Врангель, Ольга Михайловна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Врангель и Иваненко

Ольга Врангель
Ольга Врангель с мужем
Имя при рождении:	Ольга Михайловна Иваненко
Дата рождения:	5 августа 1883(1883-08-05)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя Бельгия Бельгия США США
Дата смерти:	8 сентября 1968(1968-09-08) (85 лет)
Место смерти:	Нью-Йорк, США
Супруг:	Петр Николаевич Врангель
Дети:	Елена (1909—1999) Петр (1911—1999) Наталья (1913—2013) Алексей (1922—2005)

Ольга Михайловна Врангель (до замужества — Иваненко; 5 августа 1883, Санкт-Петербург, Российская империя — 8 сентября 1968, Нью-Йорк, США) — общественный деятель, медик. Супруга белого генерала, командующего Вооруженными Силами Юга России, а впоследствии — Русской армией барона П. Н. Врангеля.

Жизнь до замужества

Происходила из знатной семьи. Её отец — камергер Высочайшего Двора — был богатым малороссийским помещиком, потомком гетмана Валахии Ивана Ионенка, а также знаменитого гетмана Ивана Мазепы, перешедшего во время Северной войны на сторону Карла XII. В свою очередь, мать Ольги была дочерью известного российского издателя, литературного критика и друга Александра II Михаила Каткова.

Будучи дочерью камергера Высочайшего Двора, девушка числилась фрейлиной Их Императорских Величеств, состояла в близких отношениях с императрицей Александрой Фёдоровной. Она увлекалась медициной и усердно занималась её изучением на курсах медицинских сестёр, что несколько раз вынуждало девушку отказываться от предложений замужества со стороны многочисленных ухажёров (по воспоминаниям современников, Ольга обладала незаурядной внешностью и привлекала внимание многих мужчин).

В августе 1907 года в возрасте 24 лет она вышла замуж за молодого поручика, барона Петра Врангеля.

Семейная жизнь

Врангель с трудом привыкал к семейной жизни, отходя от привычных развлечений в гвардейском кругу. Однако Ольга, тактичная и терпеливая женщина, смогла повернуть жизнь в прочное русло. Большую роль сыграла и её беременность, уже в следующем году обернувшаяся рождением первой дочери Елены.

Согласно легенде, именно баронесса спасла мужа от расстрела большевиками в 1918 году. Когда за Врангелем пришли, она изъявила желание погибнуть вместе с ним, и большевики оставили барона в живых.

Во время Первой мировой войны Ольга Михайловна, имеющая медицинское образование, добровольно работала в военном госпитале, а спустя несколько лет, в Екатеринодаре, уже заведовала госпиталем для солдат Добровольческой армии.

В эмиграции

После оставления Крыма в 1920 году Ольга Михайловна целиком посвятила себя заботе о беженцах. Впоследствии Сергей Палеолог вспоминал, что в Константинополе среди беженцев только и было слышно: «Вы не видели Ольгу Михайловну?..», «Ольга Михайловна поможет… напишет… скажет… сделает…». «Никто не мог с таким искренним участием поговорить с простым казаком, солдатом, офицером, ставшим инвалидом, с безутешными матерями и вдовами, как это делала она».

Стараниями супруги Врангеля были созданы два туберкулёзных санатория для русских эмигрантов в Болгарии и Югославии, средства на организацию которых она добывала самостоятельно во время путешествия в Америку. Деньги на поездку баронессе дал князь Феликс Юсупов, знаменитый своим участием в убийстве Григория Распутина. Ольга Михайловна исколесила весь американский континент, выступая с речами на благотворительных приёмах и принимая материальные пожертвования от сочувствующих граждан.

После таинственной смерти мужа в 1928 году Ольга Михайловна жила со старшей дочерью Еленой, с семьей которой и перебралась на постоянное место жительства в США.

Скончалась 8 сентября 1968 года. Прах баронессы покоится на русском православном кладбище Ново-Дивеево под Нью-Йорком.

Ссылки

• [www.apologetika.eu/print.php?sid=830 Статья о женах белых офицеров]
• [petr-vrangel.narod.ru/index.files/belyi_ritsar4.htm Статья о жизни барона П. Н. Врангеля в эмиграции]

Отрывок, характеризующий Врангель, Ольга Михайловна

Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.