Всеволод Мстиславич (князь новгородский)

Всеволод Мстиславич<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Святой благоверный князь псковский Всеволод, в крещении Гавриил (икона конца XVI века)</td></tr>
Князь новгородский
1117 — 1132
Предшественник:	Мстислав Владимирович
1132 — 1136
Преемник:	Святослав Ольгович
Смерть:	11 февраля 1138(1138-02-11)
Род:	Рюриковичи
Отец:	Мстислав Владимирович

Все́волод Мстисла́вич (не раньше 1095??? — 11 февраля 1138) — князь новгородский, в крещении Гавриил. Старший сын киевского великого князя Мстислава (Феодора) Владимировича (1125—1132) от брака с Христиной, дочерью шведского короля Инге I Старшего (1080—1112), и старший внук киевского князя Владимира (Василия) Всеволодовича Мономаха (1113—1125). Почитается Русской православной церковью как святой благоверный князь Всеволод Псковский.

Биография

Посажен отцом княжить в Новгороде в 1117 году и прокняжил там до 1132 года. 23 января 1131 года Всеволод Мстиславич был разбит чудью в Клине.

В соответствии с соглашением между Ярополком Владимировичем и отцом Всеволода, Ярополк Владимирович перевёл племянника в Переяславль, но младшие Владимировичи увидели в этом намерение Ярополка сделать Всеволода своим наследником, и Юрий Долгорукий выгнал Всеволода и сел в Переяславле сам. Вскоре Ярополк попытался реализовать соглашение со старшим братом путём передачи Переяславля Изяславу Мстиславичу, но вновь неудачно. Изяслав приехал к Всеволоду в Великий Новгород, откуда они совершили совместный поход в Ростово-Суздальское княжество против Юрия Долгорукого. Битва у Жданой горы (1134) была кровопролитной и бесполезной. В результате для укрепления западных рубежей своего княжества Юрий Долгорукий основывает город Москву.

9 февраля 1133 года князь с новгородским войском взял Юрьев, некогда основанный великим князем Ярославом (Георгием) Мудрым.

Ему приписывается авторство новгородского церковного устава.

Известен также уставной грамотой, данной общине купцов-вощаников «Ивановское сто», торговавших воском и мёдом при передачи им церкви Иоанна Предтечи на Петрятине дворище в Новгороде, в 1134 году, эту церковь он заложил в честь своего сына Иоанна. В этой грамоте впервые упоминается мера веса — пуд.

В Московской области на территории Могутовского археологического комплекса обнаружена одна из печатей Всеволода Мстиславича.

Всеволод при поддержке новгородского посадника Константина Микульчича вернулся в Новгород, но в 1136 году в городе вспыхнул мятеж: князю припомнили и то, что хотел обменять Новгород на Переяславль, и что бежал с поля битвы во время сражения с суздальцами у Жданой горы. Полтора месяца князь с женою, тещей и сыновьями сидел в заточении на епископском дворе, а затем его изгнали из города. Советский историк Б. Д. Греков классифицировал мятеж, как «революция в Новгороде XII века», в 1929 году в статье с весьма характерным названием для того времени «Революция в Новгороде Великом в XII веке» и это событие стало принято называть началом Новгородской республики.

Иного мнения придерживается доктор исторических наук И. Я. Фроянов:

«…события 1136 г. В Новгороде следует называть восстанием с большими оговорками. Они развивались не столь внезапно и стремительно, как это бывает при восстании. Новгородцы, по сообщению летописца, «призваша» псковичей и ладожан к себе на вече. Для поездки послов и прибытия приглашенных нужен был не один день. Псковичи и ладожане приехали на вече, надо думать, неодновременно. Само вече не являлось тайным и проводилось легально. Приготовление веча не могла укрыться от Всеволода, который, судя по всему, ждал исхода событий, надеясь на благоприятный их поворот. У князя были основания надеяться на лучшее, поскольку часть бояр поддерживала его, да и на вече, похоже, единства не было, о чем говорит последующее бегство к изгнанному князю группы «мужей новгородских», а также благожелательный прием, оказанный вскоре Всеволоду псковичами, приютившими изгнанника в своем городе. Отсюда ясно, что, применяя термин «восстание» к событиям 1136 г., мы несколько преувеличиваем степень остроты происшедшего. Не лучше ли в данном случае употреблять понятия «выступление», «движение»?»

Вече новгородцев 28 мая 1136 г. лишило Всеволода новгородского стола и заключило его с семьей под стражу до 15 июля, когда стало окончательно ясно, что в город прибыл призванный новгородцами новый князь из черниговского дома — Святослав Ольгович.

Всеволод после изгнания отправился в Киев к Ярополку, там получил от него Вышгород.

В этом же году присланный в Новгород князем Святослав Ольгович едва не был убит сторонниками Всеволода, и посадник Константин Микульчич направился в Вышгород к Всеволоду и уговорил его идти в Псков. В 1137 году псковичи приняли Всеволода своим князем, но когда в Новгороде узнали, что Всеволод князь в Пскове и хочет сесть у них в Новгороде, отправили туда войско во главе со Святославом. Войско состояло не только из новгородцев: Святослав призвал на помощь брата Глеба с курянами и половцами. Псковичи просили «не проливать крови братьев своих», но Всеволод умер сам 11 февраля 1138 года, проведя последний год псковским князем.
Погребён в Свято-Троицком кафедральном соборе города Пскова.

Канонизирован Русской церковью на Макарьевском соборе 1549 года как святой благоверный князь Всеволод Псковский. Память совершается 11 февраля, 22 апреля и 27 ноября (по юлианскому календарю).

Князь Всеволод-Гавриил построил в Новгороде церковь св. Иоанна Предтечи на Опоках (в честь рождения сына Иоанна; заложена в 1127) и храм Успения Пресв. Богородицы на Торгу (заложен в 1135; оба храма сохранились в перестройках 1453 и 1458 гг. соответственно), а в Пскове — главный собор в честь Пресвятой Троицы на том, месте, где было некогда видение великой княгине Ольге.

Семья и дети

Был женат на Анне(?), дочери князя Николая Святоши.

Дети:

• Иоанн (имя дано при крещении, княжеское имя неизвестно;ум.1128)
• Янка (или Яна, от христианского крестильного имени Иоанна; ум.1128)
• Владимир (при крещении — Георгий, рожд. около 1130 г.);
• Верхуслава — замужем за Болеславом IV Кудрявым

См. также

• Походы русских князей против Ордена меченосцев

Отрывок, характеризующий Всеволод Мстиславич (князь новгородский)

– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.