Вторая англо-голландская война
| Вторая англо-голландская война | |||
| Основной конфликт: Англо-голландские войны | |||
 | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место |
прибрежные воды Англии и Голландии, Северное море, Вест-Индия | ||
| Итог |
Победа Голландии, Бредское соглашение (1667) (31 июля 1667) | ||
| Изменения |
Новый Амстердам к Англии, захваченный Суринам возвращен Голландии. | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Вторая англо-голландская война (англ. Second Anglo-Dutch War; нидерл. Tweede Engels-Nederlandse Oorlog) — вторая из англо-нидерландских войн XVII века, которая велась в период 1665—1667 годов. Формально война была объявлена Карлом II 14 марта 1665 года, однако военные действия начались ещё раньше — в сентябре 1664 года английская экспедиция из 4 линейных кораблей захватила нидерландскую колонию Новый Амстердам (будущий Нью-Йорк) в Северной Америке.
Война окончилась летом 1667 года. Согласно миру в Бреде, подписанного 31 июля 1667 года и положившего конец войне, Новый Амстердам перешёл к Англии, вернувшей нидерландцам захваченный ею во время войны Суринам.
Среди крупных сражений — Лоустофтское сражение (1665), Четырёхдневное сражение (июнь 1666 года), Сражение у Норт-Форленда (август 1666 года).
Военные действия между воюющими сторонами шли сразу в трёх частях света — в Европе, Америке и Африке.
Содержание
Предпосылки к войне
Голландия не могла смириться с стеснениями для своей морской торговли, вызванной Навигационным Актом и итогами первой англо-голландской войны. Восстановив свой флот и финансы, она решила сделать попытку вернуть потерянное в предыдущей войне. Англия со своей стороны считала, что она в этой войне не достигла всех своих целей, а главное — Голландия продолжала оставаться самым опасным конкурентом по торговле. Поэтому и Англия, в которой царствовал теперь король Карл II, питавший к тому же личную ненависть к Голландии, тоже стремилась к войне.
Предлоги легко отыскались в постоянных насилиях, которые чинили друг другу торговые компании в колониях. Король Франции Людовик XIV, заветная мечта которого была утвердиться в Нидерландах на месте вытесненной оттуда и все слабеющей Испании, вел двойную игру. Он наталкивал Голландию на войну, чтобы её ослабить, обещал ей поддержку, в 1666 году вступил с ней в формальный союз, но так помощи никакой и не оказал.
Уже в 1663 году англичане начали снаряжать обширную экспедицию для захвата голландских колоний в Западной Африке и Северной Америке. В январе 1664 года английский адмирал Хольмс (Holmes) с 22 кораблями появился у берегов голландских владений в Африке и овладел островом Гореей и многими пунктами на Золотом Берегу. Затем он перешел в Америку, в августе завладел Новыми Нидерландами и переименовал главный город этой провинции из Нового Амстердама в Нью-Йорк в честь герцога Йоркского, главного начальника английского флота и вдохновителя экспедиции. На жалобы голландского правительства, Англия заявила, что эта экспедиция частная (между тем значительная часть её кораблей принадлежала государству), обещала расследовать дело, а сама энергично продолжала вооружаться.
Тогда было отдано приказание Рюйтеру, находившемуся с эскадрой в Средиземном море, для операций против пиратов, отобрать силой забранное Хольмсом и нападать на английские торговые суда, но только вне европейских вод. В европейских владениях противников продолжался видимый мир. Рюйтер забрал в испанских портах на год провиант и в конце октября появился у Золотого Берега, вновь завладел всеми пунктами и островом Гореей, прихватил ещё некоторые пункты, принадлежавшие англичанам, и в феврале 1665 года с 12 кораблями направился в Вест-Индию, затем к Нью-Фаундленду, везде забирая богатые призы.
Англия ответила насилием и в европейских водах. 29 декабря 1664 года английский адмирал Аллин напал в Гибралтарском проливе на караван голландских торговых судов, шедших из Смирны с конвоем отряда военных кораблей под командованием адмирала Ван-Бракеля, причём последний в бою был убит.
24 января 1665 года Голландия объявила Англии войну. В январе 1666 года к первой присоединились Франция и Дания. Наученные опытом предыдущей войны, в которой защита торговли в значительной мере обессиливала военные флоты и стесняла их операции, голландцы издали указ, воспрещавший во время войны всякую морскую торговлю и рыбную ловлю, чтобы сосредоточить все силы для борьбы с английским военным флотом. По численности флоты противников были почти одинаковы (около 100 кораблей у каждой стороны кроме брандеров), но теперь они состояли почти исключительно из военных кораблей, и голландские корабли уже не уступали англичанам ни по величине, ни по артиллерии.
Боевые действия в 1665 году
Боевые действия в Европе
Так как война была объявлена зимой, когда в Северном море плавать для кораблей той постройки было опасно, то военные действия начались только весной, тем более, что раньше флоты ещё не были и подготовлены к выходу в море. Голландский флот был расположен в двух пунктах — в Маасе и Текселе. Поэтому герцог Йоркский, командовавший английским флотом, вышел в море 1 мая и направился к голландскому берегу, чтобы помешать соединению голландских эскадр, а также перехватить возвращавшегося из Северной Америки Рюйтера. Но, боясь опоздать, английский флот вышел без достаточного снабжения; через три недели, выдержав к тому же жестокий шторм, ему пришлось вернуться назад. Тотчас (22 мая) Маасская эскадра, под командованием адмирала Эвертсена, перешла в Тексель.
Через несколько дней главнокомандующий голландским флотом адмирал Вассенаар вышел в море на поиски за английским флотом, который в это время грузил в Гарвиче боевые припасы и провиант. Получив сведение о выходе голландского флота и считая Гарвич, окруженный мелями, неудобным для боя, герцог Йоркский перешел 11 июня с флотом и транспортами в Солебей. В этот же день показался в виду Солебея голландский флот, а потому, наскоро нагрузившись, герцог Йоркский вышел в море. Из-за безветрия флоты вступили в бой только 13 июня у Ловестофта. Голландцы были разбиты (при этом погиб и главнокомандующий адмирал Вассенаар) и отступили с большими потерями в Тексель. Англичане преследовали вяло и скоро вернулись в свои порты.
Возвращавшийся из Вест-Индии Рюйтер обошел Англию с севера и зашел в Штатланд (Норвегия). Тут он узнал о результате сражения при Ловестофте и потому осторожно пробрался вдоль берега Норвегии и Дании в устье реки Эмс, где стал на якорь 6 августа.
Между тем английский флот под командованием графа Сандвича в погоне за Рюйтером вышел 15 июля к шотландским берегам, но вместо того, чтобы ожидать его тут, вскоре перешел на север к Шетландским островам, отрядив адмирала Тиддимана с 14 кораблями в Берген, где по слухам находился отряд кораблей голландской ост-индской компании. Это оказалось верно, но голландский отряд блестяще отбился от Тиддимана.
По возвращении, Рюйтер был назначен главнокомандующим и вышел в море с 93 кораблями и 11 брандерами, чтобы провести из Бергена собиравшиеся там торговые суда, возвращавшиеся из дальних стран. Он прошел вдоль восточного берега Англии до 58° северной широты и здесь, 25 августа, узнал о разделении флота Сандвича и появлении англичан у берегов Норвегии. Опасаясь за Берген, Рюйтер направился туда, но уже не нашел там Тиддимана. На обратном пути Рюйтера с караваном застиг страшный шторм, который разбросал его суда. 13 сентября он оказался у Доггер-банки всего с 36 кораблями.
В это время возвращался с севера Сандвич и в его руки поодиночке попало 8 военных кораблей, 2 брандера и 2 корабля ост-индской компании. Оба флота были вынуждены возвратиться в свои порты для исправления повреждений, причиненных штормом.
В Англии в это время разразилась чума, и из-за затруднений в комплектовании судов английский флот уже больше не выходил в море. Узнав, что английские суда разбросаны по разным портам, Рюйтер в середине октября вышел к английским берегам. Он обошел Гарвич, Ярмут, Ловестофт, Солебей и Доунс, но англичане успели укрыть все свои суда в Темзе. Тогда Рюйтер заблокировал Темзу, но 1 ноября, из-за развившихся на флоте болезней, вынужден был возвратиться в Голландию, оставив для блокады Темзы отряд из 18 кораблей, который впоследствии был усилен 16 кораблями и продержался в море до февраля. Этим значительно была стеснена морская торговля англичан, и много их торговых судов попало в руки голландцев. Таким образом, вследствие того, что победа при Ловестофте не была использована англичанами, голландский флот нанес серьезный вред английской торговле, имел возможность усилиться и напрактиковать свои экипажи долгими крейсерствами в море.
Боевые действия в Африке и Америке
Боевые действия в 1666 году
Боевые действия в Европе
К весне 1666 года Голландия изготовила 84 корабля. Дания должна была по договору выставить 40 кораблей; однако, хотя её флот и был приготовлен к выходу в море, он так и не тронулся с места и участия в войне не принял.
Столь же эфемерной оказалась надежда на помощь Франции: её флот из 40 кораблей вышел в январе 1666 года из Тулона, но только к концу августа он добрался до Ла-Рошели, а в сентябре был в Дьепе, после чего вернулся в Брест.
Англичане изготовили 80 кораблей и, следовательно, им было под силу бороться только с одним голландским флотом. 5 июня голландский флот, готовившийся в разных портах, сосредоточился, и 10 июня Рюйтер направился к Доунсу, где по его сведениям находился английский флот. Силы англичан были разделены, так как Карл II получил ложное известие, что будто бы французский флот уже подошел ко входу в Английский канал и находится на пути соединения с голландским флотом; поэтому Карл II приказал отправить к нему навстречу отряд из 20 кораблей, к которому в Плимуте могло присоединиться ещё 10 кораблей; отряд отделился от флота 8 или 10 июня.
Это была грубая стратегическая ошибка, так как англичане, занимавшие выгодную центральную позицию, вместо того, чтобы бить противников по частям, разъединились на части сами, причём обе эти части были слабее приближавшихся к ним с противоположных сторон противников. 10 июня Монк (граф Альбемарль), командовавший английским флотом, вышел из Доунса с 58 кораблями навстречу Рюйтеру. 11 июня флоты встретились у Дюнкирхена, и вели упорный бой в продолжения 4-х дней, причём англичане отступали к западу, чтобы соединиться с эскадрой принца Руперта, отделившегося против французов. Несмотря на то что к концу третьего дня им это удалось, они все-таки были разбиты наголову, но и голландский флот был настолько поврежден, что вынужден был вернуться в Виллинген.
Благодаря энергии Рюйтера, голландский флот 6 июня(июля?) уже вновь вышел в море, в составе 75 кораблей и транспортов, на которых находилось около 7000 сухопутных войск, предполагалось произвести высадку на английский берег, на чём настаивали многочисленные английские эмигранты — республиканцы, находившиеся в Голландии после восстановления в Англии королевской власти. Маловетрие дало возможность Рюйтеру подойти к устью Темзы только 13 июля. Английский флот не был ещё вполне готов к выходу, но подступы к его стоянкам в Темзе и Гарвиче были сильно укреплены. Пришлось отказаться от десанта, который был отослан назад, и ограничиться блокадой Темзы. 1 августа английский флот начал выходить, и тогда Рюйтер отступил в открытое море, чтобы не сражаться между мелей. 4 августа противники сошлись у Нордфореланда, причём в двухдневном бою голландцы потерпели поражение, и Рюйтеру пришлось укрыться в Виллинген.
Этим воспользовались англичане и снарядили экспедицию из мелкосидящих судов для набега на острова Вли и Шеллинг, около которых стояло около 150 голландских торговых судов и где находились магазины корабельных запасов, принадлежавших как правительству, так и ост-индской компании. Всё это адмирал Хольмс, командовавший экспедицией, предал огню; голландцам был нанесен убыток около 12 миллионов гульденов, после чего отряд Хольмса присоединился к главным силам, находившимся в Гарвиче.
5 сентября Рюйтер вышел с 79 кораблями и 27 брандерами, имея приказание соединиться с французской эскадрой. Получив известие о выходе Рюйтера, вышли и англичане из Гарвича (около 100 кораблей). В продолжение 10 дней флоты маневрировали в Английском канале, иногда приходя на вид друг друга, но от сражения оба противника уклонялись. Со стороны Рюйтера это понятно, так как англичане были сильнее и его задача была — соединиться с французами. Англичанам же выгоднее было вступить в бой раньше этого соединения, и единственная причина их уклонения от боя — это состояние их кораблей. Не ожидая столь быстрого выхода Рюйтера, они считали кампанию этого года законченной и не приступали к серьезному исправлению и снабжению своего флота после Нордфореландского боя.
Кроме того, погода стояла все время свежая, неудобная для боя. 16 сентября англичане вошли в Портсмут, заняв центральную позицию между Рюйтером и герцогом Бофором (французский флот). Рюйтер продолжал держаться перед Булонью, и отверг предложение французов идти на соединение в Брест. 18 сентября он получил приказание вернуться в Голландию, так как там потеряли надежду на присоединение французов, но это приказание было сейчас же отменено, так как было получено известие об огромном пожаре в Лондоне (12—16 сентября), который уничтожил почти весь Сити. Так как в Англии замечалось уже сильное течение в пользу мира, то в Голландии надеялись, что национальное бедствие усилит это течение, и этому же будет способствовать присутствие голландского флота в Английском канале. Поэтому Рюйтер продвинулся к западу, все время выдерживая жестокие штормы. 28 сентября он получил от Бофора сообщение, что тот был в Дьепе, ждал там голландский флот 24 часа, но что дальше к востоку, в виду позиции английского флота, он идти не мог, и вернулся в Брест. На голландской эскадре между тем развились болезни и она двинулась к востоку. 3 октября заболел и должен был покинуть флот сам Рюйтер.
Боевые действия в Вест-Индии
Боевые действия в Африке
Боевые действия в 1667 году
Ещё в середине октября 1666 года начались мирные переговоры, и в мае 1667 года в Бреда, съехались уполномоченные для выработки условий мира. Переговоры затянулись, причём Людовик XIV, замышлявший как раз в этом году нападение на Фландрию, противодействовал мирным течениям, чтобы внимание Голландии продолжало отвлекаться войной с Англией. Поэтому Голландию решила принудить Англию к миру энергичными действиями на море и вооружила свой флот. Ян де Витт пообещал французскому королю напасть на английское побережье.
Между тем Карл II, затративший огромные государственные средства для своих личных целей и нуждавшийся в деньгах, в надежде на мир не приступал к вооружению флота, решив, в случае возобновления военных действий, ограничиться операциями по преследованию торговли (крейсерские операции). Англичане весной решили разоружить большинство самых больших судов; предпринимались лишь меры по защите гаваней и устья Темзы.
Голландскому адмиралу де Рюйтеру было приказано подняться вверх по Темзе и разрушить там все суда, склады, верфи. 13 июня Рюйтер вышел в море и 17 июня вошел в устье Темзы с 84 кораблями, 15 брандерами и десантным отрядом в 17 416 человек, разорил Ширнесс и Чатам, сжег там корабли и запасы, после чего заблокировал все юго-восточное побережье Англии. Особенно удачны были действия голландского флота у Ширнесса, где все английские корабли, арсеналы и запасы были уничтожены. В Лондоне началась паника, многие начали спасаться бегством. 24 июня голландский флот покинул Темзу.
Затем началась блокада голландским флотом Лондона и Темзы, в результате цены на продовольствие в Лондоне резко повысились. После этого де Рюйтеру было приказано ещё раз подняться вверх по Темзе и в начале июля его корабли дошли до Грэйвсэнда, около Гарвича был высажен десант в 2000 человек, но эта операция оказалась неудачной. На Темзе в августе произошел ряд стычек, в которых чаще всего брандеры действовали против брандеров.
Условия мирного договора
21 июля в Бреда был заключен мир, по которому Голландия добилась некоторых облегчений в Навигационном Акте (разрешения возить на голландских судах германские товары), но Новые Нидерланды остались за Англией, взамен чего Голландия получила английскую колонию Суринам.
Потери сторон
Людские потери
Точное число людских потерь оценить невозможно, но общее число погибших в главных морских сражениях оценивается: для англичан — в рамках 6-8 тысяч убитыми, 3-4 тысяч пленными, для голландцев — от 6 до 10 тысяч человек убитыми.
Финансовые затраты и потери
Только официальные расходы английского военно-морского флота на ведение боевых действий, строительство кораблей и поддержание их в боевой готовности за период с 1 сентября 1664 по 29 октября 1666 обошлось английской казне примерно в 3.200.516 фунтов стерлингов[1], то есть в сумму, равную двум обычным английским годовым бюджетам эпохи после Реставрации. Из этих средств 1.114.326 фунтов пошли на оплату жалований адмиралам, офицерам и рядовым матросам, 743.238 фунтов — на закупку продовольствия, 209.792 фунта — на содержание для больных и раненых.[1]
Суммы, затраченные на войну, оказались очень большими даже для экстраординарных расходов. Уже в 1666 г. для английской короны остро встала проблема выплачивания долгов флоту и корабельным верфям, так как значительная часть поставок продовольствия и судостроения осуществлялась именно в долг.[2]
Напишите отзыв о статье "Вторая англо-голландская война"
Примечания
Литература
- Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
- [militera.lib.ru/h/stenzel/2_01.html А. Штенцель. История войн на море. Вторая англо-голландская война 1665—1667 гг.]
Отрывок, характеризующий Вторая англо-голландская война
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.
«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.
Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
