Вторая Иудейская война

Вторая Иудейская война (115—117 гг. н. э.; ивр. ‏מרד הגלויות или מרד התפוצות‏‎ — Меред ха-Галуйот или Меред ха-Тфуцот, перевод: «восстание в изгнании») — вторая из еврейско-римских войн. Восстание охватило восточные провинции Римской империи: Киренаику, Мармарику, Египет, Кипр, Палестину, Месопотамию.

Название Война Квиета, или Война Китоса происходит от имени римского генерала мавританского происхождения Лузия Квиета, который безжалостно подавил еврейское восстание в Месопотамии. Лузий Квиет был направлен императором Траяном в качестве прокуратора в Иудею для усмирения восставших там. На этой должности он оставался до тех пор, пока его не отозвали в Рим, где он, как потенциальный конкурент, был казнён по приказу императора Адриана.

В 115 году римская армия, ведомая императором Траяном, вела борьбу с одним из её главных врагов, Парфянской империей. В это время среди евреев диаспоры началось восстание в Киренаике, в которое также был вовлечен и Египет, и на Кипре. В Кирене (Киренаика) повстанцы (возглавлявшиеся Лукуасом или Андреасом, который называл себя царём, по сообщениям Евсевия Кесарийского) разрушили языческие храмы, в том числе: Гекаты, Юпитера, Аполлона, Артемиды и Исиды, а также символику римского владычества, базилики и термы. Греческое и римское население было истреблено.

Историк Эдвард Гиббон описывает действия еврейских мятежников, цитируя Диона Кассия: в Киренаике они вырезали 220 тысяч греков, на Кипре — 240 тысяч, и очень большое множество в Египте. Многие из этих несчастных жертв были распилены на части, в соответствии с прецедентом, пример в котором дал Давид. Победившие евреи пожирали плоть, лизали кровь и кишками их опоясывались как ремнями. См. Дион Кассий, Эпитомия. LXVIII. [C. 32]. — P. 1145.. Однако, скорее всего, речь идёт о художественном вымысле Кассия, поскольку еврейская религия категорически запрещает употребление в пищу любой крови или мяса с кровью (Второзаконие 12:23, Левит 3:17, Левит 17:14), не говоря уже о человеческом мясе.

Еврейская энциклопедия так описывает резню в Киренаике:

После этого восстания Ливия обезлюдела до такой степени, что несколько лет спустя пришлось заново создавать там колонии (Евсевий Кесарийский, «Хроника» от армян, четырнадцатый год Адриана). Епископ Синезий, сам уроженец Киренаики начала V века, рассказывает об опустошениях, причиненных восставшими евреями.

— «О царской власти», стр. 2

Затем Лукуас направился к Александрии, вошёл в брошенный римскими войсками город и поджег его. Языческие храмы и гробница Помпея были уничтожены. Траян направил новые войска под командованием преторианского префекта Квинта Марка Турбона, а Египет и Киренаика были усмирены только осенью 117 года. Усмирён также был и Кипр, где евреи во главе с Артемионом в начале восстания овладели островом. Согласно еврейской энциклопедии, «…под руководством некоего Артемиона, кипрские евреи участвовали в Великом восстании против римлян при Траяне (117), и они, как сообщается, убили 240 000 греков (Дион Кассий, LXVIII. 32)». Римская армия отвоевала столицу и евреям было запрещено жить на острове.

Новое восстание возникло в Месопотамии, в то время как Траян вёл свои войска против Парфянской Империи к Персидскому заливу. Траян покорил Нисибус (современный Нузайбин в Турции), Эдессу и Селевкию на Тигре, в каждом из этих городов имелись древние и важные еврейские общины. Даже после окончания восстания ситуация для Траяна оставалась непростой, и он направил мавританского генерала Лузия Квиета для карательных акций против кипрских, месопотамских и сирийских евреев, назначив его губернатором Иудеи.

Восстания евреев в Киренаике, на Кипре и в Египте в последние годы императора Траяна ещё не были полностью подавлены, когда Адриан взял на себя бразды правления в 118 году. Тяжесть войны был перенесена в Иудею, куда бежали еврейские руководители восстания. Марк Турбон преследовал их, и приговорил к смертной казни братьев Юлиана и Паппуса, которые были душой восстания. Но Турбон сам был казнён по специальному приказу, посланному из Рима, и так жизнь братьев была спасена. Лузий, усмиривший евреев Месопотамии, принял командование над римской армией в Иудее и осадил Лидду, где повстанцы собрались под руководством Юлиана и Паппуса. Бедствия стали настолько велики, что Рабан Гамлиэль II, который оставался там в осаде, постился даже в Хануку. Другие раввины осудили эту меру. Вскоре после этого Лидда пала и множество евреев было казнено, а «убиенные из Лидды» часто упоминаются в словах благоговейных похвал в Талмуде. Юлиан и Паппус были среди тех, кого римляне казнили в том же году.

Одна из позднейших традиций Талмуда передает, что римский полководец, причинивший столько несчастий евреям, как раз в это время внезапно был казнён. Источники называют этого полководца Марцелием Турбоном, но вероятнее отнести этот рассказ к Квиету, тем более, что есть ещё одно предание, по которому Лузий Квиет был отозван в Рим Адрианом и вскоре казнён им в 118 году, как возможный претендент на престол (Spartianus, Vita Hadriani, §§ 5, 7; Кассий Дион, LXIX, 2).

Ситуация в Иудее оставалась довольно напряжённой для римлян, которые были должны при Адриане постоянно перемещать VI Железный легион, чтобы контролировать Иудею, а также для противодействия позже восстанию Бар-Кохбы.

Отрывок, характеризующий Вторая Иудейская война

– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.