Всероссийское демократическое совещание

Всероссийское демократи́ческое совещание (Демократи́ческое совещание) — совещание представителей политических партий и общественных организаций, проходившее в Петрограде 14—22 сентября (27 сентября — 5 октября) 1917 г. Итогом Совещания стало создание Предпарламента.

Предыстория

Решение о созыве Демократического совещания — в противовес Московскому государственному совещанию — было принято на объединённом заседании ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и Исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов 3 сентября 1917 года. Непосредственным толчком послужило выступление Л. Г. Корнилова и спровоцированный им крах очередной правительственной коалиции; в телеграмме, приглашавшей представителей партий и общественных организаций принять участие в совещании, подписанной председателями ЦИКов Н. С. Чхеидзе и Н. Д. Авксентьевым, говорилось о «созыве в Петрограде съезда всей организованной Демократии России для создания сильной революционной власти, способной объединить всю революционную Россию для отпора внешним врагам и для подавления всяких покушений на завоеванную свободу». Открытие совещания было назначено на 12 (25) сентября 1917 г.

Цель совещания один из его инициаторов член ЦИК Совета РСД Ф. И. Дан объяснял следующим образом:

Идея Демократического Совещания, созванного после и в противоположность Общегосударственному Совещанию в Москве, связывалась в умах инициаторов его с сознанием необходимости образования однородного демократического правительства взамен правительства коалиционного, правительства с участием представителей буржуазии, явно начавшего разваливаться после пресловутого июньского наступления на фронте и получившего смертельную рану в дни Корниловского восстания. Я не берусь утверждать, что все руководящие члены Центрального Исполнительного Комитета так именно смотрели на задачи Демократического Совещания, но могу категорически утверждать, что так именно смотрели на них наиболее видные члены ЦИК, и такова именно была моя собственная точка зрения... Мысль, руководившая нами при созыве Демократического Совещания, состояла в том, чтобы попытаться создать демократическую власть, опирающуюся не только на те элементы революционной демократии, в тесном смысле этого слова, которые сосредоточились в Советах, но и на те, которые имели прочную базу в кооперативах и органах местного самоуправления (городских думах и земствах)... Нас поощряли к тому успехи в деле сближения с этою «не советскою» демократиею, достигнутые ещё на Государственном Совещании в Москве: как известно, после долгих споров и пререканий, и кооператоры, и демократические представители земств и городов подписали политическую и экономическую платформу, составленную делегацией ЦИК и оглашённую Чхеидзе от имени всей демократии на заседании Совещания 14 августа.

Действительно, цель Совещания не все понимали так, как Дан: его товарищ по партии И. Г. Церетели на самом Совещании утверждал, что «однородное демократическое правительство» не будет жизнеспособным. Он же сформулировал другую задачу этого форума: создать представительный орган, которому до Учредительного собрания было бы подотчётно Временное правительство.

Инициативу Церетели очень по-разному расценили правые и левые. Лидер партии конституционных демократов П. Н. Милюков писал: «Таким образом, демократическое совещание становилось выше правительства, которое делалось ответственным перед ним. Но ведь это как раз и было то самое, к чему стремились большевики, когда хотели передачи „всей власти советам“. Затея Церетели являлась по существу полной капитуляцией перед планами Ленина и Троцкого». «Как раз наоборот, — возражал Л. Д. Троцкий, — затея Церетели была направлена на то, чтобы парализовать борьбу большевиков за власть советов. Соглашатели создавали для себя новую базу, пытаясь задавить советы искусственным сочетанием всякого рода организаций. Демократы распределяли голоса по собственному усмотрению, руководствуясь одной заботой: обеспечить себе бесспорное большинство».

Состав

Совещание открылось в Александринском театре с опозданием, 14(27) сентября 1917 года, когда съехалось более 1000 делегатов. Всего, по данным «Известий», в Демократическом совещании участвовали 1582 делегата, в том числе: от Советов РСД — 230, от Советов КД — 230, от профсоюзов — 100, от городских самоуправлений — 300, от земств — 200, от организаций армии и флота — 125, от общей кооперации — 120, от национальных организаций — 60, от рабочей кооперации — 38, от казачьих организаций — 35, от экономических организаций — 33, от Союза железнодорожников — 27, от торгово-промышленных служащих — 20, от земских комиссий — 20, от продовольственных комитетов — 17, от Учительского союза — 15, от Почтово-телеграфного союза — 12, от фельдшеров — 5 и по 1-2 делегата от Союза женских демократических организаций. Союза увечных воинов и т. п. («Известия», 1917, 8 и 10 сентября 1917 г.). Из политических партий наибольшее представительство имели эсеры — 532 («Известия» ещё не делили их на правых и левых), меньшевиков оказалось 172, большевиков — 136, «трудовиков» (представителей Трудовой Народно-социалистической партии) — 55, украинских эсеров — 23, бундовцев — 15, представителей других национальных социалистических партий — 28; ещё 400 делегатов записались как беспартийные («Известия», 14 и 17 сентября 1917 г.).

Среди приглашенных были также министры Временного правительства (А. М. Никитин, А. И. Верховский, Д. Н. Вердеревский, К. А. Гвоздев) и члены дипломатического корпуса от союзных держав.

Решения

По главному вопросу, о составе правительства — должно ли оно быть однородным демократическим или коалиционным и какой должна быть коалиция, с кадетами (которых обвиняли в сочувствии и пособничестве Корнилову) или без, — договориться не удалось: противоречивые голосования по этому вопросу в итоге свели их на нет. С одной стороны, большинство голосовало за коалицию с буржуазией; с другой стороны, большинство проголосовало за коалицию без кадетов, главной буржуазной партии и единственной действительно влиятельной. «Директории», временно замещавшей распавшееся правительство, оставалось лишь гадать, с кем она должна создавать одобренную большинством Совещания коалицию.

В конечном итоге выступления Церетели и Керенского привели к принятию резолюции о допустимости коалиции с кадетами. В знак протеста большевики покинули зал заседания и приступили к разработке планов ликвидации «временной власти» и передачи её в руки Советов путём установления диктатуры пролетариата.

Второй принципиальный вопрос, вынесенный на повестку дня Демократического совещания, касался создания представительного органа — так называемого Предпарламента (Всероссийского демократического совета).

В проекте резолюции поддерживалась идея создания Предпарламента и одобрялось участие кадетов в этом органе, указывалось на необходимость обеспечить в нём преобладающее влияние представителей демократических партий. В проекте резолюции также говорилось о подотчётности Временного правительства Предпарламенту.

Предполагаемое назначение Предпарламента в ходе обсуждения изменилось: подотчётность правительства Предпарламенту из окончательной резолюции исчезла, и в итоге он превратился в некое представительство, призванное санкционировать создание правительства, а в дальнейшем служить при нём совещательным органом. Правительство позже существенно изменило и состав Предпарламента.

Отношение к Предпарламенту ещё в период работы Демократического совещания разделило большевиков на «правых» и «левых»: первые во главе с Л. Б. Каменевым искали в нём возможности мирного развития революции; вторые во главе с Л. Д. Троцким считали, что это подобранное сверху представительство, не отражающее реальное соотношение сил, призвано подменить собою действительное волеизъявление народа, создать опору правительству, неспособному проводить необходимые реформы и не желающему покончить с войной, и участие большевиков в Предпарламенте означало бы не что иное, как поддержку Временного правительства.

20 сентября (3 октября) 1917 на заседании президиума Демократического совещания был сформирован Всероссийский демократический совет (Предпарламент), в котором большевики (после увеличения его состава Временным правительством за счёт представителей так называемых «цензовых» организаций и учреждений — партии кадетов, торгово-промышленных объединений и др.) получили лишь 58 мест из 555.

В ЦК РСДРП(б) голоса по поводу участия в работе Предпарламента разделились примерно поровну; 20 сентября (3 октября) 1917 вопрос был вынесен на решение фракции большевиков в Демократическом совещании с участием членов Петроградского комитета РСДРП(б), где сторонники бойкота Предпарламента оказались в меньшинстве (50 против 77). Однако соотношение сил изменилось после того, как Троцкого поддержал скрывавшийся в подполье В. И. Ленин (о том, что вопрос о бойкоте обсуждался, лидер большевиков узнал лишь 23 сентября (6 октября) 1917). Ленин заявил, что «единственное назначение [Предпарламента] — отвлечь рабочих и крестьян от растущей революции», и 29 сентября (12 октября) 1917 назвал решение большевиков участвовать в его работе «позорным» и «вопиющей ошибкой».

7 (20) октября 1917, в день открытия Предпарламента, Троцкий от имени фракции большевиков огласил декларацию, объяснявшую, почему большевики не считают возможным участвовать в этом предприятии. Он заявил, что «…создана власть, в которой и вокруг которой явные и тайные корниловцы играют руководящую роль… Цензовые элементы вошли во Временный совет в таком количестве, на какое, как показывают все выборы в стране, они не имеют права… С этим правительством народной измены … мы ничего не имеем общего… да здравствует немедленный, честный демократический мир, вся власть Советам, вся земля народу, да здравствует Учредительное собрание!»

Таким образом, итоговым результатом работы Демократического совещания стало создание нового коалиционного правительства центристского толка, с одной стороны, и создание Предпарламента, бойкотированного большевиками, — с другой.

При этом полномочия как самого Демократического совещания, так и созданного им Предпарламента вызывали большие сомнения и у правых (кадетов и всех, кто был правее кадетов), и у левых (большевиков, левых эсеров, левых меньшевиков). Удовлетворения от принятых им решений не получили и сами инициаторы — правые социалисты. В частности, Ф. И. Дан писал:

...Демократического правительства из Демократического Совещания не вышло. Более того. Официальным представителям ЦИК пришлось с самого начала отказаться от проведения на Совещании линии безусловного разрыва коалиции и создания чисто демократической власти, а отстаивать лишь выработку платформы, на основе которой могли бы принимать участие в правительстве все группы, готовые эту платформу проводить в жизнь. Я лично без особого восторга относился к такого рода политике после того, как столько прекрасных «платформ» было написано со времени образования первого коалиционного правительства без сколько-нибудь решительного результата в смысле проведения в жизнь того, что в этих «платформах» было самого существенного... Главная причина неудачи заключалась в позиции, занятой группами «не советской» демократии. При подробном обсуждении положения с представителями этих групп обнаружилось, что они несколько иначе смотрят на подписанную в Москве программную декларацию, чем я и значительное число ближайших моих товарищей по ЦИК... ...В результате Демократического Совещания мы получили даже не коалиционное правительство, а какой-то коалиционный недоносок: ни один из сколько-нибудь видных вождей социалистических партий в правительстве не участвовал; но и «министры-капиталисты» не принадлежали к руководящим буржуазным партиям, а были сплошь «дикими».

Литература

• Руднева С. Е. Демократическое совещание (сентябрь 1917 г.): История форума. — М.: Наука, 2000. — 256 с. — ISBN 5-02-010200-8.

Отрывок, характеризующий Всероссийское демократическое совещание

Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.