советской историографии, что на флот на технические специальности призывали почти исключительно грамотную рабочую молодёжь — так, на броненосце «Потёмкин» по техническим службам служили 250 человек (из них 50,8 % были грамотными — самый высокий показатель грамотности по службам), из которых рабочими были 102 человека, 91 человек был хлебопашцами, 9 — служащими, по остальным матросам нет данных.

Для подавляющего большинства матросов «Князь Потёмкин-Таврический» был единственным местом прохождения службы — только 80 матросов служили до этого на других кораблях Российского флота. Из них 14 матросов служили до «Потёмкина» на крейсере «Варяг» и были участниками боя у Чемульпо.

По данным Департамента полиции и материалам судов, проведённых после восстания, известно, что из команды броненосца 24 человека принимали участие в революционном движении, знали о готовящемся восстании на Черноморском флоте. Из них девятеро были в прошлом рабочими, четверо — хлебопашцами, остальные — людьми таких профессий, как живописец, пастух, письмоводитель, артист, торговец. Ровно половина из числа революционеров проходила службу в технических службах, вторая половина — в строевых.

Историк Ю. П. Кардашев таким описал среднестатистического матроса, служившего на броненосце: молодой человек 23—25 лет, служивший на флоте первую половину из отведённых службе семи лет, не имевший опыта прохождения службы на других кораблях, кроме только что введённого в строй «Потёмкина», православный, русский, из крестьян, выходец из южных губерний Европейской России, не имевший сформировавшихся революционных взглядов.

Офицеры

Как уже упоминалось, численность офицеров на корабле, вышедшем на стрельбы, была ниже штатной. Некомплект был связан с общей нехваткой офицерского состава на флоте из-за шедшей Русско-японской войны. Несколько штатных офицеров «Потёмкина» не вышли на стрельбы из Севастополя по различным причинам. Качество подготовки офицеров и опыт службы также были весьма разными. Половина офицеров были или малоопытными, только 2—3 года назад выпущенными из училищ, либо вовсе гражданскими моряками (четверо офицеров «Потёмкина»), отбывавшими воинскую повинность в связи с Русско-японской войной. Увеличение числа команды по сравнению со штатной с одной стороны и некомплект, качества и служебный опыт имевшихся в распоряжении командира корабля офицеров с другой стороны снижали возможности управления командой.

Лица, не принадлежащие к экипажу броненосца

На борту находились также 23 рабочих Николаевского судостроительного завода, вышедших в море для устранения различных заводских недоделок (в восстании они участия не принимали, покинули борт броненосца в Одессе 16 (29) июня 1905 года). Для наблюдения за стрельбами на корабле находились два специалиста, прибывшие из Петербурга — начальник артиллерийской чертёжной мастерской Морского технического комитета полковник И. А. Шульц и член комиссии морских артиллерийских опытов Н. Ф. Григорьев.

Выход в море для проведения стрельб. Закупка провизии в Одессе

В два часа дня 12 (25) июня 1905 года броненосец в сопровождении миноносца № 267, который должен был заниматься установкой мишеней, снялся из Севастополя и на следующее утро прибыл к Тендровской косе, отстоявшей от Одессы на примерно 100 морских миль — традиционному месту учебных сборов флота для проведения опытных стрельб из орудий главного калибра.

Днём 13 (26) июня 1905 год командир броненосца капитан первого ранга Е. Н. Голиков отправил миноносец № 267 в Одессу для приобретения провизии. В Одессе в те дни проходила всеобщая стачка, часть магазинов была закрыта, торговля велась в меньших объёмах. Ревизор мичман А. Н. Макаров, старший группы закупки провианта, привёл сопровождавших его судовых коков и матросов-артельщиков в магазин своего знакомого купца Копылова. В магазине Копылова мясо было, но покупатели обратили внимание, что на нём имеются «маленькие белые черви» (приказчик магазина Я. Воробьёв впоследствии дал показания, что мясо было от убоя 11 или 12 июня). Мичман А. Н. Макаров не придал этому значения, а матросы, обошедшие весь базар, мясо в других магазинах в достаточном количестве для закупки не обнаружили. Предложение артельщиков закупить мясо прямо на Тендровской косе у крестьян мичман отверг, так как мясо на базаре в Одессе было дешевле. В конце дня, не найдя ничего другого, группа закупки приобрела 28 пудов той самой говядины. Были также закуплены мука, зелень и свежие овощи, деликатесы и вино для кают-компании. В 9 часов вечера миноносец отправился обратно на Тендру. На обратном пути он столкнулся с рыбацкой лодкой и был вынужден задержаться для оказания помощи пострадавшим, на что ушло три часа, а саму повреждённую лодку взять на буксир, что снизило скорость миноносца. Так как холодильных камер в те времена ещё не было, мясо, пролежавшее сначала целый день в магазине, а затем всю ночь на борту миноносца, учитывая жаркую июньскую погоду, несомненно попало на борт броненосца к утру следующего дня уже несвежим, что подтверждается последующими показаниями вахтенных офицеров прапорщика Н. С. Ястребцова и младшего артиллерийского офицера мичмана Б. В. Вахтина, которые в четвёртом часу утра занимались приёмкой продуктов с миноносца на броненосец — по их словам, от мяса шёл «лёгкий запах несвежего». При этом нужно иметь в виду, что в описываемое время дневной рацион русского матроса был вдвое дороже армейского, а по условиям жизни на флоте и за отсутствием холодильной техники «мясо с червями на кораблях Черноморского флота в те времена было явлением нередким, всегда обходилось без конфликтов…».

14 (27) июня 1905 года на броненосце произошло восстание матросов, отказавшихся есть борщ из протухшего мяса.

Ход восстания

14 июня

Отказ команды есть борщ

14 (27) июня 1905 года утром половина привезённого на броненосец мяса была положена в котёл для приготовления борща, оставшиеся туши висели на спардеке для «проветривания». Там их и обнаружили матросы, разбуженные по побудке, как всегда, в 5 часов утра для несения повседневной службы и выполнения рутинных корабельных работ. Весть о том, что было закуплено несвежее мясо, быстро облетела весь корабль, среди команды начался ропот и агитация не есть борщ.

Из-за непогоды на море стрéльбы были перенесены на следующий день. В 11 часов на броненосце был дан сигнал на обед, на палубу была выставлена ендова с водкой для команды, пить которую могли матросы, заранее внёсшие себя в списки «пьющих». Мерной кружкой баталер наливал всем таким матросам, выстроившимся в очередь, положенную обеденную чарку. Пили водку тут же на палубе.

Ни командир корабля, ни вахтенный офицер не стали брать пробу с борща, сваренного для команды. Борщ был освидетельствован старшим врачом броненосца С. Е. Смирновым, который признал его хорошим. Репутация врача Смирнова среди команды была низкой, его считали «способным на всякую подлость». Команда отказалась брать баки для борща и демонстративно ела сухари, запивая их водой. В материалах следственного дела имелись свидетельства, что только один член экипажа — ученик кочегара Е. Ф. Резцов — получил порцию борща, ел его и нашёл его «вкусным и жирным». В корабельную лавку выстроилась очередь. Об отказе команды есть борщ было доложено старшему офицеру капитану 2-го ранга И. И. Гиляровскому, тот в свою очередь доложил командиру корабля капитану 1-го ранга Е. Н. Голикову.

Общий сбор. Командиру почти удаётся усмирить бунт

Командир приказал сыграть общий сбор и отправился на место построения по такому случаю — на ют корабля. Команда броненосца выстроилась там в обычном для таких случаев построении — по правому и левому борту. Строевые офицеры, по долгу службы обязанные присутствовать на подобных построениях, собрались у кормового флага, прочие (инженеры-механики, корабельный священник) продолжали обедать в кают-компании. Перед построением капитан Е. Н. Голиков связался с миноносцем № 267 и приказал ему «быть готовым к походу».

Выйдя к матросам и узнав от них причину, по которой они отказываются от обеда, командир корабля вызвал старшего врача из кают-компании и приказал ему вторично освидетельствовать борщ. Врач С. Е. Смирнов вторично признал борщ хорошим, не пробуя его, и указал, что команда «зажирела». После этого командир броненосца пригрозил матросам наказанием за бунт и приказал тем: «Кто хочет кушать борщ — выйти к 12-дюймовой башне. А кто не хочет — для тех на корабле имеются ноки!». Из строя к башне начали выходить единицы — в основном, лояльные начальству унтер-офицеры, кондукторы и боцманы. Вслед за ними потянулась и дисциплинированная часть рядовых матросов, но всего вышло не более ста человек. Видя упорство матросов, командир приказал вызвать караул — матросы хорошо знали, что это означает — после вызова караула обычно проводилась пофамильная запись нарушителей дисциплины, что означало неминуемую расплату. Бунтующая команда дрогнула. Матросы начали массово перебегать к башне 12-дюймового орудия, уже оттуда, растворившись в толпе, продолжая сыпать ругательствами в адрес командира и офицеров. В этот самый момент, когда в строю осталось около 30 совершенно случайных замешкавшихся матросов, старший офицер И. И. Гиляровский приказал караулу задержать оставшихся. Историки уже никогда не узнают, что двигало старшим офицером. Возможно, понимая, что если все матросы перебегут на сторону дисциплинированной части команды, то некого будет наказать за попытку бунта, он решил, в назидание, переписать фамилии и наказать первых попавшихся, а вернее, оставшихся в строю матросов. Записывать их фамилии медленно и нехотя приступили вахтенный офицер прапорщик Н. Я. Ливинцев, фельдфебель В. И. Михайленко, боцман Т. Д. Зыбалов.

Открытый бунт

Перспектива того, что будут наказаны совершенно случайно отобранные их товарищи, вовсе не являвшиеся зачинщиками бунта, вновь вывела уже было подчинившихся воле командира матросов из повиновения — из толпы усилились крики, угрозы, проклятия. Историк А. А. Киличенков заострил внимание на этом моменте: не революционные идеи социал-демократов и даже не несвежее мясо для борща окончательно вывели команду из повиновения — бунт начался тогда, когда матросы заподозрили командование броненосца в намерении наказать невиновных; именно желание предотвратить несправедливое с точки зрения команды наказание, «положить жизнь за други своя» и стало основной причиной матросского бунта. Историк Ю. П. Кардашев обращает внимание на то, что катализатором возмущения могла стать обеденная чарка водки, выпитая на пустой желудок — об этом, как об одной из причин, усугубивших обстановку, писали ещё современники.

В этот момент старший офицер отдал приказ принести брезент с 16-весельного баркаса. Команда расценила этот приказ таким образом, что старший офицер решил расстрелять «зачинщиков», используя, по существовавшему на флоте обычаю, для этого брезент. Среди матросов раздался призыв: «Братцы, что они делают с нашими товарищами? Забирай винтовки и патроны! Бей их, хамов! Довольно быть рабами!» Матросы с криками «Ура!», бросились в батарейное помещение, взламывая пирамиды с винтовками и ящики с патронами. Начался настоящий бунт. На палубе юта осталось не более семидесяти матросов (1/10 часть команды), все остальные укрылись в батарейном помещении, которое являлось смежным с открытой палубой юта и перекрывающим выходы из неё, и вооружались хранящимся там оружием. После начала открытого бунта командир корабля через посыльных вызвал всех офицеров корабля на ют. Однако часть офицеров, испугавшись и давая впоследствии различные формальные оправдания, дезертировали: штурман-капитан К. Г. Гурин, мичман Б. В. Вахтин, старший механик Н. Я. Цветков, минный механик С. А. Заушкевич, командированные из Петербурга полковник И. А. Шульц и лейтенант Н. Ф. Григорьев, трюмный механик поручик А. М. Коваленко, инженер-технолог Николаевского судостроительного завода А. Н. Харкевич попытались укрыться в различных корабельных помещениях — из шестнадцати штатных офицеров броненосца на юте собрались только десять. Постепенно число лояльных командованию матросов увеличивалось — они проникали на палубу юта через люки, ведущие на нижние палубы броненосца; их число удвоилось.

Но бунт не прекращался: когда командир Е. Н. Голиков со словами «Ну-ка, кто тут бунтует команду?» попытался войти в батарейное помещение, он был встречен в дверях бранью и угрозами вооружённых заряженными винтовками Г. Н. Вакуленчука, А. Н. Матюшенко и их товарищей. Караул, следовавший за командиром, упустил из виду первоначально задержанных матросов, которые, воспользовавшись этим, убежали с юта через те самые люки на палубе, через которые на ют пробирались матросы, верные присяге. Положение собравшихся на юте офицеров стало критическим: они не были вооружены и находились на открытой палубе, в то время как бунтующие матросы находились в помещении и были вооружены. Е. Н. Голиков приказал караулу, чьи винтовки тоже были заряжены, стать перед обоими выходами из батарейного помещения, прикрывая собой офицеров, и стрелять в любого, кто попытается приблизиться к офицерам. Бунтующие матросы кричали караулу из батарейного помещения: «Братцы, не стреляйте в нас, а бейте этих драконов!» Караул был напуган и колебался.

Вооружённая борьба и победа команды

В этот момент командир корабля отдал приказ сигнальщику вызвать миноносец № 267. Услышав это, восставшие стали кричать, что убьют любого, кто подаст такой сигнал. Е. Н. Голиков отдал приказ старшему помощнику при помощи караульных разогнать бунтовщиков силой. И. И. Гиляровский проверил, заряжены ли у караульных винтовки, и направился с тремя караульными в сторону батарейной палубы. В этот самый момент на баке кочегар В. З. Никишин выстрелил по чайке. Прозвучавший выстрел был воспринят как сигнал к началу активных действий: артиллерийский квартирмейстер В. Г. Вакуленчук выстрелил в своего непосредственного командира — старшего артиллерийского офицера лейтенанта Л. К. Неупокоева. Тот упал, по юту прокатился возглас «Убит!» Из батарейного помещения по стоящим на открытом пространстве офицерам и дисциплинированным матросам раздались нестройные залпы. Те стали спасаться от пуль, прыгая за борт или в люк, ведущий во внутренние помещения корабля. Старший офицер И. И. Гиляровский и трое караульных, находившиеся в этот момент ближе всего к восставшим, спрятались от пуль за 12-дюймовой башней. После первых залпов восставшие матросы «пошли в атаку», выбежав из батарейного помещения на палубу юта. Впереди всех бежали вожаки восстания А. Н. Матюшенко и В. Г. Вакуленчук. Когда последний выбежал за 12-дюймовую башню, старший помощник И. И. Гиляровский, выхватив у одного из караульных винтовку, дважды выстрелил в бунтовщика. По другим данным, в него стреляли караульные матросы. Как бы то ни было, раненый двумя пулями В. Г. Вакуленчук добежал до борта броненосца и, перевалившись за леера, вывалился за борт. В те же мгновенья в И. И. Гиляровского стреляли А. Н. Матюшенко и водолаз В. Ф. Попруга. Гиляровский был ранен, но его, лежащего на палубе и сыпавшего угрозами в адрес А. Н. Матюшенко, добили несколькими выстрелами. Тело старшего офицера выкинули за борт.

В воде плавало до тридцати человек. Восставшие матросы вели по ним огонь из винтовок (один из стрелявших впоследствии утверждал, что выпустил до сорока патронов) — они полагали, что в воду могли прыгнуть только те, кому есть чего опасаться — офицеры или «кожи» — и которые поэтому вполне заслуживают смерти. На самом деле бо́льшая часть прыгнувших в воду была молодыми матросами, которые растерялись и в испуге попрыгали за борт.

Расправа над офицерами

Кроме уже упомянутых старшего артиллерийского офицера лейтенанта Л. К. Неупокоева и старшего офицера И. И. Гиляровского, были убиты ещё четверо офицеров, включая командира броненосца. Член комиссии морских артиллерийских опытов Морского министерства лейтенант 12-го флотского экипажа Н. Ф. Григорьев и штурманский офицер прапорщик Н. Я. Ливинцев были пристрелены в воде, куда они прыгнули с борта корабля, когда по офицерам, стоящим на юте, началась стрельба.

Следующим был убит командир Е. Н. Голиков; он с прапорщиком Д. П. Алексеевым укрылись в адмиральском помещении (командир броненосца попытался взорвать корабль, приказав Д. П. Алексееву подорвать носовую крюйт-камеру, но прапорщик не смог подобраться к ней, так как восставшие уже выставили возле неё свой караул), но вскоре были найдены восставшими. Прапорщик Д. П. Алексеев сам был не кадровым офицером, а штурманом торгового судна, призванным на Российский императорский флот после начала Русско-японской войны. Когда стало ясно, что их место укрытия обнаружено, командир корабля отдал приказание Алексееву выходить к матросам. Алексеев вышел, и был «помилован», так как к нему, в отличие от кадровых офицеров, матросы ненависти не питали. После этого матросы начали ломать двери каюты, в которой укрылся командир корабля. Видя, что у него нет шансов, одетый только в нижнее бельё, так как он собирался прыгать через иллюминатор за борт, командир корабля вышел к матросам. Раздались крики, что командира нужно судить или повесить, кто-то крикнул «Долго ждать, пулю в лоб!», затем «Сзади, разойдись!» — находившиеся за спиной командира разбежались — и раздался залп. Тело командира было немедленно выкинуто за борт. После расстрела командира по кораблю распространился слух, что лейтенант В. К. Тон намеревался взорвать артиллерийские погреба. На корабле начались его поиски, которые не давали результата. Спустя какое-то время внешне спокойный лейтенант Тон вышел к матросам сам. А. Н. Матюшенко сказал ему: «Успокойтесь, вас убивать не будем!» В ответ на это лейтенант Тон обругал бунтовщика. Матюшенко потребовал, чтобы Тон, его непосредственный командир, снял погоны. Лейтенант ответил: «Ты мне их не давал и потому снимать не будешь». Матюшенко выстрелил в Тона из винтовки, тот, раненный, упал, после чего какой-то новобранец подбежал к нему и добил выстрелом в голову. По другой версии, в лейтенанта Тона стреляло сразу несколько матросов. Тело убитого офицера также было выброшено за борт.

Прикладами винтовок был избит корабельный священник отец Пармен. Ему удалось бежать и спрятаться от матросов в матросском гальюне. Старший инженер-механик Н. Я. Цветков был арестован в кочегарном отделении, как раз в тот момент, когда он давал приказание трюмному унтер-офицеру открыть кингстоны. Ближайшие помощники офицеров — унтер-офицеры: кондукторы, боцманы, фельдфебели, — также были вынуждены скрываться в укромных углах корабля от гнева бунтовщиков, так как им тоже угрожала реальная опасность расправы. Некоторые из офицеров, прыгнувших в воду, смогли доплыть до стоящего неподалёку артиллерийского щита и укрыться за ним, ревизору А. Н. Макарову и ещё двоим матросам-новобранцам (один из них был тот самый Е. Ф. Резцов, который единственный из команды ел злополучный борщ, второй — Ф. М. Хандыга, который спрятался на миноносце и на следующий день, когда миноносец и броненосец пришли в Одессу, сумел сбежать с него — он и был тем самым матросом, который первым сообщил властям о произошедшем на броненосце) удалось доплыть до миноносца № 267. Взобравшись на его палубу, А. Н. Макаров упал в обморок. Оставшиеся в живых офицеры были арестованы. Их разделили на две группы: строевых офицеров поместили в кают-компании, а инженеров — в каюту командира корабля. К каютам были приставлены часовые. Офицерам было запрещено разговаривать между собой на каком-нибудь языке, кроме русского.

Уже позже, когда броненосец уже взял курс на Одессу, был найден и выброшен за борт врач броненосца С. Е. Смирнов. «Потёмкин» поднял сигнал, запрещающий поднимать что-либо из воды. На миноносце № 267, следующем за броненосцем, видели человека в офицерском кителе, проплывающего за бортом, но не решились ослушаться сигнала. Поверка показала, что кроме шести офицеров и судового врача были также убиты четверо матросов — во время неразберихи и беспорядочной стрельбы они были убиты выстрелами своих же товарищей.

Захват миноносца № 267

О борт и надстройку миноносца начали ударять пули от выстрелов на борту броненосца. На миноносце этот обстрел восприняли как свидетельство подавления бунта — караул и офицеры броненосца стреляют в бунтующую команду. Но тут на миноносец начали подниматься добравшиеся до него матросы и ревизор А. Н. Макаров. Командир миноносца лейтенант барон П. М. Клодт фон Юргенсбург попытался сняться с якоря и уйти, но не смог этого сделать по причине поломки якорной машины. Командир миноносца побоялся отсылать на бак матросов для починки якорной машины, так как долетающие до миноносца пули могли причинить им ущерб. Вместо этого он приказал «высучить канат», то есть отдать полностью якорную цепь и оставить её за бортом, для чего миноносец стал давать задний ход. От волнения командир не учёл, что к корме миноносца была ошвартована шлюпка, бакштов которой, ослабев, немедленно намотался на вращающийся винт, из-за чего миноносец потерял управляемость. Ветер начал относить его в сторону «Потёмкина». Время было упущено, хотя неисправности удалось устранить.

Тем временем на «Потёмкине», увидев манёвры миноносца и то, что до него доплыли некоторые из прыгнувших в воду и решив, что миноносец сможет взорвать броненосец торпедой, подняли сигналы с приказом миноносцу кормой подойти к борту броненосца и дали три предупредительных выстрела из 47-мм орудия в сторону миноносца. Командир миноносца под угрозой артиллерийского обстрела подчинился приказанию. Восставшие высадили на борт миноносца свою команду, арестовали командира и перевели его на броненосец. Впоследствии на миноносце всё время находились вооружённые представители команды броненосца, которые следили, чтобы миноносец не покинул восставших. Распространённая в советской историографии версия, что миноносец № 267 «присоединился к восстанию» не соответствует действительности.

Организация восставших. Уход в Одессу

К часу дня восстание победило. Корабль был в руках восставших. Команде был сварен новый обед. Что делать дальше, они не знали. Восставших возглавил минно-машинный квартирмейстер А. Н. Матюшенко.

На юте корабля проходил «матросский суд» над пойманными унтер-офицерами. Несмотря на требования части команды убить наиболее ненавистных им машинного кондуктора А. Г. Лесового, старшего боцмана Ф. В. Мурзака, шкипера Т. С. Зубченко, всё же большинство решило сохранить им жизнь. Ф. В. Мурзак, много лет отдавший флоту, от пережитого ужаса в первый вечер восстания вёл себя словно буйный помешанный. Его поместили в его каюту под арест, приставив к нему часового. Боцман, однако, скоро пришёл в себя, на следующее утро он, как ни в чём не бывало, по многолетней привычке обходил корабль и давал указания на работы, хотя на его должность командой был выбран другой матрос; приставленный охранять его часовой покорно ходил вслед за ним. Ещё через два дня команда назначила его старшим офицером броненосца «Потёмкин».

Удивительная история произошла со шкипером Т. С. Зубченко. Спустя несколько дней после начала восстания он бросил бутылку с письмом своей семье следующего содержания:

Православные люди!
Прошу сообщить моей дорогой жене и деткам, что я умираю не от врага, а от руки своего брата. Был два раза на смертельном одре, то есть 14 июня и 16. По милости трюмного механика Коваленко, артиллерийского кондуктора Шапорева, боцмана Мурзака я оставлен ещё на мучения и каждую минуту жду смерти, только не знаю, какова она будет. Дорогая Маруся, прошу, прости меня. Я умираю за Веру, Царя и Отечество. Крепко вас обнимаю предсмертною рукою. 19 июня 1905 года. Ответ не пиши, а похорони меня на севастопольском кладбище.

Бутылка с письмом была поймана постом крымской пограничной стражи.

Около двух часов дня было организовано собрание команды броненосца, на котором броненосец объявили «территорией Свободной России». Выступавшие руководители призывали экипаж продолжать выполнять свои повседневные служебные обязанности с не меньшим прилежанием, чем ранее. На должности офицеров собранием были выбраны лица из своей среды, командиром корабля был выбран прапорщик Д. П. Алексеев — он стал единственным офицером, который был выбран восставшими на командную должность. Старшим инженер-механиком был выбран машинный квартирмейстер С. А. Денисенко, вахтенными офицерами — фельдфебель П. Я. Курилов и строевые квартирмейстеры Ф. С. Коровянский и П. Я. Волгин, минным офицером — А. Н. Матюшенко, старшим боцманом — строевый квартирмейстер И. А. Дымченко.

Так как на Тендру ожидалось прибытие всей Черноморской эскадры, мятежному броненосцу нужно было срочно уходить оттуда. Команда приняла решение идти в Одессу — ближайший крупный порт, где можно было пополнить запасы воды, угля, продовольствия и где, как знала команда, проходила всеобщая стачка. На корабле провели большую приборку, смыв с палубы следы крови. Около четырёх часов дня броненосец «Потёмкин» и миноносец № 267 снялись с якоря. Назначенному командиром корабля Д. П. Алексееву и штурману Г. К. Гурину было заявлено, что если корабль сядет на мель, то их расстреляют. Д. П. Алексеев с неохотой приступил к выполнению обязанностей командира корабля. Восстанию он не сочувствовал, но у него не хватало смелости открыто отказать восставшим. Он заявил матросам, что согласен довести корабль только до Одессы, где сдаст его начальнику порта, а сам будет «просить Государя о помиловании». Матросы не дали ему закончить его речь. Вечером в корабельном лазарете умер раненый артиллерийский квартирмейстер Г. Н. Вакуленчук. Он стал последней, двенадцатой, жертвой первого дня восстания.

Броненосец Потёмкин и миноносец № 267 около 8 часов вечера 14 (27) июня 1905 года прибыли в охваченную всеобщей забастовкой Одессу. Поставив корабль на якорь на одесском рейде, руководители восстания собрались на совещание в адмиральской каюте. На совещании было решено пригласить на борт корабля представителей городской социал-демократической организации, для чего в город по адресам, известным восставшим, наутро были отправлены два курьера; озаботиться поиском топлива и провизии для корабля; провести в Одессе демонстративные похороны убитого офицером артиллерийского квартирмейстера Г. Н. Вакуленчука.

15 июня

Контакты с берегом. Стихийный митинг в порту у тела умершего от ран унтер-офицера Г. Н. Вакуленчука

Одесскому Градоначальнику

16 июня 1905 г. СЕКРЕТНО

15 сего июня бесчинствующая толпа в Порту в 11 часов вечера подожгла эстакаду, а затем последовательно в 11 часов 30 минут сожгла рампы, 16 сего же июня в 1 час 15 минут ночи станцию Одесса-порт и все склады в районе упомянутой станции. Пожаром уничтожены все здания, эстакада. Остались целыми конюшенное здание новое и пост № 2. Сгорело около 100 вагонов. Войска с 2 часов ночи действовали оружием. Количество жертв пока не представляется возможным установить. Посторонняя толпа не позволяла тушить огонь только при содействии войск в 2 часа ночи приступили к тушению. Пожар продолжается.

Рапорт ротмистра Одесского жандармского полицейского управления железных дорог Делянова

В акватории порта «Потёмкин» захватил транспорт «Эмеранс» с грузом угля.

Около четырёх часов утра с броненосца на берег был отвезён труп Г. Н. Вакуленчука. Труп разместили на Новом молу в специально сооружённой палатке и приставили караул. На броненосец прибыли представители местных социал-демократических организаций и «Соединённой комиссии» — меньшевики А. П. Березовский, О. И. Виноградова, К. И. Фельдман и другие, большевик И. П. Лазарев (последний покинул корабль вечером того же дня и более на корабль не возвращался).

Около восьми часов утра к борту броненосца прибыла шлюпка с начальником Одесского торгового порта Герасимовым, товарищем прокурора Абрашкевичем и несколькими жандармами под командой помощника пристава портового участка Фёдорова с целью разузнать о происходящем на броненосце и причинах, приведших к восстанию команды. Восставшие матросы сначала заставили находящихся в лодке разоружиться, потребовав, чтобы те выбросили оружие за борт, а потом вообще прогнали шлюпку от броненосца. Под руководством прибывших на корабль революционеров был избран руководящий орган — «судовая комиссия» — прообраз придуманных уже в 1917 году «ревкомов». В состав комиссии было избрано около тридцати матросов, в том числе не являющиеся членами экипажа одесские социал-демократы. Они составили обращения восставших к войскам гарнизона и к гражданам Одессы с призывами поддержать восстание. Одесской группой при ЦК РСДРП эти воззвания были размножены в виде листовок и распространялись по городу. Начавшуюся перегрузку угля с борта «Эмеранс» на броненосец поддержали грузчики Одесского порта — около трёхсот человек бесплатно помогало матросам «Потёмкина» перегружать уголь.

С самого утра в порту начала собираться толпа, полиция ввиду своей малочисленности не смогла предотвратить начавшегося стихийного митинга над телом убитого, а к 10 часам утра и вовсе покинула порт. Когда до команды броненосца дошли вести, что прибывающие под порт войска намереваются разогнать этот митинг, в 11 часов 21 минуту на мачте был поднят сигнальный флаг «Наш», означающий готовность к артиллерийской стрельбе — таким образом восставшие хотели предупредить сухопутное командование, что откроют артиллерийский огонь по городу, если те попробуют применить силу против «народа». Этот же сигнальный флаг поднимался за время восстания на броненосце ещё дважды — на следующий день при обстреле Одессы, 23 июня (6 июля) 1905 года при подготовке обстрела Феодосии. Политический подтекст этому событию («красное знамя революции») был дан сторонними наблюдателями в контексте происходивших в тот момент в Одессе революционных событий, а позже, уже в советское время, произошло полное отождествление сигнального флага красного цвета, поднятого на броненосце, с красным знаменем революции.

Когда к полудню по приказу командующего Одесским военным округом в город из лагерей были введены два пехотных: 274-й Ставучанский из Бендер и 133-й Симферопольский из Екатеринослава — и 8-й Донской казачий полки, в порту уже собралось до пяти тысяч человек. Войскам было приказано окружить порт, перекрыть все выходы из него и никого не впускать и не выпускать из него, руководствуясь мнением, что в порту собрались все «неблагонадёжные элементы», и поэтому уберечь город от беспорядков можно будет, изолировав этот неблагонадёжный элемент в порту. В сам порт войскам было приказано не входить, так как стало известно об угрозе броненосца открыть стрельбу по войскам, если они начнут действовать против собравшихся в порту людей.

Текст записки, которая лежала на груди убитого во время прощания с телом в Одесском порту:

Одесситы, перед вами лежит труп зверски убитого старшим офицером броненосца «Князь Потёмкин Таврический» матроса Вакуленчука за то, что осмелился заявить, что борщ никуда не годится. Товарищи, осеним себя крестным знамением и постоим за себя! Смерть вампирам, да здравствует свобода! Команда броненосца «Князь Потёмкин Таврический». Один за всех и все за одного. Ура! Ура! Ура! — Цитируется по газете «Одесские новости»

.

Находящиеся на борту броненосца одесские социал-демократы пытались склонить судовую комиссию к решению о высадке десанта в Одессу и захвате ключевых объектов города, но судовая комиссия приняла решение не разбивать команду на части, а в полном составе экипажа ждать прихода эскадры, с которой, возможно, придётся вести бой. В 18:15 портовое судно «Веха», только что прибывшее в Одессу и не имевшее сведений о происходящем, было захвачено восставшими матросами. Все офицеры судна во главе с полковником П. П. Эйхеном были арестованы. «Веху» начали переоборудовать в госпитальное судно на случай боя с эскадрой.

В 9 часов вечера судовая комиссия приняла решение в случае встречи с эскадрой первыми огня не открывать, но, если эскадра нападёт на «Потёмкин», дать ей бой. Все арестованные офицеры судна «Веха» были отпущены в Одессу, арестованных офицеров броненосца и миноносца было решено отпустить в Одессу на следующее утро. С наступлением темноты в ожидании эскадры была сыграна боевая тревога. Каждому орудию было выделено по шесть снарядов, торпедные аппараты приведены в готовность, матросы легли спать на боевых постах, всю ночь воды вокруг броненосца освещали прожекторами.

Реакция на известия о восстании городских и центральных властей

Первым в Петербург о восстании уже утром 15 (28) июня 1905 год сообщил Министру внутренних дел начальник Одесского охранного отделения М. П. Бобров. Его доклад основывался на рассказе о произошедшем молодого матроса М. Ф. Хандыги, которому на вёсельной лодке удалось бежать с борта миноносца № 267, на котором он прятался весь переход с Тендровской косы до Одессы. Телеграмма М. П. Боброва была немедленно передана Николаю Второму, который записал в дневнике: «Получил ошеломляющее известие из Одессы о том, что команда пришедшего туда броненосца „Князь Потёмкин-Таврический“ взбунтовалась, перебила офицеров и овладела судном, угрожая беспорядками в городе. Просто не верится!» и направил командующему Одесским военным округом телеграмму следующего содержания: «Примите немедленно самые жестокие, решительные меры к подавлению восстания как на „Потёмкине“, так и среди населения порта. Каждый час промедления может в будущем обернуться потоками крови».

Сообщения о восстании на «Потёмкине» были получены всеми основными правительственными органами и везде произвели удручающее впечатление. События напоминали начало полномасштабной гражданской войны. Председатель кабинета министров С. Ю. Витте назвал произошедшее «баснословным». Великий князь Константин Константинович записал в дневнике: «Ужасы, невероятные известия из Одессы. Это — полная революция!».

Одной из первых предпринятых мер стало ужесточение цензуры: начальник Главного управления по делам печати Министерства внутренних дел Н. А. Зверев 15 (28) июня 1905 год направил в цензурные комитеты циркуляр, фактически запрещающий пропуск в печать упоминаний о беспорядках в Одессе и восстании на «Потёмкине». Запрет действовал до 21 июня (4 июля) 1905 год, и в этот период многие российские газеты выходили с пустыми колонками, а одесские газеты не выходили вовсе, частные письма с упоминаниями о событиях не пропускались, информация, поступающая в Россию от иностранных корреспондентов, передающих заграничные сообщения об этих событиях, также не пропускалась.

В то время как центральные власти в силу удалённости от места событий питались слухами и жили догадками о произошедшем и его причинах, одесские власти находились в полной растерянности. Как только стало известно, что прибывший на рейд Одессы броненосец находится в руках восставших, растерявшийся Одесский градоначальник Д. Б. Нейдгард передал все свои властные полномочия начальнику Одесского военного округа С. В. Каханову. Тот в свою очередь назначил комендантом Одессы бригадного командира К. А. Карангозова (с 19 июня (2 июля) 1905 год был назначен Временным генерал-губернатором Одессы и Одесского градоначальства). Городской голова П. А. Крыжановский по стечению обстоятельств в городе в эти дни отсутствовал, исполняющий его обязанности К. Э. Андреевский 16 (29) июня 1905 год послал в Морское и Военное ведомства паническую телеграмму, в которой «покорнейше просил» адресатов о принятии «экстренных и действительных мер для обеспечения жизни и имущества граждан города Одессы».

Погром в Одесском порту

Постепенно ситуация в порту начала изменяться к худшему. Прибывшие с утра в порт жители близлежащих благополучных районов, интересовавшиеся и сочувствующие происходящему на восставшем корабле, постепенно покидали порт, на их место пришла тёмная толпа с окраин, которой двигали в основном низменные инстинкты. Преступные элементы, пользуясь отсутствием в порту полиции и войск, начали грабить товары на складах, разбивать бочки с водкой и вином. В порту начались пожары. Войска, опасаясь обстрела со стороны броненосца, продолжали держать оцепление по периметру порта, не пропуская в порт новые толпы и никого не выпуская из порта. В самом порту погромы, чинимые проникшими туда ранее, никто не останавливал. Только с наступлением темноты войска, окружавшие порт, начали приступ, обстреливая толпы, пытающиеся покинуть порт. Были убиты и ранены сотни человек. Офицеры докладывали, что по войскам из толпы так же вёлся револьверный огонь, который по большей части был безвредным из-за значительной дистанции между войсками и стрелявшими. Газета «Одесские новости» напечатала свидетельство жены портового стрелочника: «…поздно ночью пошли они по порту: разграбят амбар, польют керосином, зажгут его и идут дальше. Пароходы, баржи, всё жгли. Дошли до моей хаты, один размахнулся, хотел полить керосином, да другой говорит: „Не тронь, тут сторож живёт, сам бедный“. Да спасибо молодёжь откуда-то появилась, студенты, евреи. Они и помогли нам вытащить вещи на берег да упросили не трогать нас».

Оценки числа жертв во время беспорядков в Одесском порту 15—16 июня

Коммерческая газета

События идут с головокружительной быстротою. Забастовки, имевшие до сих пор в Одессе мирный характер, приняли 13 июня небывалое боевое настроение и выразились в целом ряде столкновений — рабочих с войсками и полицией. Начались столкновения 13 июня на Пересыпи. В тот же день вечером толпа на Пересыпи остановила движение поездов как конных, так и паровых, курсирующих на лиман. На другой день настроение населения, в особенности рабочих кварталов, сделалось ещё более напряжённым. Толпа заполнила центральные улицы, заставляя закрывать магазины и мастерские и приостанавливая движение конки. В некоторых местах были устроены баррикады из перевёрнутых вагонов конок, омнибусов, досок, кирпичей, камней и т. п., которые таскали из мест, где производятся постройки. В половине десятого вечера того же дня на Соборной площади, недалеко от собора, раздался взрыв динамитной бомбы, брошенной в городового Павловского, который хотел арестовать молодого человека, нёсшего бомбу; от городового осталась бесформенная масса. Сам же молодой человек, бросивший бомбу, скончался на руках врача «скорой помощи»… Но особенного напряжения достигло состояние населения 15-го утром. Город почти опустел. Всё время порядок в городе и в гавани ничем не нарушался. Только после полудня, когда масса рабочих, находившихся в порту с раннего утра, разошлась по домам, — возле пакгауза Нового Мола стала хозяйничать дикая толпа тёмных и бессознательных отбросов, пьяных босяков, воров и других любителей лёгкой наживы, сбегавшихся со всех концов города. С 5 часов вечера начался грабёж пакгаузов РО и РОПиТ. Начали с бочек с вином, которые быстро были разбиты, и вино полилось широкой рекой. Толпа быстро хмелела. Много чернорабочих до того перепились, что замертво сваливались у зданий пакгаузов. К 9 часам вечера толпа пьяных подростков стала зажигать ракеты и фальшфейера. Быстро загорались тюки хлопка, и через несколько минут огромные пакгаузы пылали, отбрасывая в тихое, ясное небо столбы дыма и огня. Приехал пожарный обоз Бульварного участка, но был осыпан градом лимонов, апельсинов и других предметов. Пожарные принуждены были отретироваться, и пламя беспрепятственно разлилось широким потоком по берегу гавани в сторону Пересыпи. Вскоре пылали склады, мастерские, баржи, несколько пароходов, портовая Николаевская церковь, эстакада. Огонь подбирался к мастерским РОПиТ и газовому заводу. Но усиленные отряды войска, находившиеся в этих местах, не дали огню распространиться дальше. Все выходы в порт были заняты усиленными патрулями войск. На бульваре и возле памятника Екатерине II стояли казаки, которые разгоняли толпу. В этом месте была брошена бомба, взрыв которой ранил несколько казаков. Сгорели три парохода Российского общества (РО) и два парохода РОПиТ, нагруженные товарами… С утра 17 июня начались похороны найденных трупов чернорабочих и других неизвестных лиц, сгоревших и убитых в районе порта.

В советской историографии число жертв беспорядков в Одесском порту было сильно завышено. Назывались цифры в 1260 и даже в 1500 погибших. Но эти цифры, надо полагать, являлись суммированием и убитых, и раненых. По официальным данным российского правительства во время беспорядков в порту погибло и было ранено 123 человека. Эти данные наверняка были занижены. Реальное число пострадавших, несомненно, исчислялось сотнями.

В рапорте одесского полицмейстера градоначальнику Одессы, составленном 17 (30) июня 1905 год, были приведены следующие цифры о количестве убитых во время событий в порту: со стороны гражданских лиц всего убито 57 человек, из них установлены личности 14. Десять трупов полностью сгоревших. Со стороны правительственных сил убиты один городовой и один солдат. 20 июня (3 июля) 1905 год полицмейстер подал градоначальнику рапорт о числе лиц, похороненных на одесских кладбищах в результате беспорядков — к дате подачи рапорта были похоронены 32 человека.

В справке одесского врачебного инспектора одесскому градоначальнику сообщалось, что на 21 июня (4 июля) 1905 год в одесских больницах находились 80 раненных в результате беспорядков.

16 июня

Николай Второй примерно в 3 часа ночи объявил Одессу, Одесское градоначальство и Одесский уезд на военном положении. 16 (29) июня 1905 года об этом было доведено до сведения населения путём расклейки на улицах города плакатов. Во второй половине дня военное положение было объявлено в Севастопольском и Николаевском градоначальствах.

Похороны унтер-офицера Вакуленчука

Около 9 часов утра восставшие матросы освободили и отправили на берег всех арестованных офицеров, кроме прапорщика Д. П. Алексеева, которому судовой комиссией было назначено исполнять обязанности командира корабля. Два офицера — поручик А. М. Коваленко и подпоручик П. В. Колюжнов остались на восставшем броненосце добровольно. Присоединился к восставшим и младший врач А. С. Голенко. Младшие командиры броненосца — унтер-офицеры, боцманы и прочие были освобождены из-под ареста, и им было приказано исполнять их обычные обязанности под угрозой смерти, если они попробуют предпринять какие-либо действия против восставших.

В 9 часов утра к командованию Одесского военного округа была отправлена делегация матросов для получения разрешения на похороны Г. Н. Вакуленчука. В ходе переговоров разрешение на похороны было получено. В 2 часа дня на берег были отправлены двенадцать невооружённых матросов в качестве почётного караула во время похорон. При возвращении с похорон почётный караул матросов был обстрелян армейским патрулём — двое матросов было убито, трое арестовано.

Советская историография описывала похороны как мощную революционную демонстрацию, в которой, по воспоминаниям К. И. Фельдмана, принимало участие «тридцать тысяч одесских рабочих». Схожие воспоминания оставили о похоронах другие участники восстания. В официальных документах о восстании, однако, похороны Г. Н. Вакуленчука либо не упомянуты вообще, либо пишется о «толпе», следовавшей за гробом. Брат писателя В. Г. Короленко, И. Г. Короленко, наблюдавший за похоронной процессией с балкона его одесской квартиры, писал в письме к первому, что за гробом следовало несколько десятков человек.

Обстрел города и уход в море

Броненосец неожиданно для правительственных сил дал три холостых «траурных» выстрела в память о Г. Н. Вакуленчуке и два выстрела из 6-дюймовых орудий боевыми снарядами по городу — вожаки восстания позднее уверяли, что хотели попасть в дома градоначальника и командующего войсками, но промахнулись, — направлявший орудия сигнальщик якобы нарочно дал неверный прицел. Один снаряд поразил чердак жилого дома в центральной части города, но жертв по счастью не было, второй — пролетел на окраину города, насквозь пробив дом Стрепетова на Бугаёвской улице, он не разорвавшись упал на территории сахарного завода Бродского. После обстрела началось бегство состоятельной части населения из Одессы.

С. В. Каханов между тем продолжал стягивать в Одессу дополнительные воинские части. В город были введены артиллерийская часть, пять эскадронов драгун (23-й драгунский Вознесенский полк из города Бельцы) и ещё четыре пехотных полка. К 17 (30) июня 1905 года общая численность войск в Одессе достигла 14 тыс. человек — четверть от общего числа войск в Одесском военном округе. Артиллерия была размещена на ведущих к порту улицах с приказом в случае, если броненосец попытается приблизиться к порту, открывать огонь шрапнелью по его палубам. С улицы Ланжероновской были выселены все жители. Делегация матросов с восставшего броненосца, явившаяся в 9 часов вечера к командующему Одесским военным округом с требованием всему военному и гражданскому начальству Одессы явиться на броненосец для переговоров с восставшими, не была принята. После того как радистами «Потёмкина» были перехвачены радиосообщения между кораблями направляющейся к Одессе эскадры, раненые и больные матросы были переведены на судно «Веха», которое было переоборудовано в госпитальное.

Реакция В. И. Ленина на восстание на броненосце

Уже 15 (28) июня 1905 года секретарь Одесского комитета РСДРП(б) С. И. Гусев направил в Женеву В. И. Ленину письмо, в котором информировал о прибытии броненосца под управлением мятежной команды в Одессу и об открытии для революционеров уникальной возможности захватить в городе власть в свои руки и создать Временное революционное правительство.

В. И. Ленин узнал о происходящем в Одессе из газет. 17 (30) июня 1905 год он направил в Одессу своего курьера — большевика М. И. Васильева-Южина — с инструкциями по расширению масштабов восстания, напутствуя его перед отправлением такими словами:

— Задания очень серьёзные. Вам известно, что броненосец «Потёмкин» находится в Одессе. Есть опасения, что одесские товарищи не сумеют как следует использовать вспыхнувшее на нём восстание. Постарайтесь во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно и быстро. Добейтесь, чтобы немедленно был сделан десант. В крайнем случае не останавливайтесь перед бомбардировкой правительственных учреждений. Город нужно захватить в наши руки. Затем немедленно вооружите рабочих и самым решительным образом агитируйте среди крестьян. На эту работу бросьте возможно больше наличных сил одесской организации. В прокламациях и устно зовите крестьян.

Ленин инструктировал действовать решительно, смело, быстро и сделать всё, чтобы захватить остальной флот. Он был уверен, что большинство команд примкнёт к «Потёмкину». Он намеревался лично присоединиться к восстанию в случае его успеха и проинструктировал прислать в таком случае миноносец за ним в Румынию. Его курьер опоздал, прибыв в город 20 июня (3 июля) 1905 год, что наверняка спасло город от более масштабных военных действий.

17 июня

Выход в море

В 6 часов утра броненосец «Потёмкин» приготовился к походу. Ещё чуть раньше на захваченном в порту буксире «Смелый» матросы с «Потёмкина» вышли в море на разведку в поисках приближающейся эскадры.

Встреча с Черноморской эскадрой. «Немой бой»

Примерно в 8 часов 20 минут на «Потёмкине» обнаружили приближающуюся 16-узловым ходом эскадру под командованием Ф. Ф. Вишневецкого. В 8 часов 40 минут «Потёмкин» снялся с якоря и пошёл навстречу эскадре. Около 9 часов утра эскадра адмирала Ф. Ф. Вишневецкого отвернула от идущего с ней на сближение «Потёмкина» и стала уходить от него в открытое море. Примерно в 10 часов утра корабли эскадры Ф. Ф. Вишневецкого встретились с кораблями эскадры А. Х. Кригера. Объединённые силы повернули обратно к Одессе, имея намерение атаковать мятежный броненосец. На «Потёмкине» обнаружили объединённые силы флота и приготовились к бою и гибели.

В 12 часов 20 минут восставший корабль встретился в море с объединённой эскадрой под командованием адмирала А. Х. Кригера. Броненосец Потёмкин прошёл сквозь строй эскадры, корабли разошлись без открытия огня. В 12 часов 50 минут броненосец «Потёмкин» развернулся и вторично прошёл сквозь корабли эскадры, при этом к восставшему броненосцу присоединилась команда броненосца «Георгий Победоносец».

Восстание на броненосце «Георгий Победоносец»

Примерно в 1 ½ пополудни для адмирала А. Х. Кригера стало совершенно ясно, что команда броненосца «Георгий Победоносец» отказывается выполнять команды своих офицеров и присоединилась к восстанию. Не желая более подвергать риску настроения команд остальных кораблей эскадры он приказал «больше ходу» и взял курс на Тендровскую косу. Два восставших броненосца взяли курс на Одессу. С «Потёмкина» на «Победоносец» была высажена караульная партия вооружённых матросов для помощи в захвате власти на броненосце. К 5 часам дня оба броненосца пришли на одесский рейд и встали на якоря.

Наблюдавшие «немой бой» с берега военные ничего не могли понять в происходившем — книги свода морских сигналов в Одесском военном округе отсутствовали, поднимаемые кораблями сигналы оставались для армейского командования полной загадкой. Морское ведомство не посчитало нужным сообщить сухопутному командованию о переходе «Георгия Победоносца» на сторону восставших, последнее посчитало, что «Потёмкин» сдался «Победоносцу». В отличие от «Потёмкина», восстание на «Победоносце» не сопровождалось избиением офицеров — их всех (кроме лейтенанта К. К. Григоркова, закончившего жизнь самоубийством) ещё при подходе к Одессе посадили в шлюпку и на буксире миноносца № 267 отправили на берег, высадив в семи милях восточнее Одессы. Высадившиеся на берег в районе села Дофиновка офицеры с «Георгия», полагавшие, что Одесса находится в руках революционеров, ушли в Николаев.

Судовая комиссия «Потёмкина» провела совместное совещание с представителями команды «Георгия Победоносца», на котором было принято решение о проведении совместных действий и о выборах на «Победоносце» судовой комиссии по примеру «Потёмкина».

Попытка торпедировать восставшие броненосцы

Около 7 часов вечера, находясь в районе Тендровской косы и проведя совещание с командирами, адмирал А. Х. Кригер принял решение, ввиду ненадёжности команд эскадры, вернуться на главную базу флота в Севастополь и оттуда послать специально сформированный отряд миноносцев для потопления восставших кораблей. Пока что в Одессу был направлен миноносец № 272 для попытки атаки броненосцев.

Получив радиограмму от адмирала А. Х. Кригера о том, что к восставшим направлен миноносец № 272 для переговоров о сдаче, судовая комиссия «Потёмкина» приняла решение не подпускать к себе миноносец № 272. Когда около 9 часов вечера тот появился на одесском рейде и предложил вступить с ним в переговоры, броненосец «Потёмкин» ответил ему «Никогда, никогда». Миноносец № 272 не решился предпринимать какие-либо действия против восставших кораблей и отступил.

18 июня

Утром команда броненосца «Потёмкин» захватила в Одесском порту транспорт «Пётр Регир» с грузом угля. Судно было ошвартовано к броненосцу и из его трюмов начата перегрузка угля на броненосец.

В Одессе на территорию порта вошли войска. Командующий войсками Одесского военного округа издал приказ, запрещающий уличные сборы более двадцати человек в одном месте с уведомлением, что войска будут открывать огонь по нарушителям без предупреждения. Состоялось заседание Одесской городской думы, посвящённое борьбе с восставшими кораблями. Городская дума просила военные власти предпринять самые решительные меры против бунтовщиков для защиты города и имущества его жителей.

Находящиеся на броненосце представители революционных партий со своей стороны написали от имени восставшего экипажа второе обращение к командующему Одесским военным округом, в котором требовали вывода правительственных войск из Одессы, вооружение народа, установления народоправства, освобождения всех политических заключённых и доставки на борт броненосца угля и провизии.

События в Севастополе

В Севастополе под влиянием новостей с моря становилось неспокойно: волнения произошли среди военнослужащих минной и сапёрной рот, крепостного пехотного батальона. Команда броненосца «Екатерина II» на тайной сходке приняла решение присоединиться к восстанию. Заговор, однако, был тут же раскрыт, зачинщики арестованы, команда списана на берег, сам корабль разоружён.

Командованием были приняты чрезвычайные меры по защите Севастополя с моря: потушены Инкерманские створные огни; в море высланы в дозор миноносцы, которые были разбиты на два отряда: первый расположился в пяти милях от порта, ему было приказано останавливать все суда и проверять их на предмет наличия на них восставших, второй отряд находился в двух милях от порта и должен был проводить повторный досмотр тех же самых судов; приведены в готовность батареи береговой артиллерии; несколько тысяч запасных призывов 1896—1898 годов, закончившие срок службы, но удерживаемые на флоте «ввиду обстоятельств военного времени» и являющиеся самым опасным с точки зрения благонадёжности элементом, были срочно уволены в «особый отпуск». Севастопольская буржуазия, опасаясь как появления восставшего броненосца в главной базе флота, так и восстания самой базы, начала покидать город.

Переход «Георгия Победоносца» на сторону правительства

Между тем к 3 часам пополудни на «Георгии» начали брать верх младшие офицеры и та часть команды, что отказывалась бунтовать, которые настаивали на сдаче властям прямо в Одессе или возвращении в Севастополь. Опасность для одумавшейся команды «Георгия» в тот момент представлял революционный «Потёмкин». Пользуясь тем обстоятельством, что «Потёмкин» продолжал принимать уголь с ошвартованного к нему судна «Пётр Регир», корпус которого заслонил артиллерию «Потёмкина», броненосец «Георгий Победоносец» снялся с якоря, объявив по семафору, что уходит в Севастополь. Но на самом деле, проследовав мимо «Потёмкина», «Георгий» бросил якорь между ним и одесским берегом, таким образом как бы защищая последний от пушек «Потёмкина», и около 5 часов дня сдался властям. Теперь уже «Георгий Победоносец» представлял угрозу для «Потёмкина». На «Потёмкине» началась паника: часть команды требовала открыть огонь по «изменнику», часть призывала последовать его примеру, но большинство приняло решение уходить из Одессы. В 8 часов вечера броненосец «Потёмкин» в сопровождении миноносца № 267 и портового судна «Веха» покинул одесский рейд. Судовая комиссия приняла решение следовать в румынскую Констанцу.

«Георгий Победоносец» между тем был окружён баркасами с войсками. На борт броненосца поднялись караульные команды и начальник штаба Одесского военного округа генерал Д. Н. Безрадецкий. К 7 часам вечера корабль находился под контролем войск, верных правительству.

Экипаж судна «Веха», не желая бунтовать, имея на борту больных и раненых матросов «Потёмкина», воспользовался наступлением темноты и ухудшением видимости и отстал от броненосца. Кондукторы повели судно на Очаков, куда оно прибыло в 4 часа утра 19 июня (2 июля) 1905 года и сдалось властям.

19 июня

В 9 ½ часов утра началось восстание на учебном судне «Прут», находящемся в плавании. Были убиты находящиеся на капитанском мостике вахтенный начальник и боцман, остальные офицеры и кондукторы были арестованы. Восставшие направили захваченный корабль в Одессу, но, прибыв на рейд, «Потёмкина» там уже не застали. Тогда они решили вернуться в Севастополь и, подняв красный флаг, своим примером взбунтовать главную крепость Черноморского флота.

В 1 ½ дня из Севастополя на поиски «Потёмкина» отправился миноносец «Стремительный», имевший задачу потопить мятежный броненосец, укомплектованный исключительно офицерами-добровольцами, желавшими отомстить восставшей команде за гибель офицеров.

В этот же день в Севастополе было объявлено об увольнении со службы матросов старших сроков службы (1896—1898). Наместник царя на Кавказе И. И. Воронцов-Дашков, ввиду ожидавшегося прибытия восставшего броненосца к кавказским берегам, издал приказ о направлении войск во все порты края: Анапу, Новороссийск, Поти, Сухуми, а также об усилении войск в Екатеринодаре.

Прибытие в Констанцу

В 18 часов 20 минут «Потёмкин», в надежде пополнить заканчивающиеся запасы провизии и топлива, пришёл в румынский порт Констанцу. На его борту оставались два профессиональных революционера — К. И. Фельдман и А. П. Бржезовский («Кирилл»). Ещё на переходе из Одессы в Констанцу первый помог морякам составить «Обращение ко всему цивилизованному миру», в котором до всех адресатов доводилось, что моряки ведут борьбу за свержение самодержавия, второй — «Обращение к иностранным державам», в котором восставшие уверяли, что их действия не несут никакой опасности экономическим интересам иностранных держав в регионе.

Несмотря на такие заверения, деловые круги и правительства иностранных держав реагировали на события однозначно — Великобритания заявила о своём намерении, с согласия других держав и получив разрешение от Порты, вести её военные корабли в Чёрное море через проливы и открыть военные действия против бунтующего броненосца. Владельцы иностранных судов, находящихся в те дни в Одессе, дали капитанам распоряжения немедленно покинуть порт, а страховые компании для желающих застраховать своё имущество, находящееся на Чёрном море, взвинтили страховые премии против риска войны и повреждения со стороны восставшего броненосца.

Портовые власти приняли составленные судовой комиссией списки необходимых припасов и сообщили, что требования восставших будут переданы центральным властям в Бухарест, и решения будут приниматься там.

20 июня

В Констанце

Румынское правительство решило предложить матросам сдаться на условиях военных дезертиров, что освобождало от насильственной депортации в Россию, гарантировав им личную свободу, но запретило снабжать броненосец углём и провизией.

На рейде порта Констанцы находилась русская военная шхуна «Псезуапсе». Команда «Потёмкина» попыталась войти в контакт с командой шхуны и предложить ей присоединиться к восстанию. Командир шхуны капитан 2-го ранга Н. Н. Банов при содействии капитана порта перевёл шхуну вглубь гавани. Расположенные в Констанце румынские крейсера «Елизавета» и «Мирча» получили приказ открывать огонь по любому судну, попытавшемуся войти в гавань без разрешения, что они сделали, когда утром миноносец № 267 попытался войти в порт.

В 10 часов утра члены судовой комиссии встретились с капитаном порта Констанца капитан-лейтенантом Н. Негру и известили его, что восставшие отклонили предложение румынского правительства и решили вернуться в Россию «для продолжения борьбы». Во время встречи корабельная делегация передала 15 конвертов с текстом составленных воззваний для вручения правительству Румынии, а также всем консульствам государств, расположенных в Констанце: Австро-Венгрии, Бельгии, Болгарии, Великобритании, Германии, Греции, Дании, Италии, Нидерландов, САСШ, Сербии, Турции, Швеции и Франции. Все конверты были переданы румынским правительством русскому поверенному в Бухаресте С. А. Лермонтову, тот — в Министерство иностранных дел в Санкт-Петербурге, а оттуда «по высочайшему повелению» они были переданы шефу жандармов Д. Ф. Трепову.

В 13 часов 20 минут «Потёмкин» и миноносец № 267 покинули Констанцу.

В Одессе

В 8 ½ часов утра на борт броненосца «Георгий Победоносец» поднялись служившие на нём офицеры. Были произведены аресты зачинщиков мятежа. Всего было арестовано 67 человек.

В Севастополе

Около 6 часов утра в море на подходе к Севастополю команда учебного судна «Прут» приняла решение прекратить восстание и сдаться властям. Из под ареста был освобождён командир судна капитан 2-го ранга А. П. Барановский, которому было возвращено командование. При подходе к берегу «Прут» был остановлен дозорными миноносцами, на борт учебного судна поднялся караул во главе с адмиралом С. П. Писаревским. Было арестовано 44 зачинщика мятежа.

Состоялось совместное совещание командиров морских и сухопутных частей, городских и полицейских властей, на котором высшие офицеры Черноморского флота охарактеризовали положение флота как «безнадёжное». Совещание, по воспоминаниям участников, «продемонстрировало растерянность и беспомощность, полную подавленность воли и духа».

Матросы эскадры были приведены к повторной присяге. Разоружены береговые морские команды. Прошла волна арестов «неблагонадёжных» матросов — всего под арестом в Севастополе к исходу этого дня находилось 1 ½ тысячи человек. Адмирал Г. П. Чухнин получил из Главного морского штаба приказание готовить показательную публичную казнь зачинщиков восстания «Потёмкина». Это приказание последовало за инструкцией Николая Второго: «После самого скорого следствия и полевого суда надо привести приговоры в исполнение перед всей эскадрой и городом Одессой».

21 июня

В полдень в Констанцу в поисках «Потёмкина» прибыл миноносец «Стремительный», но «Потёмкина» в Констанце уже не было. Вечером, пополнив запасы топлива, миноносец ушёл искать «Потёмкин» в Варне. В Санкт-Петербурге было впервые опубликовано официальное сообщение о событиях на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический».

22 июня

В 6 часов утра броненосец «Потёмкин» и миноносец № 267 прибыли в Феодосию. В 8 часов утра на броненосце были подняты флаги расцвечивания и специально изготовленный транспарант, представляющий собой фанерный щит, раскрашенный красной краской, на котором с двух сторон белой краской были нанесены следующие надписи: «Свобода, равенство и братство» и «Да здравствует народное правление». Катер с броненосца доставил в порт приказание городским властям Феодосии немедленно явиться на борт корабля.

Исполняя приказание восставших, в 9 часов утра на борт броненосца прибыли городской голова Феодосии Л. А. Дуранте, гласный городской думы С. С. Крым, врач Муралевич. Судовая комиссия вручила прибывшим один экземпляр воззвания «Ко всему цивилизованному миру» «для немедленного его объявления на публичном заседании городской думы» и потребовала под угрозой обстрела города доставить на броненосец провизию, воду и уголь. Несмотря на запрет военных властей, городские власти, опасаясь артиллерийского обстрела города, приняли решение доставить на броненосец провизию.

В 4 часа пополудни портовым судном «Запорожец» на «Потёмкин» было доставлено: четыре живых быка, 200 пудов муки, 40 пудов хлеба, 40 пудов мяса, 30 пудов капусты, 30 вёдер вина. В доставке угля и воды было отказано ввиду строгого запрета на то начальника гарнизона Феодосии генерала Ф. С. Плешкова.

23 июня

В Феодосии

В 1 час ночи восставшие передали городским властям ультиматум, в котором потребовали немедленного снабжения углём, в противном случае через четыре часа они начнут обстрел города. В 5 часов утра городской голова обратился к жителям Феодосии с воззванием об угрожающей им опасности, в котором просил жителей покинуть город. Начальник гарнизона Феодосии своей властью объявил город на военном положении. В порт были скрытно введены войска.

Восставшие решили самостоятельно овладеть баржами с углём, которые находились у причалов Феодосийского порта. В 9 часов утра катер с абордажной партией матросов вошёл в порт, матросы высадились на баржи и предприняли попытку завести на них буксировочные концы с катера, чтобы отбуксировать баржи к броненосцу. В 9 часов 5 минут находящиеся в засаде войска открыли по матросам ружейный огонь, от которого погибло и было ранено шестеро восставших, несколько матросов попрыгало в воду и впоследствии попало в плен, катер с уцелевшими матросами спешно ушёл из порта.

На борту броненосца начались волнения: часть команды требовала наказания города, другая часть, во главе с прапорщиком Д. П. Алексеевым и младшими офицерами, была против стрельбы. О борьбе двух этих партий и о том, какая из сторон брала верх, можно было судить по ряду поднятий и спусков красного сигнального флага на мачте броненосца, означавшего «веду стрельбу». В конце концов возобладало мнение не обстреливать город, а уходить в Констанцу — и в полдень «Потёмкин» и миноносец № 267 покинули Феодосию, так и не сделав по городу ни одного выстрела. Уходя, восставшие совершили обманный манёвр — начав ход, они стали двигаться в сторону Новороссийска, и, только уйдя за горизонт, сделали поворот и легли на курс на Констанцу.

В Ялте

Обстановка в Ялте была панической — российские газеты сообщали со ссылками на иностранные, что восставшие матросы хотят привести броненосец к Ялте и обстрелять Ливадийский дворец и сам город, в котором проживало много буржуазии. В 9 часов утра миноносец «Стремительный» в поисках «Потёмкина» прибыл в Ялту. Связавшись с командованием Черноморского флота, на миноносце узнали, что броненосец находится в Феодосии. Пополнив судовые запасы, миноносец в 1 ½ часа дня ушёл в Феодосию, куда прибыл в 6 часов вечера этого же дня, но броненосца вновь не застал. Получив сведения, что восставшие ушли курсом на Новороссийск, миноносец пошёл в поисках броненосца на юг вдоль Кавказского побережья. Но от недельной непрерывной работы на предельных скоростях у него вышли из строя трубки и миноносцу пришлось вернуться на ремонт на главную базу флота, куда он прибыл 25 июня (8 июля) 1905 года в 2 часа ночи.

В Севастополе

В 14 часов 35 минут в Феодосию вышла эскадра под командованием адмирала А. Х. Кригера в составе четырёх броненосцев, крейсера и четырёх миноносцев, имея приказание от морского министра потопить мятежный броненосец.

24 июня

В Севастополе

Ситуация в главной базе Черноморского флота оставалась напряжённой. С броненосца «Синоп» было свезено на берег всё огнестрельное оружие. На борт поднялись две роты солдат. Под их караулом и под угрозой децимации адмиралу И. П. Тихменёву удалось заставить команду броненосца выдать бунтовщиков. Было арестовано шестнадцать матросов.

В Новороссийске

В Новороссийск в 14 часов 5 минут прибыла эскадра адмирала А. Х. Кригера. Не обнаружив в порту «Потёмкина», эскадра ушла на Новый Афон. Адмиралу А. Х. Кригеру станет известно о действительном местоположении «Потёмкина» только в 11 часов 45 минут 25 июня (8 июля) 1905 года. После этого он прекратит поиски в восточной части Чёрного моря и возвратится в Севастополь.

Прибытие в Констанцу

В самом конце дня, уже около полуночи броненосец «Потёмкин» в сопровождении миноносца № 267 вновь прибыли в Констанцу.

25 июня

Утром состоялись переговоры членов судовой комиссии и румынских властей. Восставшие сообщили, что принимают условия, предложенные румынской администрацией 20 июня (3 июля) 1905 года. В полдень броненосец Потёмкин был введён в порт Констанцы. Румынские власти спустили на броненосце андреевский флаг и подняли румынский. К 16 часам команда броненосца была свезена на берег, где собралась на одной из площадей, и квартирмейстер А. Н. Матюшенко разделил между всеми матросами захваченную ими корабельную кассу. Впоследствии матросов перевезли в различные города и селения Румынии, отведённые властями для их проживания.

Команда миноносца № 267 освободилась от вооружённого надзора со стороны броненосца только тут. Сразу после получения «свободы» команда самостоятельно увела миноносец в Севастополь. И хотя по прибытии в Севастополь моряков миноносца № 267 заключили в «Бомборы», впоследствии все они были судом оправданы.

Уже 9 июля в Констанцу пришла эскадра из Севастополя под командованием контр-адмирала С. П. Писаревского в составе броненосцев «Чесма» и «Синоп», миноносок № 261, 262, 264, 265. В 14 часов шесть шлюпок с «Синопа» доставили на «Потёмкин» десять офицеров и около 200 матросов. Произошла смена караулов, был спущен румынский флаг и в 14 часов 10 минут поднят Андреевский. Русский священник отслужил молебен и окропил корабль святой водой, чтобы изгнать «дьявола революции».

Корабль находился в удовлетворительном состоянии, поэтому уже 11 июля в 19 часов 20 минут эскадра Писаревского покинула Констанцу. «Синоп» вёл на буксире «Потёмкин», на котором в Россию возвращались 47 матросов и кондуктóров, прапорщик Д. П. Алексеев и подпоручик П. В. Калюжнов. С ними находился и активный участник восстания машинист Ф. Я. Кашугин. Он не успел съехать с корабля, и русские офицеры схватили его.

14 июля «Синоп» ввёл «Потёмкин» в Южную бухту Севастополя. Остатки бывшей команды сняли с броненосца и отправили под арест на учебное судно «Прут».

Последствия

Экономические

Одесские городские власти оценили прямые убытки городу в 2 510 850 рублей, что равнялось ½ годового бюджета Одессы. В порту сгорела больша́я часть складов и зданий вместе с хранившимися в них грузами и несколько стоявших у причалов пароходов. Одесский порт срочно покидали коммерческие пароходы, напуганные как происходящим в порту, так и возможностью быть захваченными восставшим кораблём, и ища убежища в других местах. В результате порт в 1905 году не отправил на экспорт из южных губерний 3,7 млн пудов пшеницы нового урожая. Страховые компании объявили произошедшее форс-мажором и отказались покрывать убытки пароходных компаний и грузовладельцев, возложив юридическую ответственность за них на российские власти. Торговое судоходство на Чёрном море в дни восстания было практически парализовано, следующие в черноморские порты из Средиземного моря пароходы остановились в Константинополе и распродавали за бесценок свои грузы, опасаясь следовать дальше. Общий убыток от пожара составил около 50 млн рублей. В акваторию Чёрного моря опасались заходить даже военные корабли. Так, следовавший из Тихого океана вспомогательный крейсер «Днепр» направлялся на Чёрное море, но, узнав о событиях, изменил курс и направился в Либаву.

Внешнеполитические

Восстание команды военного корабля, который с лёгкостью мог входить в воды иностранных государств, затронуло международный престиж России и представило её как государство, которое с собственным революционным движением самостоятельно справиться не в состоянии. Товарищ министра внутренних дел Д. Ф. Трепов и морской министр Ф. К. Авелан, не сговариваясь, направили министру иностранных дел В. Н. Ламсдорфу просьбы содействовать тому, чтобы иностранные прибрежные государства не оказывали восставшим морякам никакого содействия — не разрешали им высаживаться на берег, не снабжали их углём, водой и продовольствием. Но внешнеполитическое ведомство России не смогло заручиться поддержкой стран черноморского бассейна в борьбе с командой восставшего броненосца.

Турция всерьёз рассматривала поступившее от Великобритании предложение пропустить в Чёрное море два английских крейсера для защиты коммерческих интересов Великобритании на Чёрном море. Если бы такое решение было принято, то восстание на «Потёмкине» стало бы причиной нарушения статуса Черноморских проливов, которые по договорам 1856 и 1878 годов объявлялись закрытыми для прохода военных кораблей — таким образом восстание на Российском флоте становилось поводом для нарушения международного статуса проливов, причём со стороны соперника России — Великобритании.

Турция отказала российскому правительству в запрошенной помощи против восставших. Султан Абдул-Хамид II был настолько напуган возможностью того, что турецкий флот, узнав о произошедшем на «Потёмкине», также начнёт бунтовать, решил предпринять предупредительные меры, чтобы восставший русский корабль не появлялся в турецких водах: к турецкому порту Эрклиди были высланы два миноносца с начальником штаба флота Ахмед-пашой с приказанием перехватить восставший корабль, если потребуется, выдать ему всё им запрошенное, но только добиться того, чтобы он не заходил в турецкие порты. Как вариант, рассматривалась возможность пропустить броненосец через Черноморские проливы в Средиземное море. Турецкая печать начала публиковать различные оскорбительные для России сообщения о происходящем на Российском флоте и вообще о беспорядках в России. Воспользовавшись ситуацией, под предлогом защиты своего побережья от возможных атак со стороны восставшего корабля, Турция начала спешно наращивать минно-артиллерийскую оборону Босфорского пролива, чему на протяжении предшествующих двадцати лет успешно противодействовала российская дипломатия. В данных же обстоятельствах Россия, фактически не контролировавшая свой Черноморский флот, сознавая своё бессилие, униженно молчала. С июня по август 1905 года Турция установила в проливе Босфор пять линий минных заграждений общим числом до двухсот мин, четырнадцать 8- и 12-дюймовых орудий, для защиты минных полей была возведена новая артиллерийская батарея и построены две минные станции. Это, с одной стороны, усложняло России осуществление имевшихся планов по овладению Константинополем и Черноморскими проливами, а, с другой стороны, заставило принимать ответные меры по укреплению морской обороны собственных черноморских крепостей.

Румыния отказалась выдать бунтовщиков России, что послужило причиной обострения отношений между двумя странами. Более того, после произошедших событий в прессе Румынии начали появляться материалы о том, что Россия находится на пути к полному разложению, и Румыния должна быть готова к тому, чтобы при удобном случае предпринять шаги для присоединения к своей территории Бессарабии. Румынское правительство приняло решение немедленно приступить к реорганизации флота, на что в 1906 году было направлено 40 % от годового военного бюджета страны.

Из всех черноморских стран лишь Болгария согласилась удовлетворить просьбу российского правительства о выдаче восставших моряков в случае, если они прибудут на болгарскую территорию, но только при условии, если такая выдача будет организована в тайне, и о ней не станет известно третьим странам.

Международный престиж Российской империи в результате этих внешнеполитических неудач упал ещё больше, а мировые державы начали задаваться вопросом о незыблемости существования российской государственности.

Военный аспект. Усилия Морского и Военного министерств в борьбе с восстанием

На подавление восстания были брошены практически все имеющиеся в наличии боевые силы Черноморского флота. В тех или иных операциях против восставших с 16 июня (29 июня) по 1 (14) июля 1905 года года принимали участие 25 боевых кораблей и одно учебное судно. Все эти корабли всё время борьбы с восставшими проводили в море, находясь в полной боевой готовности, возвращаясь в главную базу флота только для пополнения необходимых запасов — всего было совершено 57 выходов в море; общая численность личного состава задействованных кораблей составила более пяти тысяч человек. Корабли прошли в общей сложности 22 тыс. морских миль. Несмотря на столь серьёзные усилия, попытки Морского министерства окончились провалом — приказ о прекращении восстания и, если того потребуют обстоятельства, потоплении восставшего корабля, выполнен не был. Из-за бездарного командования корабли флота вообще не могли обнаружить «Потёмкин» и встречались с ним всего дважды — первый раз во время «немого боя», второй раз в Констанце, когда восставшие уже покинули «Потёмкин», а возвращать его в Россию прибыла эскадра, состоящая из шести кораблей. Наблюдая за бесплодными попытками найти и обезвредить восставший корабль, Николай II оставил в своём дневнике 23 июня (6 июля) 1905 года такую запись: «Дай бы Бог, чтобы эта тяжёлая и срамная история скорее кончилась».

К подавлению восстания была подключена Армия. На военном положении были объявлены губернии в зоне восстания. К борьбе с восставшими подключились войска Одесского и Кавказского военных округов. Всего в операциях сухопутных сил против восставших было задействовано более 15 тысяч военнослужащих: пехотные, сапёрные, казачьи части, артиллерия. Армейское командование пыталось быть готовым к встрече с восставшими кораблями в любом черноморском порту Российской империи, для чего были сделаны распоряжения об охране всей береговой линии. Войскам были отданы приказы всеми силами препятствовать высадке восставших матросов на берегу и препятствовать снабжению кораблей провизией, пресной водой и топливом. Как показали события в Феодосии, когда войска сорвали попытку восставших овладеть баржами с углём, приказ неукоснительно соблюдался. Командование держало в резерве 51-й Литовский полк, который должен был немедленно быть переброшен в любую точку Крымского побережья, в которой появился бы «Потёмкин».

Однако, несмотря на интенсивный обмен информацией, каждое ведомство действовало на собственный страх и риск. Ни Флот, ни Армияне смогли составить плана совместных действий против восставших. Историк Ю. П. Кардашев отметил, что действия армейского командования были более энергичными, действенными и в результате более успешными. Начиная с «потёмкинских» событий и на их примере, командующие военными округами всё настойчивей ставили вопрос перед Главным штабом о необходимости централизации военной власти в главных военно-морских базах Империи и о подчинении их армейскому командованию, что и произошло, несмотря на сопротивление Морского министерства, в середине 1907 года — военные базы флота были подчинены командующим военных округов.

Анализ участия команды броненосца в восстании

Историк Ю. П. Кардашев, проанализировав архивные документы, подсчитал, что активными участниками восстания был 71 матрос (9,1 % от общего числа матросов), 157 человек показали себя как сторонники восстания (20,1 %) — таким образом, в восстании активно принимала участие почти треть команды — 29,3 %, что является высоким показателем, в то время как активными противниками восстания стали только 37 человек (4,7 %). Остальная часть команды — 516 человек, или ровно 2/3 экипажа, — были пассивной массой, которая колебалась в зависимости от происходящих событий.

Из 30 избранных в члены «судовой комиссии» членов экипажа, чьи биографии удалось отследить, половина служила в технических подразделениях корабля, почти все члены комиссии были грамотными или малограмотными, десять было из рабочих, восемь — из хлебопашцев, трое из служащих. По данным следствия, почти все они были ранее замечены командованием в той или иной революционной деятельности: чтении и распространении нелегальной литературы, участии в сходках и собраниях, подготовке революционного восстания.

Самыми активными участниками восстания были старослужащие матросы, служившие на броненосце ещё во время его постройки и тесно общавшиеся с рабочими кораблестроительных заводов, строивших броненосец (Николаевского, Обуховского и Сормовского).

Усреднённый портрет активного сторонника восстания: матрос строевого отделения корабля (60 % участников восстания), третьего или четвёртого года службы, 24—25 лет, грамотный или малограмотный (60 %), происхождением из крестьян (¾ участников восстания были из сельской местности, 1/5 — горожанами), по роду занятий до призыва на службу — хлебопашец или рабочий (в восстании принимали участие 80 матросов из рабочих и 79 из хлебопашцев).

Хотя грамотные матросы из рабочих, служащие в технических подразделениях приняли в восстании самое активное участие (восстание поддержали 50 % от общего числа матросов технических подразделений, 30 % матросов происхождением из рабочих, 22 % — из хлебопашцев), но бо́льший удельный вес во всём экипаже броненосца бывших крестьян и проходящих службу в строевых подразделениях уравновесил абсолютные величины в числе участников восстания. Именно матросы из хлебопашцев, не вовлечённые в подготовку восстания и примкнувшие к нему уже после его начала, и привнесли в восстание элемент бунтарства, стихийности и неорганизованности.

Подавляющее большинство восставших не имели чётко выраженных политических взглядов. Принадлежность лидеров восставших к меньшевистской организации РСДРП (как то сразу после восстания было представлено лидерами меньшевистской фракции, инспирировавшими ряд заявлений в партийной печати якобы от имени активной части восставших матросов, оставшихся в эмиграции в Румынии) или просто к РСДРП без указания «меньшевистской», как заявлялось в воспоминаниях участников восстания, изданных в советский период, и в советской историографии, не соответствовала действительности. В документах департамента полиции данные о партийной принадлежности упоминаются в делах 15 матросов: одиннадцать из них, в том числе А. Н. Матюшенко, названы социал-революционерами, трое — социал-демократами и один — анархистом. Историк Ю П. Кардашев полагал, что эти данные являются наиболее объективным отражением настоящих политических симпатий команды броненосца и влияний политических программ различных революционных партий на начало и ход восстания.

Офицеры броненосца, вопреки представлениям советской историографии как реакционно-монархический монолит, в действительности, как и рядовой состав, были подвержен колебаниям и демонстрировали различное отношение к восстанию. Старший комсостав, активно попытавшийся бороться с восстанием, был уничтожен. Из оставшихся в живых офицеров трое в той или иной степени искренности примкнули к восстанию, остальные пассивно осуждали его.

Самой сплочённой группой, чётко обозначившей своё отношение к восстанию, стали сверхсрочники броненосца (занимавшие на корабле должности боцманов, кондукторов, фельдфебелей) — их было на корабле всего 16 человек, и почти все они стали активными противниками восстания.

Оценки на постсоветской Украине

После создания независимого украинского государства в 1991 году новые власти Украины начали создавать собственную историографию, описывая и трактуя события прошлого в рамках национально-освободительной борьбы украинского народа за обретение государственной независимости. На постсоветской Украине ряд публицистов преподносили восстание на броненосце «Потёмкин» как «восстание украинской стихии», как выступление матросов — сторонников независимости Украины против русского империализма. Данило Кулиняк писал в официальном печатном издании Министерства обороны Украины «Військо України»:

Борт восставшего в июне 1905 года «Потёмкина», который под малиновым казачьим флагом одиннадцать суток был островом свободы, плавучей казачьей республикой, свободной от русского царизма, можно полностью назвать кораблём украинской революции на Чёрном море и предтечей общеукраинской революции 1917—1918 годов. Ведь восстание было наиболее ярким проявлением народного гнева на Черноморском флоте, который в то время был преимущественно украинским.

Согласно этому взгляду на события, восстание началось фразой, произнесённой «уроженцем Житомира артиллерийским унтер-офицером Григорием Вакуленчуком на украинском языке: „Та доки ж ми будемо рабами!“», большинство участников восстания, включая его руководителей и примкнувшего к восстанию поручика А. М. Коваленко, были «щирими українцями», боровшимися за независимость Украины, членами Революционной украинской партии, в свободное от вахт время зачитывавшимися произведениями украинской литературы, Панас Матюшенко ещё и играл на украинском национальном инструменте — бандуре, а само восстание стало одним из событий, приведших к падению Российской империи, в котором украинцы приняли самое активное участие.

Суд над восставшими

13 июля 1905 начались судебные дела по восставшим. С самого начала следствия встал вопрос, по какой статье судить восставших: как воинских преступников — по статье 109-й Военно-морского устава о наказаниях, как бунтовщиков, за что в военное время полагалась смертная казнь, — или как политических преступников, по статье 100-й Уголовного уложения. Правительство не желало рассматривать восставших как политических преступников. Следствие начало вести дело исключительно как о военном бунте. Однако по мере расследования политическая составляющая в деле всех восставших кораблей выступала всё более и более явно, и в конце концов во время суда над потёмкинцами, который проходил позднее всего, наиболее активным участникам восстания были предъявлены обвинения как по 109-й, так и по 100-й статьям.

Первым в Севастополе начался суд над матросами учебного судна «Прут», пытавшегося присоединиться к восставшему броненосцу. На скамье подсудимых находились 44 матроса, осуждены были 28. Суд приговорил Александра Михайловича Петрова, 23 лет, Ивана Ферапонтовича Адаменко, 24 лет, Дмитрия Матвеевича Титова, 25 лет, и Ивана Арефьевича Чёрного, 27 лет, к смертной казни; 16 матросов — к каторге; одного — к отдаче в исправительные арестантские отделения; шестерых — к отдаче в дисциплинарные батальоны и одного — к аресту. Остальных оправдали за отсутствием прямых доказательств их участия в бунте. Смертный приговор привели в исполнение на рассвете 6 сентября 1905 года у стены Константиновской батареи.

Суд по делу участников восстания на броненосце «Георгий Победоносец» длился с 29 августа по 8 сентября 1905 года. Руководители восстания Семён Пантелеймонович Дейнега, 27 лет, Дорофей Петрович Кошуба, 26 лет, и Иван Кондратьевич Степанюк, 27 лет, были приговорены к смертной казни. Остальные 52 матроса были отправлены на вечную каторгу или приговорены к каторжным работам на срок от 4 до 20 лет или к отдаче в арестантские исправительные отделения на срок от 3 до 5 лет. 16 сентября 1905 года смертный приговор привели в исполнение в отношении С. П. Дейнеги и Д. П. Кошубы (И. К. Степанюку удалось с помощью адвокатов заменить казнь бессрочной каторгой). Несколько сотен матросов с «Прута», «Георгия Победоносца», «Потёмкина» и других кораблей для продолжения службы на флоте были высланы на Дальний Восток в Амурскую флотилию.

Все вернувшиеся в Россию «потёмкинцы» и моряки миноносца № 267 также были преданы суду. Судили 68 человек (54 потёмкинца, 13 матросов с миноносца № 267 и одного матроса с судна «Веха»), разделив их на четыре группы. В первую включили тех, кто принадлежал к революционной организации и сознательно начал восстание с целью свержения существующего строя (среди них — А. Н. Заулошнов, Ф. П. Луцаев, Т. Г. Мартьянов); во вторую — тех, кто добровольно или под угрозой насилия присоединился к первой, но не разделял всех её политических убеждений (в том числе С. Я. Гузь, И. П. Задорожный, Ф. Я. Кашугин); в третью — тех, кто помогал восставшим под угрозой насилия (такие, как Д. П. Алексеев, А. С. Галенко, Ф. В. Мурзак и несколько матросов); в четвертую — тех, кто не принимал участия в восстании, но и не оказал ему активного противодействия и находился на корабле, имея возможность бежать и сдаться властям.

Суд над потёмкинцами начался 17 февраля 1906 г. после разгрома ноябрьского восстания в Севастополе. Троих потёмкинцев: Александра Заулошнова, 22 лет, Фёдора Луцаева, 28 лет, и Тихона Мартьянова, 23 лет, — приговорили к смертной казни, но на основании царского указа от 21 октября 1905 года о смягчении наказаний за политические преступления, совершённые до издания манифеста 17 октября 1905 года, казнь заменили 15-летней каторгой. Матросы Сергей Яковлевич Гузь, 28 лет, Иван Павлович Задорожный, 23 лет, и Феодосий Яковлевич Кашугин, 27 лет, также были приговорены к каторге: первый — на десять, второй — на три с половиной года, третий — на шесть лет. Остальных отдали в арестантские роты и подвергли другим наказаниям. Прапорщика Д. П. Алексеева, врача А. С. Галенко и подпоручика П. В. Калюжного уволили со службы. 23 февраля вице-адмирал Г. П. Чухнин приказом № 293 утвердил приговор.

Дальнейшая судьба восставших

Осуждённых «потёмкинцев» этапировали по маршруту Севастополь-Самара-Урал-Иркутск-Александровский централ. В Самаре к ним присоединили осуждённых участников восстания на крейсере «Очаков». Группа каторжников из шести человек, в числе которых были моряки с «Потёмкина» и «Очакова», в пути следования перепилив решётку вагона, пытались бежать на станции Юшала. Вскоре они были пойманы охраной и расстреляны. Все беглецы похоронены в городе Камышлове. В 1951 году усилиями местных энтузиастов — директора завода «Урализолятор» В. Шевченко и работника горсовета В. Завьялова — им был поставлен памятник на территории завода. Пытался бежать и А. Н. Заулошнов, но был схвачен. 9 марта 1910 года он умер от туберкулёза в одиночной камере саратовской тюрьмы.

Судебные процессы над потёмкинцами продолжались до 1917 года. Всего к суду было привлечено 173 человека. Только в отношении одного — А. Н. Матюшенко — смертная казнь была приведена в исполнение. В 1907 году он нелегально вернулся в Россию, был арестован в Николаеве как анархист и казнён в Севастополе 15 ноября того же года как потёмкинец.

Большинство потёмкинцев жило в эмиграции в Румынии. Отдельные группы матросов уехали в Швейцарию, Аргентину и Канаду, матрос Иван Бешов уехал в Ирландию, где основал популярную сеть закусочных Beshoffs.

Добровольно из эмиграции до Февральской революции в Россию вернулось 138 матросов. Всего же из первоначального экипажа «Потёмкина», включая тех, кто отказался эмигрировать и вернулся в Севастополь из Констанцы на борту броненосца, в Россию вернулось 245 человек (31 % команды). Остальная часть команды оставалась в эмиграции. Большинство из эмигрантов вернулось в Россию уже после революции, освободившей матросов-бунтовщиков от грозившей им судебной ответственности.

В 1955 году все живые участники восстания были награждены орденами Красной Звезды, а двое — орденами Красного Знамени.

Память о восстании

В монументах

Памятники восставшим

Памятник восставшим в городе Одесса, расположенный на Таможенной площади у главных ворот Одесского порта

Памятник зачинщику восстания унтер-офицеру Г. Н. Вакуленчуку, расположенный на Таможенной площади у главных ворот Одесского порта

• В Камышлове вблизи завода «Урализолятор» стоит памятник расстрелянным матросам броненосца, пытавшимся бежать во время этапирования.

В культуре

См. также: Броненосец «Потёмкин» (фильм) и Потёмкинцам-потомки

В Советской России восстанию были посвящены десятки книг, изданы мемуары участников восстания, исторические документы, были напечатаны сотни публицистических статей, опера, два балета, драматический спектакль.

• Потёмкинское восстание глазами стороннего наблюдателя описано Евгением Замятиным (который был невольным свидетелем этих событий) в рассказе «Три дня» (1913).
• В 1923 году в издательстве «Красная новь» вышла отдельным изданием драматическая поэма «Броненосец „Потёмкин“» Георгия Шенгели.
• Восстание явилось сюжетом знаменитого кинофильма режиссёра С. М. Эйзенштейна (1925).
• О восстании вспоминает в своих Дневниках (1901—1929) К. И. Чуковский, побывавший на борту броненосца, когда тот находился в Одессе, и лично наблюдавший беспорядки, проходившие в те дни в Одессе.

См. также

• Потёмкинская лестница
• Мятежи в Спитхеде и Норе
• Восстание на «Сторожевом»
• Кильское восстание 1918 года
• Севастопольское восстание (1905)

Литература

• Аммон Г. А., Бережной С. С. Эскадренный броненосец «Князь Потёмкин-Таврический» // [militera.lib.ru/tw/ammon_berezhnoy/06.html Героические корабли российского и советского Военно-Морского Флота]. — М.: Воениздат, 1981. — 50 000 экз.
• Гаврилов Б. И. [militera.lib.ru/h/gavrilov_bi/index.html В борьбе за свободу: Восстание на броненосце «Потёмкин»]. — 1-е. — М.: Мысль, 1987. — 222 с. — 50 000 экз.
• Кардашев Ю. П. Восстание. Броненосец «Потёмкин» и его команда. — 1-е. — Киров: Дом печати «Вятка», 2008. — 544 с. — 1000 экз. — ISBN 5-7897-0193-0.
• Кирилл (Бржезовский А. П.). [library6.com/index.php/library6/item/%D0%BA%D0%B8%D1%80%D0%B8%D0%BB%D0%BB-%D0%B1%D1%80%D0%B6%D0%B5%D0%B7%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9-%D0%B0%D0%BF-%D0%BE%D0%B4%D0%B8%D0%BD%D0%BD%D0%B0%D0%B4%D1%86%D0%B0%D1%82%D1%8C-%D0%B4%D0%BD%D0%B5%D0%B9-%D0%BD%D0%B0-%D0%BF%D0%BE%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%BA%D0%B8%D0%BD%D0%B5 Одиннадцать дней на «Потёмкине».]. — СПб., 1907. — 288 с. Воспоминания профессионального революционера, присоединившегося к восставшим.
• Коваленко А. М. [library6.com/books/b1-2-3.1907.pdf Одиннадцать дней на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический»] // Былое. — 1907. № 1 (13), с. 88-113; № 2 (14), с. 124—141; № 3 (15), с. 46-68, 309. Воспоминания инженер-механика А. М. Коваленко, добровольно присоединившегося к восставшей команде.
• Малахов В. П., Степаненко Б. А. Одесса, 1900—1920 / Люди… События… Факты…. — 1-е. — Одесса: Optimum, 2004. — 448 с. — ISBN 966-8072-85-5.
• Ростоцкая Н. Потёмкинские дни в Одессе. — 1-е. — СПб.: Наш голос, 1906. — 32 с. — (На разные темы).
• Фельдман К. [library6.com/index.php/library6/item/%D1%84%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D0%B4%D0%BC%D0%B0%D0%BD-%D0%BA-%D0%BF%D0%BE%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%BA%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B5-%D0%B2%D0%BE%D1%81%D1%81%D1%82%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5 Потёмкинское восстание (14-25 июня 1905 г.). Воспоминания участника.]. — Л.: Прибой, 1927. — 129 с. Воспоминания профессионального революционера, присоединившегося к восставшим.
• Шигин В. В. «Непобеждённая территория революции» // [coollib.net/b/233271/read Лжегерои русского флота]. — 1-е. — М.: Вече, 2010. — 452 с. — (Морская летопись). — ISBN 978-5-9533-5064-8.
• Neal Bascomb. Красный мятеж: 11 роковых дней броненосца «Потёмкин» = Red Mutiny: Eleven Fateful Days on the Battleship Potemkin. — 1-е. — USA: Houghton Mifflin Company, 2007. — 386 p. — ISBN 978-0-618-59206-7.
• Richard Hough. Мятеж «Потёмкина» = The Potemkin Mutiny. — 2-е. — Flarepath Printers Ltd, 1975. — 190 p. — ISBN 978-1557503701.

Ссылки

• Назаров Г. [www.rv.ru/content.php3?id=5758/ Фельдман на броненосце «Потёмкин»] (рус.) // Русский вестник : Еженедельная газета. — 2005. — № 28 июня.
• Ратушняк Э. [vo.od.ua/rubrics/raznoe/4165.php «Потёмкин» стреляет по Одессе] // Вечерняя Одесса : газета. — 27 июня 2006. — Т. 8435, № 93.
• Ключ В. [topwar.ru/15356-vosstanie-na-bronenosce-potemkin.html Восстание на броненосце «Потёмкин»] (рус.). Сайт Военное обозрение (14 июня 2012). Проверено 4 июля 2012. [www.webcitation.org/6Az6W1fio Архивировано из первоисточника 27 сентября 2012].
• Смирнов И. [www.svobodanews.ru/content/transcript/1742715.html Книга «Восстание. Броненосец „Потёмкин“ и его команда»] (рус.). Радиопрограммы / Поверх барьеров / Поверх барьеров - Российский час. Радио Свобода (29 мая 2009). Проверено 3 июля 2012. [www.webcitation.org/6Az6cnCCz Архивировано из первоисточника 27 сентября 2012].
• Тольц В. С. [www.situation.ru/app/j_art_935.htm Восстание на броненосце «Потёмкин» — глазами начальства] (рус.). Запись радиопрограммы радиостанции «Свобода». Альманах «Восток» (9 июля 2005). Проверено 1 июля 2012. [www.webcitation.org/6A0a6cs6a Архивировано из первоисточника 18 августа 2012].
• Чуковский К. И. К годовщине потемкинских дней (воспоминания очевидца). Статья в газете «Биржевые ведомости» (15 июня 1905 года)

Отрывок, характеризующий Восстание на броненосце «Потёмкин»

В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно шутливое лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело, прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова серьезно покачал головой.
– Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же соединение величия и кротости… И чувство восторга и любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была legion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая вокруг себя своим взглядом. Кое кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что то довольно долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием, чтобы все слышали его.
– Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, – сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним.


На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.


На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».
«Петербург, 23 го ноября.
«Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и сказала, что Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна, что она несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я не должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем более человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели я для добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь одну духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал жене, что прошу ее забыть всё старое, прошу простить мне то, в чем я мог быть виноват перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было сказать ей это. Пусть она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее. Устроился в большом доме в верхних покоях и испытываю счастливое чувство обновления».


Как и всегда, и тогда высшее общество, соединяясь вместе при дворе и на больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый свой оттенок. В числе их самый обширный был кружок французский, Наполеоновского союза – графа Румянцева и Caulaincourt'a. В этом кружке одно из самых видных мест заняла Элен, как только она с мужем поселилась в Петербурге. У нее бывали господа французского посольства и большое количество людей, известных своим умом и любезностью, принадлежавших к этому направлению.
Элен была в Эрфурте во время знаменитого свидания императоров, и оттуда привезла эти связи со всеми Наполеоновскими достопримечательностями Европы. В Эрфурте она имела блестящий успех. Сам Наполеон, заметив ее в театре, сказал про нее: «C'est un superbe animal». [Это прекрасное животное.] Успех ее в качестве красивой и элегантной женщины не удивлял Пьера, потому что с годами она сделалась еще красивее, чем прежде. Но удивляло его то, что за эти два года жена его успела приобрести себе репутацию
«d'une femme charmante, aussi spirituelle, que belle». [прелестной женщины, столь же умной, сколько красивой.] Известный рrince de Ligne [князь де Линь] писал ей письма на восьми страницах. Билибин приберегал свои mots [словечки], чтобы в первый раз сказать их при графине Безуховой. Быть принятым в салоне графини Безуховой считалось дипломом ума; молодые люди прочитывали книги перед вечером Элен, чтобы было о чем говорить в ее салоне, и секретари посольства, и даже посланники, поверяли ей дипломатические тайны, так что Элен была сила в некотором роде. Пьер, который знал, что она была очень глупа, с странным чувством недоуменья и страха иногда присутствовал на ее вечерах и обедах, где говорилось о политике, поэзии и философии. На этих вечерах он испытывал чувство подобное тому, которое должен испытывать фокусник, ожидая всякий раз, что вот вот обман его откроется. Но оттого ли, что для ведения такого салона именно нужна была глупость, или потому что сами обманываемые находили удовольствие в этом обмане, обман не открывался, и репутация d'une femme charmante et spirituelle так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной Безуховой, что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и всё таки все восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она сама и не подозревала.
Пьер был именно тем самым мужем, который нужен был для этой блестящей, светской женщины. Он был тот рассеянный чудак, муж grand seigneur [большой барин], никому не мешающий и не только не портящий общего впечатления высокого тона гостиной, но, своей противоположностью изяществу и такту жены, служащий выгодным для нее фоном. Пьер, за эти два года, вследствие своего постоянного сосредоточенного занятия невещественными интересами и искреннего презрения ко всему остальному, усвоил себе в неинтересовавшем его обществе жены тот тон равнодушия, небрежности и благосклонности ко всем, который не приобретается искусственно и который потому то и внушает невольное уважение. Он входил в гостиную своей жены как в театр, со всеми был знаком, всем был одинаково рад и ко всем был одинаково равнодушен. Иногда он вступал в разговор, интересовавший его, и тогда, без соображений о том, были ли тут или нет les messieurs de l'ambassade [служащие при посольстве], шамкая говорил свои мнения, которые иногда были совершенно не в тоне настоящей минуты. Но мнение о чудаке муже de la femme la plus distinguee de Petersbourg [самой замечательной женщины в Петербурге] уже так установилось, что никто не принимал au serux [всерьез] его выходок.
В числе многих молодых людей, ежедневно бывавших в доме Элен, Борис Друбецкой, уже весьма успевший в службе, был после возвращения Элен из Эрфурта, самым близким человеком в доме Безуховых. Элен называла его mon page [мой паж] и обращалась с ним как с ребенком. Улыбка ее в отношении его была та же, как и ко всем, но иногда Пьеру неприятно было видеть эту улыбку. Борис обращался с Пьером с особенной, достойной и грустной почтительностию. Этот оттенок почтительности тоже беспокоил Пьера. Пьер так больно страдал три года тому назад от оскорбления, нанесенного ему женой, что теперь он спасал себя от возможности подобного оскорбления во первых тем, что он не был мужем своей жены, во вторых тем, что он не позволял себе подозревать.
– Нет, теперь сделавшись bas bleu [синим чулком], она навсегда отказалась от прежних увлечений, – говорил он сам себе. – Не было примера, чтобы bas bleu имели сердечные увлечения, – повторял он сам себе неизвестно откуда извлеченное правило, которому несомненно верил. Но, странное дело, присутствие Бориса в гостиной жены (а он был почти постоянно), физически действовало на Пьера: оно связывало все его члены, уничтожало бессознательность и свободу его движений.
– Такая странная антипатия, – думал Пьер, – а прежде он мне даже очень нравился.
В глазах света Пьер был большой барин, несколько слепой и смешной муж знаменитой жены, умный чудак, ничего не делающий, но и никому не вредящий, славный и добрый малый. В душе же Пьера происходила за всё это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое и приведшая его ко многим духовным сомнениям и радостям.


Он продолжал свой дневник, и вот что он писал в нем за это время:
«24 ro ноября.
«Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошел к должности (Пьер по совету благодетеля поступил на службу в один из комитетов), возвратился к обеду, обедал один (у графини много гостей, мне неприятных), ел и пил умеренно и после обеда списывал пиесы для братьев. Ввечеру сошел к графине и рассказал смешную историю о Б., и только тогда вспомнил, что этого не должно было делать, когда все уже громко смеялись.
«Ложусь спать с счастливым и спокойным духом. Господи Великий, помоги мне ходить по стезям Твоим, 1) побеждать часть гневну – тихостью, медлением, 2) похоть – воздержанием и отвращением, 3) удаляться от суеты, но не отлучать себя от а) государственных дел службы, b) от забот семейных, с) от дружеских сношений и d) экономических занятий».
«27 го ноября.
«Встал поздно и проснувшись долго лежал на постели, предаваясь лени. Боже мой! помоги мне и укрепи меня, дабы я мог ходить по путям Твоим. Читал Св. Писание, но без надлежащего чувства. Пришел брат Урусов, беседовали о суетах мира. Рассказывал о новых предначертаниях государя. Я начал было осуждать, но вспомнил о своих правилах и слова благодетеля нашего о том, что истинный масон должен быть усердным деятелем в государстве, когда требуется его участие, и спокойным созерцателем того, к чему он не призван. Язык мой – враг мой. Посетили меня братья Г. В. и О., была приуготовительная беседа для принятия нового брата. Они возлагают на меня обязанность ритора. Чувствую себя слабым и недостойным. Потом зашла речь об объяснении семи столбов и ступеней храма. 7 наук, 7 добродетелей, 7 пороков, 7 даров Святого Духа. Брат О. был очень красноречив. Вечером совершилось принятие. Новое устройство помещения много содействовало великолепию зрелища. Принят был Борис Друбецкой. Я предлагал его, я и был ритором. Странное чувство волновало меня во всё время моего пребывания с ним в темной храмине. Я застал в себе к нему чувство ненависти, которое я тщетно стремлюсь преодолеть. И потому то я желал бы истинно спасти его от злого и ввести его на путь истины, но дурные мысли о нем не оставляли меня. Мне думалось, что его цель вступления в братство состояла только в желании сблизиться с людьми, быть в фаворе у находящихся в нашей ложе. Кроме тех оснований, что он несколько раз спрашивал, не находится ли в нашей ложе N. и S. (на что я не мог ему отвечать), кроме того, что он по моим наблюдениям не способен чувствовать уважения к нашему святому Ордену и слишком занят и доволен внешним человеком, чтобы желать улучшения духовного, я не имел оснований сомневаться в нем; но он мне казался неискренним, и всё время, когда я стоял с ним с глазу на глаз в темной храмине, мне казалось, что он презрительно улыбается на мои слова, и хотелось действительно уколоть его обнаженную грудь шпагой, которую я держал, приставленною к ней. Я не мог быть красноречив и не мог искренно сообщить своего сомнения братьям и великому мастеру. Великий Архитектон природы, помоги мне находить истинные пути, выводящие из лабиринта лжи».
После этого в дневнике было пропущено три листа, и потом было написано следующее:
«Имел поучительный и длинный разговор наедине с братом В., который советовал мне держаться брата А. Многое, хотя и недостойному, мне было открыто. Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем. Третье имя, имя поизрекаемое, имеющее значение Всего . Беседы с братом В. подкрепляют, освежают и утверждают меня на пути добродетели. При нем нет места сомнению. Мне ясно различие бедного учения наук общественных с нашим святым, всё обнимающим учением. Науки человеческие всё подразделяют – чтобы понять, всё убивают – чтобы рассмотреть. В святой науке Ордена всё едино, всё познается в своей совокупности и жизни. Троица – три начала вещей – сера, меркурий и соль. Сера елейного и огненного свойства; она в соединении с солью, огненностью своей возбуждает в ней алкание, посредством которого притягивает меркурий, схватывает его, удерживает и совокупно производит отдельные тела. Меркурий есть жидкая и летучая духовная сущность – Христос, Дух Святой, Он».
«3 го декабря.
«Проснулся поздно, читал Св. Писание, но был бесчувствен. После вышел и ходил по зале. Хотел размышлять, но вместо того воображение представило одно происшествие, бывшее четыре года тому назад. Господин Долохов, после моей дуэли встретясь со мной в Москве, сказал мне, что он надеется, что я пользуюсь теперь полным душевным спокойствием, несмотря на отсутствие моей супруги. Я тогда ничего не отвечал. Теперь я припомнил все подробности этого свидания и в душе своей говорил ему самые злобные слова и колкие ответы. Опомнился и бросил эту мысль только тогда, когда увидал себя в распалении гнева; но недостаточно раскаялся в этом. После пришел Борис Друбецкой и стал рассказывать разные приключения; я же с самого его прихода сделался недоволен его посещением и сказал ему что то противное. Он возразил. Я вспыхнул и наговорил ему множество неприятного и даже грубого. Он замолчал и я спохватился только тогда, когда было уже поздно. Боже мой, я совсем не умею с ним обходиться. Этому причиной мое самолюбие. Я ставлю себя выше его и потому делаюсь гораздо его хуже, ибо он снисходителен к моим грубостям, а я напротив того питаю к нему презрение. Боже мой, даруй мне в присутствии его видеть больше мою мерзость и поступать так, чтобы и ему это было полезно. После обеда заснул и в то время как засыпал, услыхал явственно голос, сказавший мне в левое ухо: – „Твой день“.
«Я видел во сне, что иду я в темноте, и вдруг окружен собаками, но иду без страха; вдруг одна небольшая схватила меня за левое стегно зубами и не выпускает. Я стал давить ее руками. И только что я оторвал ее, как другая, еще большая, стала грызть меня. Я стал поднимать ее и чем больше поднимал, тем она становилась больше и тяжеле. И вдруг идет брат А. и взяв меня под руку, повел с собою и привел к зданию, для входа в которое надо было пройти по узкой доске. Я ступил на нее и доска отогнулась и упала, и я стал лезть на забор, до которого едва достигал руками. После больших усилий я перетащил свое тело так, что ноги висели на одной, а туловище на другой стороне. Я оглянулся и увидал, что брат А. стоит на заборе и указывает мне на большую аллею и сад, и в саду большое и прекрасное здание. Я проснулся. Господи, Великий Архитектон природы! помоги мне оторвать от себя собак – страстей моих и последнюю из них, совокупляющую в себе силы всех прежних, и помоги мне вступить в тот храм добродетели, коего лицезрения я во сне достигнул».
«7 го декабря.
«Видел сон, будто Иосиф Алексеевич в моем доме сидит, я рад очень, и желаю угостить его. Будто я с посторонними неумолчно болтаю и вдруг вспомнил, что это ему не может нравиться, и желаю к нему приблизиться и его обнять. Но только что приблизился, вижу, что лицо его преобразилось, стало молодое, и он мне тихо что то говорит из ученья Ордена, так тихо, что я не могу расслышать. Потом, будто, вышли мы все из комнаты, и что то тут случилось мудреное. Мы сидели или лежали на полу. Он мне что то говорил. А мне будто захотелось показать ему свою чувствительность и я, не вслушиваясь в его речи, стал себе воображать состояние своего внутреннего человека и осенившую меня милость Божию. И появились у меня слезы на глазах, и я был доволен, что он это приметил. Но он взглянул на меня с досадой и вскочил, пресекши свой разговор. Я обробел и спросил, не ко мне ли сказанное относилось; но он ничего не отвечал, показал мне ласковый вид, и после вдруг очутились мы в спальне моей, где стоит двойная кровать. Он лег на нее на край, и я будто пылал к нему желанием ласкаться и прилечь тут же. И он будто у меня спрашивает: „Скажите по правде, какое вы имеете главное пристрастие? Узнали ли вы его? Я думаю, что вы уже его узнали“. Я, смутившись сим вопросом, отвечал, что лень мое главное пристрастие. Он недоверчиво покачал головой. И я ему, еще более смутившись, отвечал, что я, хотя и живу с женою, по его совету, но не как муж жены своей. На это он возразил, что не должно жену лишать своей ласки, дал чувствовать, что в этом была моя обязанность. Но я отвечал, что я стыжусь этого, и вдруг всё скрылось. И я проснулся, и нашел в мыслях своих текст Св. Писания: Живот бе свет человеком, и свет во тме светит и тма его не объят . Лицо у Иосифа Алексеевича было моложавое и светлое. В этот день получил письмо от благодетеля, в котором он пишет об обязанностях супружества».
«9 го декабря.
«Видел сон, от которого проснулся с трепещущимся сердцем. Видел, будто я в Москве, в своем доме, в большой диванной, и из гостиной выходит Иосиф Алексеевич. Будто я тотчас узнал, что с ним уже совершился процесс возрождения, и бросился ему на встречу. Я будто его целую, и руки его, а он говорит: „Приметил ли ты, что у меня лицо другое?“ Я посмотрел на него, продолжая держать его в своих объятиях, и будто вижу, что лицо его молодое, но волос на голове нет, и черты совершенно другие. И будто я ему говорю: „Я бы вас узнал, ежели бы случайно с вами встретился“, и думаю между тем: „Правду ли я сказал?“ И вдруг вижу, что он лежит как труп мертвый; потом понемногу пришел в себя и вошел со мной в большой кабинет, держа большую книгу, писанную, в александрийский лист. И будто я говорю: „это я написал“. И он ответил мне наклонением головы. Я открыл книгу, и в книге этой на всех страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающей к облакам. И будто я знаю, что эта девица есть ничто иное, как изображение Песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от них. Господи, помоги мне! Боже мой, если это оставление Тобою меня есть действие Твое, то да будет воля Твоя; но ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде Ты меня вовсе оставишь».


Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне.
Несмотря на то, что Николай Ростов, твердо держась своего намерения, продолжал темно служить в глухом полку, расходуя сравнительно мало денег, ход жизни в Отрадном был таков, и в особенности Митенька так вел дела, что долги неудержимо росли с каждым годом. Единственная помощь, которая очевидно представлялась старому графу, это была служба, и он приехал в Петербург искать места; искать места и вместе с тем, как он говорил, в последний раз потешить девчат.
Вскоре после приезда Ростовых в Петербург, Берг сделал предложение Вере, и предложение его было принято.
Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.