Врублевский, Валерий Антоний

Валерий Антоний Врублевский польск. Walery Antoni Wróblewski белор. Валеры Антоні Ўрублеўскі белор. Валерый Антоні Урублеўскі фр. Walery Wroblewski<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Слеповрон</td></tr>
Член Генерального совета I Интернационала
Рождение:	15 декабря 1836(1836-12-15) Желудок, Лидский уезд, Гродненская губерния, Российская империя ныне Сморгонский район, Гродненская область
Смерть:	5 августа 1908(1908-08-05) (71 год) Уарвиль,Иль-де-Франс, Франция
Место погребения:	Кладбище Пер-Лашез у Стены коммунаров
Отец:	Антон Врублевский
Мать:	Розалия из Юровских
Партия:	«Люд польский»
Образование:	Санкт-Петербургский лесной институт
Профессия:	инспектор лесной школы
Деятельность:	деятель польского, белорусского и международного революционного движения.
Военная служба
Принадлежность:	Польские повстанцы Парижская коммуна
Звание:	Генерал Парижской коммуны
Командовал:	армией оборонявшей Париж с юга

Валерий Антоний Врублевский (15 декабря 1836 — 5 августа 1908) — деятель польского, белорусского и международного революционного движения.

Родился в местечке Желудок Лидского уезда (ныне городской посёлок в Щучинском районе Белоруссии) в семье польского по происхождению безземельного шляхтича Антона Врублевского и Розалии из рода Юровских. Отец его работал лесником, потом казначеем у графа Тизенгаузена.

Окончив в 1853 году Виленскую гимназию, поступил в Петербургский лесной институт (на здании университета установлена мемориальная доска). Во время учёбы участвовал в студенческом движении, был членом нелегального революционного кружка, которым руководили польские революционеры-демократы Зигмунт Сераковский и Ярослав Домбровский.

В 1861 году Врублевский направлен инспектором лесной школы в деревню Сокулка Гродненской губернии (ныне Польша). В 1861—1862 годах он активно участвовал в создании нелегальной революционной организации на Гродненщине, вёл пропаганду среди учащихся школы. Вместе с Кастусем Калиновским редактировал, печатал и распространял нелегальную революционно-демократическую газету «Мужицкая правда».

Во время восстания 1863—1864 годов Врублевский руководил повстанческими отрядами. Он был сторонником левого крыла «красных» наиболее активных борцов, которые придерживались революционных взглядов, — опоры на крестьянские массы, ликвидации помещичьего землевладения, равных прав всех народов края. Во время боя с казаками 7 августа 1864 года Врублевский был изрублен саблями и тяжело ранен, но выжил.

Немного подлечившись, он эмигрировал во Францию. В Париже руководил демократическими организациями белорусско-польских эмигрантов. Когда 18 марта 1871 во Франции произошла революция и было создано правительство Парижской Коммуны, Врублевский, как и многие другие его соотечественники, активно поддержал революционные устремления парижан. В этом выступлении он видел «социальную революцию, которая при успехе может перевернуть весь порядок, что существует сейчас в Европе…». В звании полковника (получил накануне восстания) Врублевский предложил коммунарам свои услуги и план военных действий. Вскоре ему было присвоено звание генерала, и он возглавил одну из трёх революционных армий, которая защищала южную часть Парижа. В боях Врублевский показал себя умелым, рассудительным и предусмотрительным полководцем и боролся во главе армии до последнего дня существования Парижской коммуны. Версальцы заочно приговорили его к смертной казни. С фальшивым паспортом Врублевский переехал в Великобританию, где близко познакомился с К. Марксом и Ф. Энгельсом. В это же время здоровье его в результате многочисленных ранений сильно пошатнулось, ему с трудом удалось избежать ампутации руки.

Подлечившись в больнице Лондонского университета, Врублевский вступил в I Интернационал. В октябре 1871 года его избрали членом Генерального совета I Интернационала, секретарём-корреспондентом для Польши. Идеи Интернационала Врублевский проповедовал в эмигрантской организации «Люд польский», созданной в Лондоне по его инициативе. В 1871—1872 годах Врублевский был председателем судебной («третейской») комиссии, которая разбирала конфликты между членами I Интернационала. Поддерживал Маркса и Энгельса против Бакунина. После распада I Интернационала и организации «Люд польский» (1876) Врублевский перебрался в Женеву. В 1878 году он нелегально приезжал в Россию (Одесса, Петербург), встречался с народниками-землевольцами. Когда французское правительство объявило амнистию участникам Парижской коммуны, в 1885 году Врублевский переехал во Францию и поселился в городе Ницце. В 1901 году французское правительство даже назначило ему пенсию. Последние годы жизни он провёл в Уарвиле (около Парижа) в доме бывшего коммунара и земляка Г. Геншинского. Похоронен в Париже на кладбище Пер-Лашез, возле стены Коммунаров. На надгробии надпись: «героическому сыну Польши — народ Парижа».

В честь генерала названы улицы в Катовицах и Гродно.

Оценка деятельности Врублевского дана в словах В. И. Ленина: «…Память Домбровского и Врублевского неразрывно связана с величайшим движением пролетариата в XIX веке…»

Источники

• [asoby.iatp.by/cont.phtml?x=vwl Валерый Антоній Урублеўскі] // Гісторыя Беларусі. Асобы..

Литература

• Лурье А. Я. Портреты деятелей Парижской Коммуны. — М., 1956. — С. 363—80.
• Zlotorzycka M. Walery Wróblewski. — Варшава, 1948. — 56 с.
• Сост. В. А. Дьяков. Науч. ред. И. С. Миллер и А. Ф. Смирнов. Науч. консультант В. Р. Лейкина-Свирская За нашу и вашу свободу: Герои 1863 года (Сераковский З., Домбровский Я., Потебня А., Падлевский З., Бобровский С., Калиновский К., Мацкявичюс А., Кеневич И., Траугут Р., Врублевский В.). — М. «Молодая гвардия», 1964. — 448 с. — (ЖЗЛ; Вып. 396). — 50 000 экз.

Отрывок, характеризующий Врублевский, Валерий Антоний

Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.