Встреча Кеннеди и Хрущёва в Вене

Встреча Кеннеди и Хрущёва в Вене — встреча президента Соединённых Штатов Америки Джона Кеннеди и первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва 4 июня 1961 года. Состоялась в столице нейтральной Австрии Вене, во дворце Шёнбрунн.

Предшествовавшие события

Хрущёв дважды, в 1955 (Швейцария) и 1959 (США) годах, встречался с предшественником Кеннеди Эйзенхауэром, которого пригласил посетить СССР с ответным визитом. Первый в истории визит президента США в Москву планировался в 1960 году, однако поездка Эйзенхауэра в СССР не состоялась после того, как 1 мая 1960 года под Свердловском был сбит американский разведывательный самолёт U-2. К концу президентского срока Эйзенхауэра отношения между США и СССР были прохладными.

Вскоре после того, как Джон Кеннеди был избран президентом Соединённых Штатов Америки в ноябре 1960 года, из Москвы к нему стали приходить сигналы о желании Никиты Хрущёва начать диалог с ним. В феврале 1961 года, спустя месяц после вступления в должность, Кеннеди организовал три обсуждения перспектив взаимоотношений США и СССР. В обсуждениях принимали участие госсекретарь США Дин Раск, а также политики, ближе всех знакомые с СССР (среди них — Джордж Кеннан, Аверелл Гарриман). 22 февраля 1961 года Кеннеди подписал письмо Хрущёву с предложением о встрече. 27 марта 1961 года посол США в СССР Томпсон вернулся с письмом в Москву, но, ввиду того, что первый секретарь находился в длительной поездке по стране, оно было передано ему лишь 9 марта в Новосибирске. В качестве возможного срока встречи Томпсон называл начало мая, а места — Вену либо Стокгольм. Хрущёв высказался за проведение встречи в Вене.

В США и СССР началась подготовка к встрече глав двух государств. В середине апреля 1961 года она временно была прекращена в связи с организованным спецслужбами США проваленным вторжением антикастровских формирований на Кубу. Тем не менее, уже к концу апреля подготовка возобновилась. 4 мая 1961 министр иностранных дел Андрей Громыко официально подтвердил послу Томпсону, что встреча всё же состоится, а 16 мая Кеннеди получил письмо Хрущёва, в котором последний соглашался на встречу. В конечном итоге встреча в Вене была назначена на начало июня.

Не все лица в окружении Кеннеди считали момент подходящим для встречи с Хрущёвым, в частности, среди таких лиц были вице-президент Линдон Джонсон и государственный секретарь США Дин Раск, которые опасались того, что Хрущёв начнёт после провала вторжения на Кубу говорить с «позиции силы». Целью проведения встречи были разрешение вопросов, связанных с Берлинским кризисом, гражданской войной в Лаосе, запрещением испытаний ядерного оружия.

Встреча

Встреча в Вене состоялась 4 июня 1961 года, переговоры проходили во дворце Шёнбрунн. В начале первой же беседы Кеннеди сказал Хрущёву, что его интерес — обеспечение такого положения, при котором США и СССР могли бы жить в мире. Всю первую беседу заняли беседы о формах соревнования между капитализмом и социализмом, и об историческом процессе мирового развития. Немалую часть своих бесед они посвятили таким же философским вопросам.

Кеннеди убеждал Хрущёва, что в мире сложился баланс сил, и что попытка нарушить статус-кво может стоить очень дорого. Кеннеди признал ошибкой подготовку вторжения на Кубу, сказав вместе с тем:

Ведь Фидель Кастро не коммунист. Но вы своими действиями можете так вышколить его, что он в конечном счете действительно станет коммунистом, и тогда это уже будет ваша заслуга.

Кеннеди говорил, что он верит в возможность мирного сосуществования СССР и США при условии проведения независимой друг от друга политики. Вместе с тем он не разделял убеждённости Хрущёва в обречённости капиталистической системы и неизбежности торжества коммунизма. Хрущёв не хотел идти на сохранение статуса-кво по той причине, что в таком случае СССР пришлось бы отказаться от поддержки национально-освободительных движений в развивающихся странах, да и к тому же это противоречило его собственным убеждениям и убеждениям большинства его соратников. К тому же Хрущёву пришлось бы отказаться от требований об изменении статуса Западного Берлина.

Хрущёв приехал в Вену с твёрдым решением решить берлинский вопрос, или, во всяком случае, начать переговоры по нему. Он угрожал заключить мирный договор с ГДР, что означало бы прекращение оккупационного режима и объявление всего Берлина территорией этого государства. Кеннеди же считал, что малейшие уступки по этому поводу будут восприняты как проявление слабости и спровоцируют негативную реакцию правых кругов США и американских союзников. Таким образом, позиция Кеннеди сводилась к оставлению статуса-кво. Кульминации обсуждение берлинского вопроса достигло, когда Никита Хрущёв усмотрел в реплике Кеннеди намёк на возможность начала войны из-за Берлина. Он резко ответил, что СССР войны не начнёт, и что «если вы развяжете войну из-за Берлина, то уж лучше пусть сейчас будет война, чем потом, когда появятся еще более страшные виды оружия».

Последние переговоры Хрущёва и Кеннеди состоялись наедине. Президент США выразил надежду, что со временем появится возможность обеспечить более удовлетворительное положение в Берлине, чем оно было на тот момент. Хрущёв же объявил о намерении подписать мирный договор с ГДР не позже декабря 1961 года, сказав, что «мы войны не хотим, но если вы её навяжете, то она будет». Кеннеди ответил: «Да, кажется, холодная зима будет в этом году».

Итоги встречи

Никакие публичные документы по итогам встречи не подписывались.

По воспоминаниям очевидцев, Кеннеди на обратном пути последними словами ругал Хрущёва за жёсткие постановки вопросов. Он сказал тогда:

…Бог свидетель, что я не изоляционист, но кажется чрезвычайной глупостью рисковать жизнью миллионов американцев из-за спора о правах доступа по автобану… или из-за того, что немцы хотят объединения Германии. Должны быть гораздо более крупные и важные причины, чем эти, если мне придется грозить России ядерной войной. Ставкой должна быть свобода всей Западной Европы, прежде чем я припру Хрущева к стенке и подвергну его окончательному испытанию…

Кеннеди продолжил свою политику демонстрации своей решимости не останавливаться перед применением силы для сохранения военного присутствия западных держав в Западном Берлине и свободного доступа туда. 27 июня 1961 года Кеннеди в беседе с зятем Хрущёва Алексеем Аджубеем попросил его передать ему следующие слова:

Я не хочу ввязываться в войну из-за Западного Берлина, но воевать мы будем, если вы односторонним образом измените обстановку… Если я сейчас уступлю или откажусь от занимаемой позиции, конгресс, сенаторы привлекут меня к ответственности и посадят в тюрьму.

Посол СССР в США Меньшиков говорил, что Джон и Роберт Кеннеди — «мальчишки в коротких штанишках», которые лишь храбрятся, а потом дрогнут и отступят. Он был абсолютно уверен, что воевать американцы из-за Берлина не будут. Тем не менее, многие убеждены, что Хрущёв надеялся на то, что Кеннеди будет слабохарактерным политиком, и ошибся в этом, а, занимая на встрече в Вене жёсткую позицию по Берлину, блефовал. Построение Берлинской стены в августе 1961 года означало сохранение существующего баланса сил, и при этом закрепляло положение ГДР, а также позволяло выйти Хрущёву из споров по Берлину с наименьшими потерями для своего международного авторитета.

Отрывок, характеризующий Встреча Кеннеди и Хрущёва в Вене

Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.