Все на Дрину!

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

«Все на Дрину!» (хорв. Sve do Drine!) — один из главных девизов хорватского националистического движения усташей, появившийся в межвоенные годы и активно использовавшийся как Независимым государством Хорватия во время Второй мировой войны[1], так и хорватской диаспорой в послевоенные годы. Во время распада Югославии девиз снова стал популярным среди хорватских националистов[2].





Сущность девиза

Девиз был боевым кличом усташских военизированных частей и отражал одно из стремлений движения: установить границы Хорватии в пределах так называемой Великой Хорватии, когда Хорватия во время расцвета своего могущества занимала территории вплоть до побережья реки Дрина[3][4]. Идея о хорватском государстве с границами до Дрины появилась ещё в XIX веке во время существования Австро-Венгрии, а её основоположниками стали Анте Старчевич и Йосип Франк. Они выступали за объединение Королевства Далмация и Королевства Хорватия и Славония в «триединое королевство», в состав которого потом могла быть включена Босния и Герцеговина. Предлагаемые Старчевичем и Франком территориальные изменения послужили основой для новой идеологии — хорватского государственного права[5]. Попытки претворения в жизнь замыслов Старчевича и Франка начались после оккупации Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией в 1878 году, а затем и после окончательной аннексии в 1908 году. Но главное политическое разногласие между ними состояло в том, что Старчевич предполагал независимую Хорватию, а Франк хотел видеть Хорватию как третий элемент в двуединой монархии Австрии и Венгрии[6].

6 марта 1943 хорватский представитель при Ватикане (Ватикан де-юре не признавал независимую Хорватию) граф Эрвин Лобкович в разговоре с римско-католическим епископом Нью-Йорка Фрэнсисом Кардиналом Спелманом изложил идею независимой католической Хорватии с границами по реке Дрине, исключив возможность сосуществования православной и католической паствы в единой Югославии. Лобкович отправил сообщение правительству Павелича в Загреб:

Мы подчеркнули, что государство в настоящий момент находится в особой позиции в контексте католицизма, особенно в вопросе места между Востоком и Западом, и что граница на Дрине гарантирует сохранение католической позиции в этом пространстве, а восстанавливать Югославию означало бы уничтожить не только хорватский народ, но и католицизм с западной культурой в этих областях. Вместо западной границе на Дрине у нас была бы византийская граница на Караванках[7].

В послевоенные годы хорватская эмиграция оказывала всю возможную помощь всем, кто стремившимся добиться распада Югославии и восстановления суверенитета Хорватии и её границ хотя бы в пределах НГХ. Ударом по самолюбию и планам миграции стало заключение соглашения Павелича — Стоядиновича в 1954 году, по которой бывший поглавник Анте Павелич и бывший министр иностранных дел Королевства Югославии Милан Стоядинович «договорились» разделить после распада Югославию. Сербии отходили Черногория, Македония и Восточная Босния с Южной Далмацией, а Хорватии — вся Западная Босния. Националисты обвинили Павелича в предательстве национальных интересов и заявили, что он попрал девиз «Все на Дрину!», отказавшись от территориальных претензий.

См. также

Напишите отзыв о статье "Все на Дрину!"

Примечания

  1. Bogdan Krizman: Ante Pavelić i ustaše, Globus, 1983. pp. 373:
     »Hrvati i Hrvatice! Budite spremni! Približuje se čas hrvatskog narodnog oslobođenja, čas uspostave slobodne i Nezavisne Države Hrvatske na cijelome hrvatskome povijesnom i neprekinutome narodnome području od Mure i Drave sve do Drine, te od Dunava sve do sinjega mora.«
  2. Misha Glenny: The Balkans: nationalism, war, and the Great Powers, 1804-1999 Viking, 2000. pp. 646:
     »Paraga advocated a Hrvatska - sve do Drine (Croatia to the river Drina). It would include all of Bosnia-Hercegovina up to its border with Serbia.«
  3. Hockenos, 2003, pp. 70.
  4. Enver Redžić: Bosnia and Herzegovina in the Second World War, Psychology Press, 2005 pp. 100.
  5. Journal of Croatian studies, Volumes 34-35, Croatian Academy of America., 1996 pp. 230.
  6. Pål Kolstø: Myths and boundaries in south-eastern Europe, чланак The boundary on the Drina, Hurst & Co., 2005 pp. 81.
  7. Roger Cohen: Hearts Grown Brutal:Sagas of Sarajevo, Random House Digital, Inc., 1998

Литература

  • Кризман Богдан. Анте Павелић и усташе. — Загреб: Глобус, 1978. — ISBN ISBN 86-343-0130-3.
  • Hockenos Paul. [books.google.rs/books?id=e4pAs4JYSAMC&printsec=frontcover&hl=sr&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Homeland Calling: Exile Patriotism & the Balkan Wars]. — Cornell University Press, 2003. — ISBN 978-0-8014-4158-5.

Отрывок, характеризующий Все на Дрину!

– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.