Восточная марка
Восто́чная ма́рка (нем. Ostmark; лат. Marchia orientalis), также известна как Баварская восточная марка — раннефеодальное государство (марка) существовавшее в IX—XII веках в юго-восточной Германии, предшественник герцогства Австрия. Начиная с конца X века использование для этого государства названий Восточная марка и маркграфство Австрия является равнозначным.
История
Впервые попытка создания буферного графства на границе со славянскими землями была предпринята в начале IX века. После войн Карла Великого с аварами рубежи франкских земель были продвинуты далеко на восток. Территория по Дунаю до Венского Леса, населённая после Великого переселения народов преимущественно славянами, вошла в состав Баварского герцогства. На этих землях была сформирована так называемая Баварская восточная марка, главной задачей которой стала немецкая колонизация, христианизация и охрана границ от славянских набегов. К югу от Восточной марки были также образованы марки и княжества (Штирия, Каринтия, Крайна, Истрия), которые служили буферной зоной между Германией и южными славянами. В 870-х годах Баварская и другие марки были объединены под властью Арнульфа Каринтийского, ставшего в 896 году императором Священной Римской империи.
В 892 году в Среднее Подунавье переселились венгры, которые стали представлять более серьёзную угрозу для империи, чем славяне. В 907 году в битве у Пресбурга (ныне Братислава) немецкие войска были наголову разбиты венгерской армией, что привело к завоеванию венграми территории до Энса и падению Баварской марки. Венгерские набеги на Германию продолжались до середины X века. Лишь в 955 году в битве на реке Лех германский император Оттон I Великий одержал решающую победу и освободил территорию Австрии.
Около 960 года из состава Баварии вновь была выделена Восточная марка. В это время её территория охватывала западную часть современной земли Нижняя Австрия и восточную часть Верхней Австрии. Целью создания этого княжества было организация более эффективной обороны границы Германии с венгерскими землями.
В 976 году маркграфом Восточной марки стал Леопольд I, основатель династии Бабенбергов, которая правила в Австрии до 1246 года. При его преемниках территория марки расширилась в восточном направлении до реки Лейта, за счет земель, отвоёванных у венгров. В 996 году впервые упоминается старо-немецкое название марки Ostarrîchi. От него произошло современное наименование Австрия (нем. Österreich).
Восточная марка, или маркграфство Австрия, оставалось под номинальным сюзеренитетом Баварии до 1156 года, когда император Фридрих I Барбаросса даровал государству статус герцогства и независимость от Баварии. С этого момента название Восточная марка уже не применялось к Австрии.
Термин «Восточная марка» или «Остмарк» применялся в Третьем рейхе в отношении Австрии после её аншлюса в 1938 году, позднее был заменён на термин альпийские и дунайские рейхсгау.
См. также
Напишите отзыв о статье "Восточная марка"
Отрывок, характеризующий Восточная марка
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
