Восточно-Туркестанская Революционная республика

Восточно-Туркестанская республика
東突厥斯坦共和國 شەرقى تۈركىستان جۇمھۇرىيىتى или Восточно-Туркестанская Революционная республика
Государство-сателлит Советского Союза
← 1944 — 1949 →
Флаг
Территории, контролировавшиеся Восточно-Туркестанской Республикой, претензии же были на все земли провинции Синьцзян
Столица	Кульджа
Религия	Ислам суннитского толка
Форма правления	республика, светское государство
Преемственность
← Китайская республика Китайская Народная Республика →

К:Появились в 1944 годуК:Исчезли в 1949 году

Вторая Восточно-Туркестанская республика, или Восточно-Туркестанская республика (ВТР), была кратковременным просоветским государственным образованием на территории трех (Илийского, Таченского и Алтайского) северных округов провинции Синьцзян Китайской республики (северная часть исторического Восточного Туркестана) в 1944—1949 годах.

В 1949 году Восточно-Туркестанская республика присоединилась к Китайской Народной Республике.

Предыстория

В 1930-х годах Шэн Шицай, губернатор Синьцзяна, пользуясь тем, что из-за событий в Китае центральным властям было не до далёкого Синьцзяна, действовал фактически как независимый правитель. В связи с тем, что основным соседом Синьцзяна был Советский Союз, Шэн Шицай проводил просоветскую политику, активно торговал с СССР. Когда в 1936 году в конце Великого похода в Синьцзян прорвались остатки колонны Чжан Готао, то Шэн Шицай предоставил пришедшим коммунистам должности в своих войсках.

В 1937 году началась японо-китайская война, и после того, как Китай потерял приморские провинции, Синьцзян стал его единственным каналом связи с внешним миром. Именно через Синьцзян поступали военные грузы из Советского Союза. Это заставило китайского руководителя Чан Кайши обратить на Синьцзян серьёзное внимание. Однако Шэн Шицай, боясь потерять свой независимый статус, отклонял все приглашения прибыть на какое-либо совещание.

В конце августа 1942 года в Урумчи для переговоров с Шэн Шицаем прилетела жена Чан Кайши — Сун Мэйлин. В это время шла Великая Отечественная война, германские войска достигли своего наибольшего продвижения, и Шэн Шицай решил, что пора отказаться от ставки на СССР. В Урумчи был открыт провинциальный комитет партии Гоминьдан, в Синьцзян перебрасывались десять бригад гоминьдановских войск. Зная, что Чан Кайши потребует разорвать связи с СССР, очистить провинцию от коммунистов и разгромить демократическое движение^{[уточнить]}, Шэн Шицай ещё в первой половине 1942 года начал репрессии, и к лету 1942 года уже никаких признаков демократического движения в Синьцзяне не наблюдалось. Политика Шэн Шицая привела к тому, что весной 1942 года на Алтае восстали казахи. К 1943 году там сформировалось пять партизанских отрядов, которые повели планомерную борьбу против гоминьдановских гарнизонов. Сначала казахи попытались сделать ставку на известного бандита Оспана и даже провозгласили его ханом, но он предпочитал грабить мирное население и довольствоваться привилегиями полученного статуса, поэтому вскоре лидером казахских партизан стал бежавший из тюрьмы Далельхан Сугурбаев.

В целом за период с 1937 по 1944 годы налоговое бремя в Синьцзяне выросло в 7-8 раз. Прекращение торгового оборота с СССР привело к нехватке промышленных товаров, а продукцию сельского хозяйства никто не покупал. В дополнение ко всему прочему Шэн Шицай объявил о мобилизации для нужд армии десяти тысяч отборных лошадей, которых должны были поставить кочевники. С семьи, не сдавшей коня, взимался денежный штраф, равный стоимости двух лошадей. Эта мобилизация лошадей легла на кочевников Илийского и Тарбагатайского округов (алтайские казахи вели партизанскую борьбу) и вызвала всеобщее возмущение. Шэн Шицай стал настолько одиозной фигурой, что Чан Кайши вообще упразднил должность губернатора провинции и отозвал Шэн Шицая в Чунцин. Провинциальное правительство возглавил член ЦК Гоминьдана генерал У Чжунсинь, который объявил амнистию части политзаключённых, но было уже поздно.

События 1944—1945

В сентябре 1944 года началось восстание в уезде Нилка под руководством кульджинского татарина Фатиха, уйгура Гени Маматбакиева, казаха Акбара Есбосина и калмыка Фучи. Власти отправили в восставший уезд один эскадрон 4 кавалерийского полка Общественной безопасности, который прибыл в уезд 16 сентября, но не смог разгромить восставших и отступил. Ситуация усугублялась некоторой неразберихой в правительстве провинции, связанной с отбытием Шен Шицая. 8 октября повстанцы общим числом до 1000 человек атаковали уездный центр Нилка. 12 октября гарнизон покинул город и бежал в сторону деревни Мазар.

Восставшие очистили уезд от гоминьдановских войск и провозгласили его независимость. Илийский окружной начальник, уверенный, что в самой Кульдже никакой угрозы не существует, перебросил Кульджинский гарнизон в Нилку на подавление восстания. Воспользовавшись этим, хорошо законспирированная организация кульджинских революционеров подняла восстание, направив предварительно восставшим в уезде Нилка приказ: не ввязываться в бой с карателями, а срочно, другой дорогой, идти в Кульджу. Повстанцы разделились на три крупных отряда: уйгурский под командованием Гени Маматбакиева, казахский, которым командовал Акбар Есбосин, и русский, под командованием Ивана Шутова, которые и направились к Кульдже.

7 ноября 1944 года восстание началось в самом городе Кульджа. По некоторым данным сигнал к восстанию был дан пулеметной очередью из советского консульства. Гарнизон Кульджи состоял из двух батальонов 19 полка и одного батальона 21 полка, кроме того в городе квартировалось значительное количество резервных войск, слабовооружённых и плохо подготовленных. В соседних городках также были расквартированы войска, всего на момент восстания в Илийской долине находилось до 10 тысяч солдат Гоминьдана из них 8 тысяч в самой Кульдже.

Восставшим удалось окружить и блокировать армейские части Гоминьдана в трех различных точках города, и несмотря на то, что город еще не был до конца очищен от противника, 12 ноября 1944 года повстанцы провозгласили создание Восточно-Туркестанской республики.

Во главе правительства Восточно-Туркестанской республики был поставлен высший иерарх мусульман Илийского округа Алихан-тюре. В состав правительства вошли уйгуры Ахметжан Касымов, Хакимбек-ходжа и Рахимжан Сабирходжаев, татары Анвар Мусабаев и Набиев, казахи Урахан и Абдулхаир, русские И. Г. Полинов и Ф. И. Лескин и калмык Фуча. Фактическим руководителем восстания являлся уйгур Ахметжан Касымов. Сразу же после образования республики правительство обнародовало демократическую программу равноправия народов, населяющих Синьцзян, развития экономики и культуры, поддержки ислама и других религий, установления дружественных отношений со всеми государствами. Отдельным пунктом в программе стояло создание регулярной армии из представителей всех народов Синьцзяна.

За ноябрь, декабрь и январь повстанцы окончательно очистили окрестности Кульджи от гоминьдановцев. На Тяньшане восставших поддержали торгоуты. К марту 1945 года весь Илийский округ был очищен от гоминьдановских войск. Гоминьдановское командование приступило к созданию линии обороны в населённых пунктах по Великому Шёлковому пути. К лету была возведена эшелонированная оборона в Цзинхэ, Шихэ и Манасе.

Весной 1945 года гоминьдановское командование упустило момент и не заняло выход из ущелья реки Кызыл-Озен, чем воспользовались казахи под руководством Калибека, поднявшие восстание и захватившие этот важный стратегический пункт.

Стараниями Ахметжана Касымова из добровольческих повстанческих отрядов была сформирована армия Восточно-Туркестанской республики, о рождении которой было официально объявлено 8 апреля 1945 года. В армию набирались представители всех национальностей республики, кроме китайцев.

Большинство солдат были уйгурами, казахами и русскими. Существовал также дунганский кавалерийский дивизион и монгольский кавалерийский дивизион, позднее преобразованные в полки и эскадрон из народности сибо.

Национальная армия Восточно-Туркестанской республики состояла из следующих частей:

1. 1-й Суйдинский пехотный полк
2. 2-й Кульджинский пехотный полк
3. 4-й Кульджинский запасной полк
4. 1-й Текесский конный полк
5. 2-й Текесский конный полк
6. 1-й Кульджинский конный полк
7. 2-й Токкузтаринский конный полк
8. 3-й Кенсайский конный полк

1. Отдельный конный дивизион
2. Отдельный артиллерийский дивизион
3. Монгольский конный дивизион
4. Дунганский конный дивизион
5. Охранный батальон
6. Сибинский конный эскадрон

По мере освобождения новых уездов и округов из местных партизан формировались новые полки.

Дивизия генерала Исхак-бека перекрыла Музартский перевал, предотвратив угрозу удара по республике со стороны Кашгарии, вторая дивизия генерала И. Г. Полинова держала основной фронт, а отдельный кавалерийский полк под командованием полковника Ф. И. Лескина в мае 1945 года начал наступление через Боро-Тала на Тарбагатайский округ, где в Дурбульджине и Чугучаке действовали казахский и русский партизанские отряды. В Чугучаке Лескин провёл мобилизацию, сформировав полнокровную кавалерийскую бригаду и Отдельный стрелковый батальон, сразу же направленный на помощь 2-й дивизии в район Шихэ.

Бои на Алтае

В середине июля кавалерийская бригада Лескина двинулась на Алтайский округ. Разбив крупный гоминьдановский гарнизон Кобука, бригада переправилась на правый берег Чёрного Иртыша, в начале сентября захватила Бурчун и нацелилась на Шара-Сумэ.

Тем временем партизаны Далельхана Сугурбаева хотя были и не в состоянии выбить гоминьдановские гарнизоны из укреплённых городов, но перерезали их линии снабжения, нарушив связь с Урумчи. Оспан со своим отрядом из 200—300 человек в течение двух лет находился в Чингильском ущелье по соседству с кёктокайским и чингильским гоминьдановскими гарнизонами, но старался их не беспокоить, и не принимал участия в боевых действиях. Однако успехи партизан Сугурбаева обеспокоили Оспана и он вступил в переговоры с гоминьдановцами, которым он предоставил свободный проход в Урумчи, а сам занял Чингиль и Кёктокай без боя.

Весть о капитуляции Бурчуна вызвала панику в осаждённом партизанами Шара-Сумэ. 5 сентября объединённые силы Лескина и Сугурбаева начали бои в предместьях окружного центра, который был блокирован с запада, юга и востока. Осаждающие намеренно оставили проход в сторону МНР, которым и воспользовался гарнизон, предварительно разграбив город. Выйдя из города, гарнизон попал в засаду и сдался в плен. Первыми в город ворвались те части, которые в 1943 году воевали вместе с Оспаном, и начали грабёж; Лескину и Сугурбаеву пришлось применить оружие против недавних союзников ради наведения порядка и установления спокойствия. После этого капитулировали мелкие гоминьдановские гарнизоны других населённых пунктов.

Наступление на Урумчи

В июне 1945 года дивизия генерала Полинова начала наступление на Цзинхэ. В результате затяжного кровопролитного сражения гоминьдановцы были выбиты из города и отступили в Шихэ. Получив подкрепление из Кульджи и чугучакский батальон от Лескина, дивизия начала бои за Шихэ. Тем временем партизаны Калибека перерезали дорогу, связывавшую Шихэ с Урумчи, и вынудили гоминьдановское командование сжечь мост через реку Манас, организовав линию обороны по её правому берегу.

В середине сентября дивизия Полинова выбила гоминьдановскую группировку из Шихэ и сменила партизан на левом берегу Манаса, организовав линию обороны. Партизаны-казахи были распущены по домам, а партизанившие с ними русские — зачислены в армию. В результате образовалась линия фронта от предгорий Тянь-Шаня на юге до Алтая на севере.

Коалиционное правительство

В сентябре 1945 года генералиссимус Чан Кайши выступил по радио и признал за «Революционной базой трёх округов» право на «местную автономию». Он призвал начать переговоры с целью создания единого коалиционного правительства в Синьцзяне. Сознавая, что 12-тысячной армии Восточно-Туркестанской республики противостоит 100-тысячная гоминьдановская группировка в Синьцзяне и что в случае продолжения боевых действий численное и техническое превосходство противника рано или поздно сыграют свою роль, руководство Восточно-Туркестанской республики приняло предложение генералиссимуса. В октябре 1945 года правительственная делегация Восточно-Туркестанской республики прибыла в Урумчи.

Учитывая сложную ситуацию в Синьцзяне, Чан Кайши назначил председателем синьцзянского правительства генерала Чжан Чжичжуна, который возглавил гоминьдановскую делегацию на переговорах; делегацию Восточно-Туркестанской республики возглавлял Ахметжан Касымов. После трёх месяцев переговоров 2 января 1946 года было подписано «Соглашение из 11 пунктов», в соответствии с которым создавалось коалиционное правительство. 15 человек в правительстве должны были представлять местных жителей, 10 — гоминьдановское руководство. Провозглашались равенство языков, свобода слова, печати, собраний, организаций, свободное развитие внутренней и внешней торговли и т. п. Восточно-Туркестанская республика получила право сохранить свою армию.

В июне 1946 года «Соглашение из 11 пунктов» было утверждено Чан Кайши. От Восточно-Туркестанской республики в коалиционное правительство вошли, в частности, Ахметжан Касымов, Абдукерим Аббасов и Далельхан Сугурбаев.

На Алтае руководство Восточно-Туркестанской республики совершило ошибку, назначив Оспан-батыра губернатором округа. Чжан Чжичжун стал тайно поставлять Оспану оружие и военное имущество и уговорил его сменить сторону. Уже в ноябре 1946 года отряды Оспана начали столкновения с войсками Восточно-Туркестанской республики на Алтае. В 1947 году сменил сторону и Калибек.

Грубые нарушения условий «Соглашения из 11 пунктов» привели к тому, что членам коалиционного правительства от Восточно-Туркестанской республики пришлось покинуть Урумчи и в начале августа 1947 года вернуться в Кульджу.

1947—1949

В сентябре 1947 года отряды Оспана (1500 сабель) и Калибека (900 сабель) совершили налёт на Алтайский округ, пройдя его с востока на запад; по пути они разоряли и грабили население. Генерал Далельхан собрал в кулак казахские эскадроны, призвал народ в ополчение и нанёс ответный удар, выбив бандитов за демаркационную линию. В ноябре Оспан попытался повторить набег, но был отбит. Не сумев оправиться от поражения, он с немногочисленными оставшимися сторонниками ушёл на восток; Калибек ушёл на юг, сумев увести за собой всего 50 семей.

В 1948 году гражданская война в Китае вступила в завершающую фазу, гоминьдановские войска начали терпеть поражение на всех фронтах, и им стало не до Восточно-Туркестанской республики. Тем временем правительство Восточно-Туркестанской республики занялось развитием экономики и внутренним укреплением государства; в 1947 году цены на контролируемой ею территории были в 5-12 раз ниже, чем на остальной территории Синьцзяна.

Вхождение в состав КНР

В декабре 1948 года Чан Кайши сделал председателем правительства Синьцзяна татарина Бургана Шахиди. Бурган, соблюдая статус-кво в Синьцзяне, наладил связь с Пекином, откуда Чжан Чжичжун, перешедший на сторону коммунистов, прислал ему телеграмму с рекомендацией пригласить в Урумчи делегатов от Восточно-Туркестанской республики.

Летом 1949 года гоминьдановцы в Китае были окончательно разгромлены, и на осень коммунисты назначили созыв Народного Политического Консультативного Совета с целью провозглашения Китайской Народной Республики. Мао Цзэдун назвал революцию в трёх округах Синьцзяна частью китайской революции, и делегаты от Восточно-Туркестанской республики также были приглашены в Пекин. Делегация вылетела 27 августа, однако при перелёте через Хамар-Дабан самолёт потерпел катастрофу, пассажиры и экипаж погибли. В Пекин была отправлена новая делегация во главе с Сайфутдином Азизовым, которая согласилась на вхождение Восточно-Туркестанской республики в образуемую Китайскую народную республику.

19 сентября 1949 года Бурган Шахиди отправил лично Мао Цзэдуну телеграмму, в которой заявил, что народ Синьцзяна порывает отношения с Гоминьданом и присоединяется к Коммунистической партии Китая. 1 октября 1949 года в Пекине была провозглашена Китайская народная республика, а 20 октября части НОАК вошли в Урумчи. Пекин подтвердил полномочия Бургана Шахиди в качестве главы правительства Синьцзяна, Сайфутдин Азизов вошёл в него как представитель Восточно-Туркестанской республики. Вооружённые силы Восточного Туркестана в январе 1950 года были включены в состав НОАК в качестве 5-го корпуса, командиром которого стал Ф. И. Лескин.

1 октября 1955 года в составе Китайской народной республики был образован Синьцзян-Уйгурский автономный район.

См. также

• История Восточного Туркестана
• Восточно-Туркестанская Исламская республика (1933-1934)

Источники

• В. И. Петров. Мятежное «сердце» Азии. Синьцзян: краткая история народных движений и воспоминания. — М.: Крафт+, 2003. — ISBN 5-93675-059-0
• В. Г. Обухов Потерянное Беловодье. История Русского Синьцзяна. — М.: Центрполиграф, 2012. — ISBN 978-5-227-03445-8

Ссылки

• [offtop.ru/uyghur/v9_53415_8_.php?of2921=47671e0652c557e83ce5df70d0a15f75 Восточно-Туркестанская Республика в фотографиях (1944-49гг.)]
• [www.kyrgyz.ru/forum/index.php?showtopic=588&st=180 Восстание в Синьцзяне 1944 г.]
• [ymyt.com/ru/3/68_1.shtml Британский дипломат о Восточно-Туркестанской Республике (1944—1949)]
• [forum.tatar.info/index.php?showtopic=4952 Восточно-Туркестанская Республика, были ли альтернативы?]

Отрывок, характеризующий Восточно-Туркестанская Революционная республика

– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!