Второе сражение при Булл-Ран

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Вторая битва при Булл-Ране»)
Перейти к: навигация, поиск
Второе сражение при Булл-Ран (Второй Манассас)
Основной конфликт: Гражданская война в Америке

Булл-Ран, 29 августа 1862 (Currier & Ives)
Дата

28 — 30 августа 1862 года

Место

округ Принц-Вильям (Виргиния)

Итог

победа Конфедерации

Противники
армия США армия КША
Командующие
Джон Поуп Роберт Ли
Силы сторон
62 000[1] 50 000[1]
Потери
16 054 убитых и раненых[2] 9 197 убитых и раненых[2]
 
Северовирджинская кампания
Кедровая Гора — Манассас — Кэттл-Ран — Торуфэир-Гэп — 2-й Булл-Ран — Шантильи

Второе сражение при реке Булл-Ран (англ. The Second Battle of Bull Run), известное на Юге как Второе сражение при Манассасе, произошло 28-30 августа 1862 года во время Гражданской войны в Америке. Сражение стало кульминационным моментом кампании, которую вела Северовирджинская армия генерала Ли против Вирджинской армии федерального генерала Джона Поупа. Оно произошло примерно на том же самом месте, что и Первое сражение при Булл-Ран, но в большем масштабе.

В августе 1862 года генерал Томас Джексон совершил длинный марш в обход армии противника, захватил и уничтожил федеральный склад на станции Манассас, тем самым перерезав одну из основных линий снабжения Вирджинской армии, и поставив под угрозу другие её коммуникации. Отступив несколько миль на северо-запад, Джексон разместил свои дивизии на Каменистом хребте — сильной оборонительной позиции, которая позволяла контролировать ж/д и основную дорогу на Сентервилль. 28 августа 1862 Джексон атаковал федеральную колонну восточнее Гейнсвилля, возле фермы Брауна (Броунерс-Фарм). В тот же день часть армии Ли под командованием Джеймса Лонгстрита сломила сопротивление противника у Торуфэир Гэп и пришла на помощь Джексону.

Поуп был убеждён, что сумел поймать Джексона в ловушку, поэтому сконцентрировал против него всю свою армию. 29 августа он провёл серию атак на позиции Джексона в районе неоконченной ж/д выемки. Эти атаки были отбиты с тяжёлыми потерями для обеих сторон. В полдень на поле боя прибыл Лонгстрит и занял позиции на правом фланге Джексона. 30 августа Поуп повторил атаки, ещё не зная о появлении Лонгстрита. Когда конфедеративная артиллерия нанесла серьёзный урон атакующему федеральному V корпусу, Лонгстрит ударил во фланг федералов, бросив в атаку 25 000 человек пяти дивизий — это была самая крупная единовременная атака за историю гражданской войны. Федеральный левый фланг рухнул и армия была отброшена к реке. Только эффективные арьергардные бои федеральной армии избавили её от повторения Первого Булл-Рана[3].

По оценке Фримана, во время Булл-ранского сражения Северовирджинская армия продемонстрировала высокую эффективность: штабы работали прекрасно, артиллерия и кавалерия действовали весьма успешно, разведка тоже оказалась на высоте, и в целом армия действовала заметно лучше, чем в предыдущих сражениях Семидневной битвы[4].





Предыстория

После неудачной для генерала Макклелана кампании на полуострове, президент Линкольн решил передать командование только что созданной Вирджинской армией генералу Джону Поупу, который хорошо показал себя на Западе и казался президенту более агрессивным и решительным генералом, чем Макклелан[5].

Перед Поупом было поставлено несколько задач. Он должен был защищать Вашингтон и долину Шенандоа, и одновременно наступлением на Гордонсвиль отвлекать генерала Ли от преследования отступающей армии Джорджа Макклелана. Между тем Ли уже понял, что армия Макклелана после Семидневной битвы не является серьёзной угрозой Ричмонду и занята только проблемами отступления, поэтому решился перебросить часть своей армии на север. Ли отправил Томаса Джексона с двумя дивизиями под Гордонсвиль, чтобы тот сдерживал Поупа и прикрывал Центральную вирджинскую железную дорогу. План Ли состоял в том, чтобы разбить противника по частям: сначала разгромить Поупа, а затем вернуться к армии Макклелана. Он поручил Лёгкой дивизии генерала Эмброуза Хилла (12 000 человек) присоединиться к Джексону, и теперь у Джексона было три дивизии — под командованием Тальяферро, Юэлла и Хилла. 3 августа главнокомандующий Союза Генри Хэллек велел Макклелану оставить Вирджинский полуостров и вернуться в северную Вирджинию на помощь Поупу. Макклелан был категорически против, и медлил с возвращением до 14 августа[6]. Однако, даже вернувшись в Александрию, Макклелан не стал сотрудничать с Поупом, которого считал своим конкурентом, а рекомендовал военному департаменту сосредоточиться на обороне Вашингтона и не усиливать армию Поупа дополнительными подкреплениями[7].

9 августа федеральный генерал Натаниэль Бэнкс атаковал Джексона у Кедровой горы, но был отброшен контратакой Эмброуза Хилла. Теперь Джексон знал, что корпуса Поупа объединились, и отказался от своего плана разгрома противника по частям. 12 августа он вернулся в Гордонсвилль. 13 августа Ли послал Лонгстрита на соединение с Джексоном. 22-25 августа противники вели локальные бои вдоль реки Раппаханок. Река сильно разлилась от дождей и Ли не смог переправиться на левый берег. Тем временем части федеральной Потомакской армии прибыли с полуострова и присоединились к Поупу. Теперь Ли имел дело с превосходящими его силами и в перспективе его ждало столкновение с армией в 200 000 человек. Он разработал новый план: Джексон и Стюарт должны были отправиться во фланговый марш и перерезать федеральные коммуникации — ж/д Оранж-Александрия. Предполагалось, что Поуп будет вынужден отступить и его можно будет разбить на марше[8].

Джексон выступил 25 августа и прибыл в Салем (сейчас Маршалл) той же ночью[9].

Вечером 26 августа Джексон обошёл правый фланг Поупа через ущелье Торуфэйр Гэп и совершил рейд на станцию Манассас: он разрушил железнодорожную ветку Оранж-Алесандрия у станции Бристоу, а к вечеру 27 августа захватил и уничтожил крупную федеральную базу снабжения около Манассаса. В итоге он оказался примерно в 30 километрах от Вашингтона. В ночь на 28 августа Джексон двинул свои дивизии на север к тому месту, где произошло первое сражение при Булл-Ран, и там занял позицию у выемки неоконченной железной дороги проходившей вдоль Каменистого хребта. Позиция была удобной. Густые леса позволили южанам спрятать свою армию, а наблюдательные посты держали под наблюдением Уоррентонскую дорогу, по которой должны была отступать северяне. Хорошие дороги в тылу позволяли быстро подойти армии Лонгстрита, а в случае неудачи, они же давали шанс быстро отступить к Булл-Ранским горам. И наконец, выемка железной дороги представляла собой подобие полевых укреплений[10]. Джексон не знал, где находится армия Поупа, но предполагал, что её левый фланг будет двигаться по Уоррентонской дороге. Позиция на Каменистом хребте позволяла дождаться Лонгстрита, или же принять бой, а в случае неудачи — отступить на запад[11].

Для Поупа появление Джексона в тылу стало полной неожиданностью, однако он решил, что у него появился шанс разбить армию противника по частям. Он отдал приказ двигаться на север тремя колоннами. Левая колона состояла из корпусов Зигеля и Макдауэлла под общим командованием Макдауэла — им было приказано выйти к Геинсвиллю 27 августа. Центральная колонна состояла из корпуса Джессе Рено и частей корпуса Хейнцельмана, который только что присоединился к Вирджинской армии — им было приказано идти к Гринвичу — городку в 6 милях юго-западнее Геинсвилля. Правая колонна состояла из дивизии Хукера и корпуса Портера, который, подобно Хейнцельману, только что присоединился к армии. Итого в распоряжении Поупа было 66 000 человек, в том числе два свежих корпуса[12]. По словам историка Джона Хеннеси, Джексон оказался в исключительно опасном положении: на него наступала не только армия Поупа, но и другие части федеральной армии, и в целом примерно 80 000 человек надвигались на него одновременно с разных сторон[13].

Поуп был уверен в своей победе, однако, в его планах имелись существенные изъяны. Во-первых, Вирджинской армии было непросто выполнить те сложные манёвры, которых он хотел, а во-вторых, Поуп забыл про кавалерию, которая могла бы отслеживать перемещения Джексона или даже задержать его. Поуп не знал, что в ночь на 28 августа Джексон увёл своих людей из Манасаса на Каменистый хребет у Гроветона — федеральный главнокомандующий решил, что Джексон будет просто стоять в Манассасе и ждать[14].

Вместе с тем, Лонгстрит впоследствии писал, что приказы Поупа на 27 и 28 числа были неплохи. Главной же ошибкой Лонгстрит называет решение Поупа остаться в тылу, вместо того, чтобы следовать за своими колоннами и следить за их действиями. «Он поручил их офицерам, которые некогда провалили первое сражение при Манассасе», писал он[15].

Ещё одной ошибкой Поупа была его уверенность в том, что Лонгстрит не успеет прийти на помощь Джексону. Однако, этой уверенности не разделял Макдауэлл, который регулярно получал от Джона Бьюфорда сообщения о Лонгстрите. На всякий случай он оставил около Гейнсвилля дивизию Рикеттса (5 000 чел.) и 1-й ньюджерсийский кавалерийский полк, которым приказал задержать Лонгстрита, если потребуется[16][17].

Силы сторон

Основная статья: Северовирджинская армия во втором сражении при Булл-Ран

Северовирджинская армия генерала Ли насчитывала 55 000 человек, но дивизии Маклоуза и Даниеля Хилла были оставлены в Ричмонде, поэтому в сражении участвовало 48 000 или 50 000 человек. Северовирджинская армия была сведена в два «крыла». Правым крылом командовал Лонгстрит (26 768 пехоты), левым — Джексон (22 500 человек). Джексону был придан кавалерийский дивизион Стюарта[18][19].

Основная статья: Вирджинская армия во втором сражении при Булл-Ран

Вирджинская армия генерала Поупа насчитывала около 50 000 человек, она была разделана на три корпуса. Корпусами командовали Франц Зигель, Натаниэль Бэнкс и Ирвин Макдауэлл. Части Потомакской армии (III, V, VI корпуса) и IX корпус Бернсайда присоединились к Поупу, так что общая численность его армии возросла до 77 000 человек[20] или, по другой статистике, 75 000 человек[18].

Сражение

28 августа

Боевые действия 28 августа иногда считаются началом сражения при Бул-Ран, а иногда (в литературе и солдатских письмах) выделяются в отдельное сражение, которое называется сражение при Гроветоне[21] или сражение при Броунерс-Фарм, или сражение при Геинсвиле[22].

В ночь на 28 августа Поуп приказал приступить к окружению Джексона, который, по его мнению, всё ещё находился в Манассасе. Важной частью этого плана было наступление двух корпусов Макдауэлла, которые должны были выйти из Гейнсвилля и оказаться к северу и западу от Манассаса, отрезая Джексону пути отступления. «Если вы будете двигаться оперативно и быстро, — писал Поуп Макдауэллу, — мы сцапаем всю эту толпу»[i 1]. В соответствии с этими приказами утром 28 августа Макдауэлл двинул свои дивизии вперёд по Уоррентонской дороге[23].

Сражение началось 28 августа, как только Джексон, находившийся возле фермы Джона Брауна[i 2], увидел федеральную колонну, движущуюся по Уорретонской дороге. Эта колонна состояла из частей дивизии генерала Руфуса Кинга: бригад Джона Хэтча[en], Джона Гиббона, Эбнера Даблдея и Марсена Патрика, общей численностью около 7500 человек[25]. Первой шла бригада Хэтча, за ней — бригада Гиббона, за которым двигалась батарея «В» 4-го артиллерийского полка. Они шли на соединение с остальными частями армии к Сентервиллю. Сам Кинг отсутствовал из-за сильного припадка эпилепсии в тот день.

Джексон полагал, что армия Лонгстрита уже на подходе, поэтому постарался привлечь к себе внимание противника и спровоцировать его на атаку. В 17:30 Джексон приказал открыть огонь[i 3] и батарея Стаутонской Артиллерии из дивизии Юэлла сделала первые выстрелы по колонне Хэтча. Генерал Хэтч[en], которому разведка ничего не сообщала о присутствии противника, был несколько удивлён, и приказал подтянуть свою артиллерию, но обстрел стал таким плотным, что развернуть батареи для боя было невозможно. Федеральная дивизия остановилась[25]. Джон Гиббон так же приказал подтянуть свою батарею — шесть 12-фунтовых «Наполеонов» — и открыть огонь. На тот момент никто из бригадных командиров не знал, где находится дивизионный командующий (Руфус Кинг), поэтому им пришлось принимать решение самостоятельно. Даблдэй предложил атаковать батарею противника, а Гиббон согласился[27].

Гиббон полагал, что Джексон находится в Сентервилле, поэтому решил, что имеет дело всего лишь с отрядом конной артиллерии Джеба Стюарта. Гиббон отправил вестового к остальным бригадам с просьбой поддержки, а своего штабного офицера Фрэнка Хэскелла направил во 2-й висконсинский полк (полковник Эдгар О’Коннор) с приказом атаковать холм и захватить орудия. Полк О’Коннора был единственным полком во всей бригаде Гиббона, который прежде участвовал в боевых действиях[27]. В 18:00 2-й висконсинский развернулся в боевую линию, его 430 человек вышли к ферме Брауна, построились, и начали подниматься на холм. Они отбросили пикеты противника, но затем попали под залп своим правым флангом: это открыли огонь 800 человек знаменитой «бригады Каменной Стены» под командованием полковника Уильяма Бэйлора. Попав под огонь с дистанции 140 метров, висконсинский полк не дрогнул, а ответил мощным залпом по противнику, засевшему в саду у фермы. Конфедераты ответили с дистанции 73 метра и около двух часов стороны вели перестрелку, стоя друг против друга практически без всякого прикрытия. Джексон назвал этот бой «жестоким и кровавым»[28]. Гиббон ввёл в бой 19-й индианский полк. Джексон, управляя боем лично (несмотря на присутствие дивизионного командира Ричарда Юэлла), послал в бой три джорджианских полка из бригады Лоутона. Гиббон бросил против них 7-й висконсинский. Джексон приказал генералу Тримблу поддержать Лоутона, который столкнулся с последним резервом Гиббона — 6-м висконсинским полком[29].

Происходящее напоминало смесь землетрясения, извержения вулкана, шторма и урагана. Нам по сей день слышатся те стоны, рычания, визги, крики и взрывы... Демонам было бы впору плясать под такую мелодию.
— из воспоминаний солдата-северянина [30]

После появления людей Тримбла Гиббону пришлось чем-то закрывать брешь между 6-м висконсинским и остальными полками «железной бригады». Даблдэй послал 56-й пеннсильванский и 76 нью-йоркский, которые прошли через лес и встретили людей Тримбла. Федералы появились уже в темноте и попали под совместные, но не скоординированные атаки Лоутона и Тримбла. Джексон выдвинул вперед конную артиллерию майора Джона Пелхама, которая открыла огонь по 19-му индианскому с дистанции 91 метра[i 4]. Бой затих около 21:00, когда люди Гиббона отступили, отстреливаясь, на окраину леса. Полки Даблдэя отошли к дороге в полном порядке. Бой завершился вничью, но он дорого обошёлся обеим сторонам: Федералы потеряли 1150 человек, южане — 1250. 2-й висконсинский потерял 276 человек из 430. «Бригада каменной стены» — 340 из 800. Два джорджианских полка (21-й Тримбла и 26-й Лоутона) потеряли около 70 % своего состава. В целом, вышел из строя каждый третий. Генерал Конфедерации Тальяферро писал: «В этом бою не было маневрирования и очень мало было тактики. Вопрос стоял — кто упорнее, а упорны были обе стороны». Сам Тальяферро был ранен в этом бою. Генерал Юэлл потерял здесь свою правую ногу (нога была раздроблена пулей и ампутирована) и выбыл из строя вплоть до июня 1863 года[32].

В целом итоги боя были скромны: имея трёхкратное численное превосходство (6 200 против 2 100) Джексон не смог разбить и уничтожить противника. Во многом это объясняется быстро наступившей темнотой, ранением двух его ключевых генералов, разрозненностью его частей и упорством противника. Сказались и трудности в использовании артиллерии. Джексон потом писал: «так как маневрировать артиллерией в лесу оказалось сложно, то у меня не оказалось этого оружия в том количестве, на которое я рассчитывал в начале сражения; но эта проблема была решена майором Пелхамом и его конной артиллерией, которая вышла вперёд правее меня и открыла огонь в тот момент, когда её услуги были более всего необходимы»[28].

И все же Джексон достиг основной стратегической цели: привлёк к себе внимание федеральной армии и спровоцировал её на атаку. Поуп ошибочно предположил, что бой произошёл в тот момент, когда Джексон отступал из Сентервилля. Он решил, что поймал Джексона в ловушку и решил теперь разбить его до подхода Лонгстрита. В депеше генералу Филипу Керни в 21:05 он, в частности, написал: «генерал Макдауэлл перехватил отступающего противника и находится сейчас перед его фронтом… Если он не скроется по частям за ночь, мы его схватим»[33].

Он предполагал, что около Броунерс-фарм Гиббон приостановил отступление Джексона, а дивизия Макдауэлла отрезала ему пути отступления к Булл-ранским горам. В реальности же корпус Макдауэлла был разбросан и неуправляем: дивизия Рейнольдса находилась юго-восточнее Джексона, а две другие по недоразумению ушли в разные стороны. Макдауэлл не смог навести порядок, потому что всю ночь бродил по округе в поисках штаба Поупа и не имел связи со своими дивизионными командирами. Узнав о положении корпуса Макдауэлла, Поуп был раздосадован, и составил приказ генералу Портеру, согласно которому Портер должен был с утра начать наступление на левый фланг армии Джексона[34].

Но и само предположение Поупа, что Джексон намерен отступать, было ошибочным. Джексон находился на удобной оборонительной позиции и с нетерпением ждал Лонгстрита, чтобы совместно атаковать Поупа. Разведка уже донесла Поупу о манёврах Лонгстрита, но Поуп по необъяснимой причине не придал значения этим событиям[35].

29 августа

С самого начала задачей Джексона было удержать Поупа до того момента, пока не прибудет Лонгстрит с остальной частью Северовирджинской армии. У Лонгстрита имелось 25 000 человек, и 29 августа в 06:00 они начали марш из Торуфэир Гэп на Манассас. Джексон заранее выбрал для него позиции и послал Стюарта, чтобы тот привёл туда передовые отряды Лонгстрита. Сам же он тем временем реорганизовал свои части на случай утренней атаки Поупа: отвёл дивизию Юэлла от фермы Брауна и разместил свои 20 000 человек южнее Каменистого Хребта, растянув их в линию на 2700 метров вдоль траншеи неоконченной железной дороги. Теперь дивизия Юэлла (под командованием Лоутона) стояла в центре, дивизия Тальяферро (под ком. Старка) справа, а «Лёгкая дивизия Хилла» — слева[28]. Бригады Хилла стояли в густом лесу, что не позволяло использовать артиллерию для их поддержки. Зная это, Хилл построил бригады в две линии, поместив впереди южнокаролинцев Макси Грегга и джорджианцев Эдварда Томаса[36].

План Поупа состоял в атаке флангов противника. Он приказал Фицджону Портеру выдвинуться к Гэинсвиллу и атаковать то, что Поуп считал правым флангом противника. Зигелю он приказал на рассвете атаковать левый фланг. Зигель, не зная положения противника, начал наступать широким фронтом. Вперед пошла дивизия Роберта Шенка, левее — дивизия Джона Рейнольдса, в центре бригада Роберта Милрой, а справа дивизия Карла Шурца. Две бригады Шурца двигаясь на север по дороге Манассас-Садлей, первые встретились с противником в 07:00[37].

Атака Зигеля на позиции дивизии Хилла была типична для атак того дня у Каменистого Хребта. Железнодорожная выемка представляла собой удобную оборонительную позицию, но южане избегали глухой обороны и часто переходили в контратаки. (Чуть позже Джексон применит эту же тактику в сражении при Энтитеме.) Две бригады Шурца вступили в перестрелку с бригадами Грегга и Томаса. Услышав стрельбу справа, генерал Милрой отправил на помощь Шурцу два полка. Эти полки кое-чего достигли: 82-й огайский полк ворвался на позиции противника, но долго не продержался и был в итоге отброшен. Шенк и Рейнольдс втянулись в интенсивную артиллерийскую дуэль, но пехоту вперед двинуть не решились[38].

Шурц решил, что дивизия Филипа Керни (из III корпуса) направлена поддержать его, и начал вторую атаку на позиции Хилла в 10:00. Но Керни не двинулся с места и вторая атака сорвалась. Историки полагают, что виноват во всем именно Керни, который действовал из личной неприязни к Зигелю[39].

В 13:00 участок Зигеля был усилен дивизией Джозефа Хукера (из III корпуса) и бригадой Исаака Стивенса (IX корпус). Сам Поуп так же прибыл на поле боя, чтобы увидеть решительный момент своей победы[40].

Марш Лонгстрита

Когда утром 25 августа Джексон ушёл в свой фланговый рейд, корпус Лонгстрита остался на позициях на берегах реки Раппаханок. 26 числа, когда было замечено отступление федеральной армии, Ли направил Лонгстрита вслед за Джексоном. Утром 27 августа Ли прибыл в Салем, где была сделана небольшая остановка. Утром 28 августа Ли находился уже в 22 милях от Джексона. Он двинулся на восток, отбросил федеральный заслон (Сражение при Торуфэир-Гэп) и утром 29 августа вышел к Хаймаркету, где его встретил Джеб Стюарт[41].

Армия свернула на дорогу Уоррентон-Сентервилль, и около 10:30 передовая дивизия Джона Худа встретила Джексона, который выехал им на встречу. «Раздались громкие приветствия, — писал Фриман, — и люди Джексона впервые узнали, что величайшая опасность уже позади, и что Северовирджинская армия снова объединилась»[4].

Корпус Лонгстрита начал разворачиваться для боя. Дивизия Джона Худа встала поперёк Уоррентонской дороги, примыкая левым флангом к дивизиям Джексона. Бригада Натана Эванса встала позади. Три бригады Кадмуса Уилкокса встали за левым флангом Худа, а три бригады Кемпера — за правым. Дивизия Дэвида Джонса развернулась правее Худа. Это была хорошая позиция для обороны, хотя она была не так хороша для наступления[4].

Сомнения генерала Ли

Теперь, когда весь корпус Лонгстрита (за исключением дивизии Ричарда Андерсона) был на позиции, Ли решил наступать, о чём и сообщил Лонгстриту. Однако, Лонгстрит усомнился в целесообразности наступления. Он считал, что надо сначала спровоцировать противника на атаку. Лонгстрит отправился лично изучить положение на фронте, а когда вернулся, то его неуверенность усилилась. Он полагал, что местность неудобна для наступления, а правому флангу могут угрожать сильные группировки противника. Как раз в это время пришло сообщение от Стюарта — кавалеристы Беверли Робертсона заметили целый федеральный корпус, движущийся по дороге Манассас-Гэинсвилль. Это заставило Лонгстрита срочно перебросить на свой правый фланг дивизию Уилкокса. «Может, стоит всё же двинуть наши линии вперёд?» — спросил Ли Лонгстрита, на что тот ответил: «Я думаю, что нет. Лучше подождать новых сообщений от Стюарта относительно тех сил, что движутся на нас со стороны Манассаса». Джексон, который присутствовал при этом разговоре, никак не прокомментировал это заявление[42].

Дуглас Фриман по этому поводу заметил, что Ли редко учитывал мнения других, однако именно в тот день он всё же уступил Лонгстриту. Впоследствии примерно то же самое повторилось под Геттисбергом.

Семена геттисбергской катастрофы были посеяны именно здесь - когда Ли уступил Лонгстриту, а тот понял, что такое возможно.[42].

Пока Ли размышлял, Стюарт отправился в сторону Манассаса и обнаружил, что бригада Робертсона и полк Россера ведут перестрелку с наступающими федеральными частями. «Их линия наступления шла через мою позицию, — писал Стюарт в рапорте, — которая была удобна и для артиллерии и для наблюдения, и выводила во фланг корпуса Лонстрита». Стюарт убедился, что перед ним целый федеральный корпус (Пятый) и немедленно сообщил об этом командованию, а сам поручил кавалеристам привязать ветки к лошадям и поднимать тучи пыли, чтобы ввести в заблуждение противника относительно своей численности. Получив эту информацию, Лонгстрит направил на помощь Стюарту бригады Дженкинса, Кемпера и Джонса[43].

Наступление Портера

Утром того дня корпус Фицджона Портера наступал от Манассаса в направлении Геинсвилля. Столкновение с кавалерией Стюарта заставило его остановиться. В это время, после 10:00, прибыл вестовой с приказом от генерала Поупа. Этот приказ, известный сейчас, как «Joint Order», был адресован Макдауэлу и Портеру и стал одним из самых спорных документов той кампании. Этот приказ был написан в Сентервилле в 10:00 и был составлен так запутано, что привёл к событиям, противоположным тем, что подразумевал Поуп[44].

Историк Джон Хэннеси называет его «непревзойдённо противоречивым и запутанным, неизбежно порождающим разночтения»[45][i 5]. Историк Дональд Джерман называл этот приказ плохо написанным и запутанным, подобно всем другим приказам Поупа. Несмотря на многословность, в нём было три основных пункта:

  • Выйти к Геинсвиллю
  • Соединиться с частями Поупа
  • Занять позицию, позволяющую отойти к реке Булл-Ран ночью или утром следующего дня

Поуп предполагал, что его корпуса и корпус Портера встретятся в Гейнсвилле, однако в реальности сам Поуп не достиг Гейнсвилля, а остановился в Гроветоне. Таким образом, Портер физически не мог войти в соприкосновение с Поупом, даже если бы вышел к Гейнсвиллю[46].

Поуп заключил приказ словами о том, что его можно не выполнять, если обстоятельства потребуют. «Если появится возможность добиться чего-нибудь отступлением от этого приказа, то можно не выполнять его во всей точности»[i 6], писал Поуп[44].

В целом, как военный приказ, он оказался совершенно бесполезен[47].

И все же Портер попытался хоть как-то выполнить второй пункт приказа: до соседнего корпуса в Гроветоне было 2 мили леса и Портер попробовал найти этот корпус, но неудачно. Он послал вестовых на поиски корпуса Зигеля или Макдауэлла, но вестовые попали в плен[46].

Как раз в это время Макдауэлл получил сообщение Джона Бьюфорда, который писал, что 17 полков пехоты, батарея и 500 всадников прошли через Геинсвилль в 8:15. Это была армия Лонгстрита, и Портер с Макдауэллом решили, что именно эти силы сейчас находятся перед ними. Они остановили наступление. Макдауэлл отчего-то не переправил это донесение Поупу, и в результате Поуп не узнал о появлении Лонгстрита о задержке Портера. Поуп был уверен, что Портер готовится к удару на незащищённый правый фланг Джексона[48]. Полагая, что атака Портера на правый фланг Джексона развивается по плану, Поуп организовал четыре атаки на центр Джексона, чтобы отвлечь его внимание, и позволить Портеру нанести решительный удар. Бригада генерала Кавье Грове (из дивизи Хукера) атаковала в 15:00, ожидая поддержки дивизии Керни. В первой линии Грове разместил свои ветеранские полки: 2-й ньюгемпширский (центр), 11-й массачуссеский (слева) и 1-й массачусеттский (справа). Во второй линии наступали 26-й пеннсильванский и 16-й массачусеттские полки. Их удар пришелся прямо по 125-метровому зазору между бригадами Томаса и Грегга[49]. Отбросив стрелковую цепь, бригада вышла к траншее железной дороги и тут по ней дала мощный залп джорджианская бригада Томаса. Грове скомандовал «В атаку!» и его полки бросились вперед, смяв оборону джорджианцев. Левофланговый 49-й джорджианский полк стал отходить в беспорядке; центральный 45-й джорджианский продержался чуть дольше, но так же стал отходить. Бригада Грове прошла около 80 метров за линию железной дороги, где попала под залп второй линии бригады Томаса — и снова бросилась в штыковую атаку. «Здесь произошла самая жестокая драка за весь день, — вспоминал потом один из солдат 2-го ньюгемпширского полка, — завязалась рукопашный бой штыками и прикладами. Такой бой не длится долго. Ньюгемпширский победил»[49].

Бригада Томаса была разбита, фронт был прорван, но успех надо было развить. Грове запросил помощи у соседней дивизии Керни, но Керни опять бездействовал, а Поуп не планировал главной атаки на этом направлении и тоже ничем не помог. Между тем бригада Грове понесла серьёзные потери и была дезорганизована атакой. С фланга по ней открыла огонь бригада Грегга, которая нанесла серьёзный урон 1-му массачусеттскому. Между тем Томас сумел навести порядок в 49-м джорджианском, а на помощь ему подошла северокаролинская бригада Дурси Пендера, которая открыла огонь по левому флангу федералов. Бригада Грове попала под огонь со всех сторон, но всё ещё держалась, надеясь на подкрепления. Но подкреплений не было. Потеряв треть своего состава, бригада стала отходить. Первым стал отступать 1-й массачусеттский, затем 11-й массачусеттский, а затем уже все остальные полки. Только в этот момент бригада Робинсона из дивизии Керни была готова вступить в дело, но было уже поздно[50].

Генералу Рейнольдсу было приказано начать отвлекающее наступление южнее Уоррентонской дороги, но он наткнулся на части Лонгстрита и прекратил свою демонстрацию. Рейнольдс сообщил о случившемся Поупу, но тот решил, что Рейнольдс ошибся, и увиденные им части представляют собой V корпус Портера, наступающий на правый фланг Джексона. Между тем Джессе Рено приказал бригаде Джеймса Нагля атаковать центр позиции Джексона — и бригада Нагля повторила судьбу бригады Грове. Нагль сумел отбросить бригаду Тримбла, но бригада Бредли Джонсона остановила его наступление и отбросила Нагля, и даже сама перешла в наступление, пока федеральная артиллерия не заставила её остановиться[44].

В 16:30 Поуп наконец отправил Портеру однозначный приказ атаковать:

ПОЛЕВОЙ ШТАБ АРМИИ
29 августа 1862 — 16:30
Генерал-майор Портер,
Ваше наступление вывело вас на правый фланг противника. Я хочу, чтобы вы наконец двинулись вперёд на вражеский фланг и, если получился, в его тыл, поддерживая связь с генералом Рейнольдсом. Противник сосредоточен в лесах перед вами, однако может быть выбит артиллерией как только вы ударите в его фланг. Держите резервы, используйте свои батареи, которые держите справа от себя всё время. Если придётся отступать, двигайтесь назад и вправо, поддерживая связь с правым крылом.
ДЖОН ПОУП
Командующий генерал-майор

— [www.civilwarhome.com/porter%20def.html Defense of Maj. Gen. Fitz John Porter]

Позже в Поуп писал:

«Я уверен, что в пять часов дня 29-го генерал Портер не имел перед своим фронтом значительных сил противника. Я решил тогда, и уверен теперь, что ему необходимо было повернуть против правого фланга Джексона и ударить ему в тыл. Если бы он это осуществил, мы могли бы разгромить Джексона до того, как он объединиться с Лонгстритом»[15].

Однако, вестовой (его племянник) сбился с дороги и не смог доставить приказ до 18:30. К этому моменту уже наступил вечер и было поздно начинать наступление[44].

Но в любом случае, положение Портера была уже не таким выгодным, что в начале дня. В ожидании этой атаки Поуп приказал Филипу Керни атаковать левый фланг Джексона с тем, чтобы отвлечь внимание Джексона от правого фланга. Бригады Хилла на этом участке были сильно потрепаны предыдущими боями и их боеприпасы подходили к концу. Хилл сообщил Джексону о своём затруднительном положении. В ответ Джексон лично явился на позиции Хилла и сказал: «Если они атакуют снова, вы должны их отбить». Как раз в этот момент началась стрельба. «Они идут!» — воскликнул Хилл. «Я рассчитываю, что вы их отобьёте», ответил Джексон[44].

В 17:00, впервые за время сражения, Керни оправдал свою репутацию агрессивного генерала — он двинулся вперед всеми своими десятью полками (ок. 3 000 чел.), ударив по бригадам Грегга и Арчера. «Умрём же здесь, ребята, умрём же здесь!» — воскликнул генерал Грегг. Федеральная бригада Даниеля Лейзура атаковала и смяла ряды бригады Макси Грегга. Хилл бросил в бой последний резерв — бригаду Брэнча, а затем подошла бригада Джубала Эрли, и федеральное наступление было остановлено[44][51].

На правом фланге армии Конфедерации Лонгстрит наблюдал уход Макдауэлла — дивизии I-го корпуса отходили к холму Генри для поддержки Рейнольдса. Эта новость навела Ли на мысль о наступлении в этом районе. Но Лонгстрит снова возражал — на этот раз ссылаясь на приближение темноты. Взамен он предложил разведку боем, чтобы прощупать положение противника и подготовиться к утренней атаке. Ли согласился и вперед двинулась дивизия Худа. Между тем Поуп преувеличил временный успех Керни и решил, что противник, наконец, отступает. Он приказал дивизии генерала Джона Хэтча наступать на запад по Уоррентонской дороге, преследуя южан. Хэтч послал вперёд две бригады, которые натолкнулись на людей Худа около Гроветонского перекрестка. «Противник оказался гораздо более воинственным, чем положено быть отступающему», вспоминал впоследствии солдат-северянин. Бригады Хэтча попали в трудное положение, но их короткая перестрелка очень быстро завершилась ввиду темноты. Хэтч отступил. В своём докладе генералу Ли Худ заявил, что позиции противника очень сильны и атаковать её утром весьма опасно. Уилкокс придерживался того же мнения. Эти донесения привели генерала Ли к заключению, что надо избегать генерального сражения и продолжать маневрирование, чтобы заставить Поупа покинуть Вирджинию. Он послал сообщение об этом президенту и стал ждать утра[4].[44].

Когда до Поупа дошло донесение Бьюфорда, он наконец осознал, что Лонгстрит уже на поле боя, но оптимистично предположил, что Лонгстрит подошёл только для поддержки Джексона, а основная масса армии Юга отступает. Собственно, дивизия Худа в этот момент как раз отступала. Поуп приказал корпусу Портера присоединиться к основной армии и готовиться к наступлению утром 30 августа. Историк Уильсон Грин считает это решение Поупа самой грубой ошибкой того сражения. Северяне уже не имели серьёзного численного перевеса и выгодной позиции, и самым разумным решением было бы отвести армию за Булл-Ран и соединиться с 25-тысячной армией Макклелана[52].

30 августа

Когда наступило утро, генерал Ли написал письмо президенту, в котором объяснил, почему он не желает начинать генеральное сражение.

Насколько я могу судить, противник отошёл от раппаханокского фронта и вынужден сконцентрировать войска между Манассасом и Сентервиллем. Уступая противнику в численности, я решил избегать генерального сражения, и путём маневрирования постараться освободить ещё некоторую часть страны.

— [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/2/24*.html R. E. Lee: A Biography by Douglas Southall Freeman]

Последняя часть армии Лонгстрита — дивизия Ричарда Андерсона — прошла 27 километров и прибыла на поле боя 30 августа в 03:00. Люди Андерсона были измотаны переходом и незнакомы с местностью, поэтому они остановились на гряде восточнее Гроветона. На рассвете они осознали, что находятся в стороне от своих и опасно близко к противнику. Они отошли. Это отступление стало известно Поупу и укрепило его во мнении, что противник отступает. В 08:00 в штабе Поупа собрался совет. Около 10:00 изучение линии конфедератов на Каменистом Хребте показало, что люди Джексона все ещё стоят на своих оборонительных позициях. Рейнольдс заметил, что южане собрали значительные силы южнее Уоррентонской дороги. То же самое показала разведка Портера. Однако, Хейнцельман и Макдауэлл лично провели рекогносцировку и не нашли оборонительной лини Джексона. Поуп окончательно пришёл к решению атаковать отступающего противника[53].

В 11:30 Поуп отдал Портеру устный приказ наступать. Корпус Портера при поддержке дивизии Хэтча и дивизии Рейнольдса должен был двигаться на запад по Уоррентонской дороге, а Рикеттc, Кэрни и Хукер должны были одновременно атаковать правый фланг южан. Этот двойной удар мог бы разбить отступающего противника, но конфедераты как раз не собирались отступать, а ждали, когда же их наконец, атакуют. Ли все ещё ждал подходящего момента для контратаки. Он не был уверен, что Поуп атакует в этот день, но всё же разместил артиллерию Стефана Ли на высоте около фермы Брауна, откуда хорошо простреливалось пространство перед позициями Джексона[54].

Корпус Портера не вышел на позиции для наступления на запад, но он находился в лесу к северу от дороги, около Гроветона. Примерно два часа ушло на то, чтобы построить 10 000 человек для атаки на позиции Джесона. Портеру противостояла дивизия под командованием Уильяма Старка. Во главе наступающих федеральных частей стояла дивизия под командованием Дэниэля Баттерфилда (который замещал Морелла): бригада Генри Уикса слева, Чарльза Робертса — в центре. Правее встала дивизия Хэтча[i 7]. Две бригады Джорджа Сайкса остались в резерве[55].

Атака Портера

Генерал Ли уже планировал начать переброску части армий на север в обход противника, когда около полудня стало очевидно, что федеральная армия готовит атаку. Одновременно пришло сообщение, что дивизия Дэниеля Хилла уже на подходе — это означало, что у Ли есть кое-какие подкрепления. Ли отменил переброску и стал следить за развитием событий.

Корпус Портера начал атаку в 15:00. Перед северянами стояла непростая задача. Дивизии Баттерфилда предстояло пройти 550 метров, причем последние 140 метров — вверх по склону, и атаковать сильные позиции за железнодорожной выемкой. Дивизия Хэтча должна была пройти всего 270 метров, но ей предстояло совершить круговой разворот под огнём противника. Две дивизии выдержали мощный обстрел со стороны батареи Стефана Ли, затем попали под ружейный огонь пехоты, который унёс жизни полковых командиров Эдварда Фрисби и Эндрю Бэрни, и все же им удалось проломить линию обороны противника, отбросив 48-й вирджинский пехотный полк. «Бригада каменной стены» бросилась закрывать прорыв и понесла тяжёлые потери; погиб их командир, полковник Бэйлор. Именно тут произошёл самый знаменитый эпизод сражения: солдаты бригад Джонсона и Стаффорда стреляли так часто, что израсходовали боеприпасы, и начали швырять камни в солдат 24-го нью-йоркского полка, которые сильно удивились, но ответили тем же. Южанам удалось продержаться до подхода бригады Джона Брокенбро[56]. Этот знаменитый момент зафиксирован в рапорте Стаффорда: «На этой позиции противник атаковал нас несколько раз, но всякий раз был отбит, понеся тяжёлые потери и не добившись ничего. Как раз в этот момент боеприпасы нашей бригады подошли к концу. Парни подобрали кое-что с тел погибших товарищей, но этого было недостаточно, так что ввиду отсутствия боеприпасов они стали драться камнями и удержали свою позицию»[57].

Джексон перебросил на опасные участки некоторые части дивизии Хилла, а также послал адъютанта к Лонгстриту с просьбой прислать ему на помощь дивизию. По мнению Хеннеси, эта крайняя мера говорит о том, что Джекон оказался в действительно трудном положении. Однако, Лонгстрит решил, что переброска пехотной дивизии займёт слишком много времени и вместо этого приказал своей артиллерии открыть огонь по подходящим федеральным подкреплениям. «Своевременное вмешательство артиллерии могло спасти сражение, - вспоминал потом Лонгстрит, - подкрепления могли не успеть подойти вовремя, поэтому я вызвал ближайшие батареи. ... Первые выстрелы сделала батарея Чапмана, за которой подключились Бойс и Рейли. Почти сразу же раненые начали падать в шеренгах Портера; их число росло с каждым залпом. Пехотные ряды заколебались ... Через десять или пятнадцать минут они в беспорядке стали отходить в тыл»[15].

В это время Портер как раз собирался послать в помощь атакующим дивизию Сайкса, но бомбардировка вынудила его отменить это решение. Более того, Портер, который с самого начала сомневался в целесообразности атаки силами одного корпуса, теперь убедился в том, что продолжение атаки обречено на неудачу, и решил не усугублять потери, поэтому не послал в бой бригады Даблдея и Гиббона. Это в свою очередь означало, что бригады Робертсона, Салливана и Уикса обречены на уничтожение[58].

Отступление так же обошлось Портеру недёшево. Некоторые части бригада Старка бросились преследовать отступающих, но были отброшены федеральными резервами, вставшими на дороге Гроветон — Садли. В этот момент у дивизии Кадмуса Уилкокса появился шанс атаковать отступающих людей Портера во фланг; Уилкокс велел бригаде Фетерстона атаковать, но по неизвестным причинам Фетерстон не выполнил приказ. Уилкокс ещё дважды повторил приказ, но Фетерстон не сдвинулся с места[59].

Силы Джексона были явно недостаточны для контратаки, и это позволило Портеру навести порядок в своих рядах. Беспокоясь за Портера, Ирвин Макдауэлл приказал Рейнольдсу увести свою дивизия с гряды Чинн-Ридж и поддержать Портера. Это стало самой серьёзной тактической ошибкой того дня: теперь всего 2000 северян остались к югу от дороги. Вскоре этому отряду предстоит встретить вдесятеро превосходящего их противника[60].

Поле атаки Портера Железнодорожная выемка Железнодорожная насыпь Артиллерия Лонгстрита

Атака Лонгстрита

Тем временем Ли и Лонгстрит решили, что пора начинать долгожданную атаку. Целью атаки был избран Холм Генри — тот самый холм, на котором решился исход Первого сражения при Булл-Ран. В случае его захвата отступление федеральной армии стало бы проблематичным. «Крыло» Лонгстрита состояло из 5 дивизий (25 000 человек) и протянулось на милю с половиной от фермы Брауна на севере до ж/д Манассас Гап на юге. Чтобы выйти к холму Генри, им предстояло пройти более 3 километров по сложной местности, через хребты, овраги и участки густого леса. Понимая, что не сможет руководить наступлением на такой пересеченной местности, Лонгстрит позволил дивизиям действовать самостоятельно. Ударной дивизией стала дивизия Джона Худа, стоящая слева, около дороги. Её поддерживала бригада южнокаролинцев Натана Эванса. Правее Худа стояли дивизии Кемпера и Джонса, дивизия Уилкокса стояла левее Худа. Дивизия Андерсона находилась в резерве. Перед атакой Ли передал Джексону сообщение: «Генерал Лонгстрит наступает. Готовьтесь прикрыть его левый фланг»[61].

Как заметил Дуглас Фриман, эта атака была продумана гораздо лучше, чем при Геинс-Милл или при Малверн-Хилл. На этот раз не было разрозненных атак, вместо этого все дивизии крыла двинулись вперед одновременно, хотя кое-какие накладки всё же произошли[42].

Федеральные силы к югу от Уоррентонской дороги состояли всего из бригады Натаниэля Маклина (I корпус, дивизия Шенка) и бригады Говернора Уоррена (V корпус, дивизия Сайкса). Маклин удерживал Чинн-Ридж, а Уоррен стоял около Гроветона, в 730 метрах западнее. Дивизия Худа начала атаку в 16:00, сразу опрокинув два полка Уоррена: 5-й и 10-й ньюйоркские. За первые же 10 минут боя 5-й ньюйоркский из своих 500 человек потерял 300, причем 120 убитыми. В ту войну это была самая крупная потеря пехотного полка за один бой[62].

Когда Поуп и Макдауэлл осознали опасность ситуации, они приказали занять войсками холм Генри. Но до того, как это могло быть исполнено, бригада Маклина была единственным препятствием на пути к этому холму. Бригада была построены в линию, фронтом на запад. Это было 1200 человек в четырёх полках:

  • 25-й огайский полк; полковник Уильям Ричардсон
  • 55-й огайский полк; полковник Джон Ли
  • 73-й огайский полк; полковник Орланд Смит
  • 75-й огайский полк; майор Роберт Рейли

Бригаду поддерживала всего одна батарея Марка Уилдрича, которая стояла в центре линии. Бригаде удалось отбить атаку Худа, о чём Маклин потом писал так: «Я открыл по противнику огонь своими четырьмя орудиями, сначала снарядами, а когда они подошли ближе — картечью. Пехота так же открыла огонь и вскоре противник отступил в большом беспорядке»[63].

После этого бригада выдержала атаку ещё одной бригады, которая вышла им в левый фланг. И все же третья атака (бригады Монтгомери Корсе из дивизии Кемпера) удалась, хотя и по недоразумению. Люди Маклина приняли подходящие с юга части за свои и не открыли огонь. Когда же он осознали ошибку, то попали под интенсивный 10-минутный огонь с близкой дистанции. Затем атакующих поддержала луизианская артиллерийская батарея, и федеральная линия рухнула. Маклин понял, что почти окружён, и приказал своим полкам отступать[64].

Огайская бригада потеряла 33 % своего состава, но она дала Поупу драгоценные 30 минут для переброски подкреплений[65].

Первыми на помощь пришли две федеральные бригады из дивизии Рикеттса: Зеалуса Тоуэра и Роберта Стайлса. Бригада Тоуэра наступала в идеальном порядке, о чём потом рядовой 17-го вирджинского полка вспоминал: «Это было прекрасное наступление и некоторые наши люди, глядя на это, даже забывали выстрелить из мушкета. Впереди шёл юный барабанщик… он бил в барабан так сильно, что этот звук был слышен даже сквозь залпы орудий»[64]. Однако, бригада Тоуэра попала под удар с трёх сторон, его артиллерия была захвачена и сам он серьёзно ранен[i 8]. Идущая следом бригада Стайлса попала под удар двух подошедших бригад дивизии Кемпера: её атаковали Мика Дженкинс и Эппа Хантон. В завязавшемся бою был смертельно ранен командир 12-го массачусеттского полка, полковник Флетчер Вебстер (сын известного государственного деятеля Дэниэля Вебстера). Подошли ещё две федеральные бригады — Джона Колтеса и Владимира Кржижановски (из корпуса Зигеля), но смогли сделать немногое. К 18:00 бригады Андерсона И Беннинга полностью очистили от федералов Чинн-Ридж. И все же успех достался южанам дорогой ценой — были потеряны и люди и время. Дивизии Худа и Кемпера из-за потерь не могли продолжать наступление. До холма Генри оставалось ещё несколько сотен метров, а светового времени оставалось не более часа[66].

В этой атаке не участвовала целая дивизия — три бригады Уилкокса двигались медленно и вошли в соприкосновение с противником слишком поздно. Это вообще был неудачный день для Уилкокса.

Пока длилось наступление южан, Поуп успел перебросить 4 бригады на холм Генри: две из дивизии Рейнольдса, одну из дивизии Сайкса и бригаду Роберта Милрой. Ли понял, что для завершения атаки нужно ещё одно дополнительное усилие, и он вызвал из резерва дивизию Андерсона. Пока эта дивизия перемещалась, генерал Джонс предпринял атаку на холм Генри, послав в бой бригады Беннинга и Джорджа Андерсона. В атаку пошло 3000 человек, но атака была плохо скоординирована и четыре федеральные бригады удержали свою позицию. Давление на федералов усилилось с прибытием двух бригад дивизии Ричарда Андерсона: Вильяма Махоуна и Эмброуза Райта. Части дивизии Сайкса не имели никакого естественного прикрытия, и они отошли к дому вдовы Генри. По необъяснимой причине Андерсон не воспользовался этим шансом. Возможно, он опасался темноты. Холм остался в руках противника[67].

Р.Х. Андерсон не воспользовался блестящей возможностью, которую предоставили три часа боя на Чинн-Ридж и Генри-Хилл. И поскольку он этого не сделал, конфедераты упустили шанс разбить армию Поупа до темноты[68].

Джексон «Каменная стена» имел конкретный приказ поддержать левый фланг Лонгстрита, но начал наступление севернее Уоррентонской дороги в 18:00 — очевидно сразу, как только смог организовать свои потрепанные боями части. Историк Джон Хеннеси называет задержку Джексона «одной из величайших загадок сражения» и «одной из крупнейших неудач Конфедерации» — явно преуменьшая эффект его наступления[69]. «Лёгкая дивизия» Хилла пошла в атаку практически без приказа сверху: генерал Пендер заметил, что федеральные части разворачиваются фронтом к Лонгстриту и предложилл Хиллу атаковать противника во фланг. Хилл согласился и сообщил Джексону, что готовится наступать. Бригады Брэнча и Арчера пошли вперёд, за ними — бригады Томаса, Пендера и Брокенбро (который командовал бригадой Филда). Потрёпанная бригада Грегга осталась в тылу. Дивизия опрокинула федеральные полки и преследовала их на расстоянии полумили, захватив артиллерийскую батарею[70].

Атака Джексона совпала с приказом Поупа отвести части на защиту холма Генри, поэтому южане смогли захватить много пленных и артиллерии. Однако, к 19:00 Поуп смог построить сильную оборонительную линию, которая примыкала к частям, стоящим на холме Генри. В 20:00 Поуп приказал начать общее отступление по дороге на Сентервилль. В отличие от беспорядочного отступления после Первого Булл-Рана, это отступление северян было спокойным и организованным. Конфедераты, измотанные боем и растратившие боеприпасы, не стали преследовать отступающих. Лонгстрит писал, что район Сентервилля был хорошо укреплен ещё самими южанами, и атаковать Поупа на этих позициях было опасно. Ли в итоге одержал победу, но не смог полностью уничтожить армию Поупа[71].

Последствия

Большинство историков сходятся на том, что федеральная армия потеряла 16 054 убитыми и ранеными из 70 000, а армия Конфедерации — 9 197 убитыми и ранеными из 55 000[72][73][74]. По статистике Джона Фредриксена: 1 724 убитыми, 8 372 ранеными, 5 958 пропавшими без вести (итого 16 054) у северян и 1 481 убитыми 7 627 ранеными и 89 пропавшими без вести (итого 9 197) у южан[75][76]. Согласно рапорту Джексона, потери его трёх дивизий (включая потери во время рейда на Манассас) составили 4387 человек: 75 офицеров убито, 273 офицеров ранено, 730 рядовых убито и 3 274 ранено, 35 человек пропало без вести[28].

Историк Бенжамен Кулинг писал, что Булл-Ран был, наверное, самым выдающимся сражением в карьере генерала Ли. Несмотря на примерно равные потери он снова поставил Север на грань катастрофы; незащищённый Вашингтон мог быть атакован и захвачен[77].

Так как северяне сконцентрировались в Сентервилле, Ли не оставил надежды разбить их. Он послал Джексона в новый фланговый марш, чтобы отрезать Поупа от Вашингтона.

Генерала Джексона вызвали в штаб рано утром. Получив приказ генерала Ли перейти Булл-Ран у Садли и двигаться по дороге Литл-Ривер на перехват противника, он сказал «Хорошо!», и ушёл, не произнеся более не слова и даже не улыбнувшись[15].

Поуп заметил манёвр Джексона, и провёл кое-какие контрмеры, что привело к сражению при Шантильи 1 сентября. Уже 3 сентября Ли начал Мерилендскую кампанию и его авангарды перешли Потомак, что впоследствии привело к сражению при Энтитеме.

Проблема ответственности

Историк Дон Джонсон отмечает, что плохо вооружённая, малочисленная Северовирджинская армия смогла победить хорошо оснащённую Вирджинскую армию по вине одного человека — генерала Джона Поупа. Генерал принимал плохие, непростительные решения, которые базировались на совершенно нелогичных предположениях[78].

12 сентября 1862 года Поуп был отстранён от командования, его армия была объединена с Потомакской армией и передана Макклелану. До конца войны Поуп служил в Миннесоте и участвовал в Дакотской войне 1862 года. Он пытался свалить на кого-нибудь вину за своё поражение при Булл-Ран. В основном, он обвинял Портера и в итоге 25 ноября 1862 года Портер был арестован и отдан под трибунал за свои действия 29 августа. 10 января 1863 года Портер был признан виновным в неповиновении и его уволили из армии 21 января. Остаток своей жизни он боролся за отмену этого приговора. В 1878 году специальная комиссия при генерале Джоне Скофилде реабилитировала Портера: комиссия пришла к выводу, что его отказ атаковать Лонгстрита спас федеральную армию от ещё более тяжелого поражения[79]. Ещё 10 лет спустя президент Честер Артур отменил приговор Портера.

Сражение фатально сказалось на карьере генерала Конфедерации Кадмуса Уилкокса, который за свои неудачи был понижен до командира бригады.

Проблема санитарного обеспечения

С первых же дней после сражения возникла проблема вывоза раненых. Вирджинская армия оказалась к этому не готова; некое подобие санитарного корпуса имелось только в Потомакской армии, но те части, что пришли с вирджинского полуострова, прибыли вообще без санитарных подразделений. За санитарное обеспечанеи Вирджинской армии отвечал Томас Макпарлин; по его предложению был создан один большой госпиталь, однако он оказался далеко от поля боя (примерно в семи милях), что затрудняло транспортировку пострадавших[80].

Однако и этот госпиталь не справлялся со своими задачами, потому что часть санитарного обоза попала в руки противника. Не хватало даже врачей, из-за чего пришлось призывать гражданских медиков. Однако главной проблемой стала транспортировка раненых. Федеральному корпусу по штату полагалось 170 санитарных повозок, на деле же их оказалось максимум 45. Многие извозчики сбегали после первого же рейса на поле боя или же напивались медицинским спиртом. Ещё через три дня после сражения на поле боя оставалось около 3 000 раненых федеральных солдат. Южане помогали им по мере возможности, но кормить их было нечем[80].

Сражение при Булл-Ран окончательно убедило правительство в необходимости создания санитарного корпуса. Несмотря на некоторых противников этой идеи в военном департаменте, такой корпус был создан уже в сентябре и неплохо проявил себя в сражении при Энтитеме. После этого такие корпуса стали появляться во всех остальных федеральных армиях. Булл-Ран стал последним сражением с высокими потерями по причине неорганизованности санитарного обеспечения[81].

Напишите отзыв о статье "Второе сражение при Булл-Ран"

Примечания

Комментарии
  1. ↑ If you will march promptly and rapidly, we shall bag the whole crowd
  2. ↑ Ферма принадлежала Августе Дуглас, и в тот год её арендовала семья фермера Джона Брауна: сам Джон, его жена и три дочери. Брауны сбежали в Мериленд перед началом сражения[24].
  3. ↑ Согласно Кулингу - в 18:00[26]
  4. ↑ По иронии судьбы Гиббон был артиллерийским инструктором Пелхама в Вест-Пойнте[31].
  5. ↑ masterpiece of contradiction and obfuscation that would become the focal point of decades of wrangling
  6. ↑ If any considerable advantages are to be gained from departing from this order it will not be strictly carried out
  7. ↑ Это была дивизия Руфуса Кинга, ввиду отсутствия которого командовал Хэтч, сдавший свою бригаду Тимоти Салливану
  8. ↑ После выздоровления он был назначен суперинтендантом Вест-Пойнта
Ссылки на источники
  1. ↑ 1 2 Eicher, 2001, p. 327.
  2. ↑ 1 2 [www.digitalhistory.uh.edu/disp_textbook.cfm?smtID=11&psid=4468 Civil War Casualties by Battle] (англ.). Проверено 2014-20-09.
  3. ↑ [www.cr.nps.gov/hps/abpp/battles/va026.htm National Park Service]
  4. ↑ 1 2 3 4 Дуглас Фриман. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/2/24*.html My Desire Has Been to Avoid a General Engagement] (англ.). Проверено 11 января 2014.
  5. ↑ Eicher, С. 318; Martin, С. 24, 32-33; Hennessy, С. 12
  6. ↑ Hennessy, С. 10; Esposito, Map 56.
  7. ↑ Cooling, 2007, p. 99.
  8. ↑ Cooling, 2007, p. 83.
  9. ↑ Salmon, С. 127-28; Eicher, С. 322-23;
  10. ↑ Hennessy, C. 145, 200—201; Greene, C. 17
  11. ↑ Hennessy, 1993, p. 136.
  12. ↑ Hennessy, 1993, p. 118.
  13. ↑ Hennessy, 1993, p. 120.
  14. ↑ Hennessy, 1993, p. 140.
  15. ↑ 1 2 3 4 James Longstreet. [www.civilwarhome.com/longstreetatmanassas.htm From Manassas to Appomattox] (англ.). Проверено 2014-31-10.
  16. ↑ Hennessy, 1993, p. 142.
  17. ↑ Cooling, 2007, p. 102.
  18. ↑ 1 2 Colonel Wm. Allan. [www.civilwarhome.com/strengthmanassas.html Relative Strength at Second Manassas] (англ.). Southern Historical Society Papers. Проверено 10 января 2014.
  19. ↑ Hennessy, С. 561-67; Langellier, С. 90-93
  20. ↑ Martin, С. 280; Eicher, С. 318; Hennessy, С. 6.
  21. ↑ [civilwarhome.com/groveton.htm The Battle of Groveton] (англ.). Проверено 12 октября 2014.
  22. ↑ Johnson, 2013, p. 129.
  23. ↑ Hennessy, 1993, p. 139.
  24. ↑ Cooling, 2007, p. 103.
  25. ↑ 1 2 Johnson, 2013, p. 130.
  26. ↑ Cooling, 2007, p. 107.
  27. ↑ 1 2 Johnson, 2013, p. 131.
  28. ↑ 1 2 3 4 Thomas J. Jackson. [www.civilwarhome.com/jackmann.htmll Report of Lieut. Gen. Thomas J. Jackson] (англ.). Official Records of the War of the Rebellion. Проверено 10 апреля 2014.
  29. ↑ Herdegen, pp. 91–92; Hennessy, pp. 173–80; Greene, p. 21; Salmon, p. 147
  30. ↑ [www.nps.gov/history/history/online_books/civil_war_series/18/sec4.htm The Second Battle of Manassas] (англ.). National park service. Проверено 2014-30-10.
  31. ↑ Maxwell, Jerry H. The Perfect Lion: The Life and Death of Confederate Artillerist John Pelham. — University of Alabama Press, 2011. — 19 с.
  32. ↑ Hennessy, С. 180-88; Eicher, С. 326; Greene, С. 22-23; Salmon, С. 147.
  33. ↑ Ropes, 2010, p. 83.
  34. ↑ [www.nps.gov/history/history/online_books/civil_war_series/18/sec4.htm The battle of Brawner farm, August 28, 1862] (англ.). National park service. Проверено 2014-26-10.
  35. ↑ Greene, С. 23-24; Hennessy, С. 194
  36. ↑ Greene, С. 24-25; Hennessy, С. 201—202
  37. ↑ Hennessy, C. 204; Greene, C. 26-27
  38. ↑ Salmon, C. 148; Hennessy, C. 205—214; Eicher, C. 328; Greene, C. 27
  39. ↑ Martin, С. 171-72; Hennessy, С. 221-22; Greene, С. 27.
  40. ↑ Greene, С. 27–28; Hennessy, С. 226–28
  41. ↑ [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/2/23*.html Great News Comes on a Hard March]
  42. ↑ 1 2 3 Дуглас Фриман. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/2/24*.html My Desire Has Been to Avoid a General Engagement] (англ.). Проверено 2014-20-09.
  43. ↑ James E. B. Stuart. [www.civilwarhome.com/stuart2manassas.html Reports of Maj. Gen. James E. B. Stuart, C. S. Army] (англ.). Official Records of the War of the Rebellion. Проверено 2014-26-10.
  44. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 [www.nps.gov/history/history/online_books/civil_war_series/18/sec4.htm The Second Battle of Manassas] (англ.). National park service. Проверено 2014-26-10.
  45. ↑ Hennessy, 1993, p. 232 - 236.
  46. ↑ 1 2 Jermann, 2008, p. 108.
  47. ↑ Greene, С. 28-29; Hennessy, С. 232-36.
  48. ↑ Greene, С. 29; Hennessy, С. 227
  49. ↑ 1 2 Hennessy, 1993, p. 245-258.
  50. ↑ Martin, С. 181-82; Greene, С. 32; Hennessy, С. 245-58.
  51. ↑ Greene, С. 33-35; Hennessy, С. 270-86; Martin, С. 185-88
  52. ↑ Hennessy, С. 304—307; Greene, С. 37-38
  53. ↑ Hennessy, С. 311-12, 323-24; Martin, С. 209; Greene, С. 39
  54. ↑ Greene, С. 39-40; Eicher, С. 329; Hennessy, С. 313-16
  55. ↑ Hennessy, С. 318; Greene, С. 40
  56. ↑ Salmon, С. 150; Hennessy, С. 339-57; Greene, С. 41-43
  57. ↑ Col. Leroy A. Stafford. [www.civilwarhome.com/Stafford.html Report of Col. Leroy A. Stafford, Ninth Louisiana Infantry] (англ.). Official Records of the War of the Rebellion. Проверено 13 октября 2014.
  58. ↑ Hennessy, 1993, p. 339-357.
  59. ↑ [www.civilwarhome.com/wilcox.html Report of Brig. Gen. Cadmus M. Wilcox] (англ.). Official Records of the War of the Rebellion. Проверено 10 июня 2014.
  60. ↑ Martin, С. 219-20; Hennessy, С. 358-61; Greene, С. 43-44.
  61. ↑ Eicher, С. 331; Martin, С. 223-24; Greene, С. 45; Hennessy, С. 362-65.
  62. ↑ Hennessy, С. 366-73; Greene, С. 45; Martin, С. 223-26.
  63. ↑ Whitehorne, 1990, p. 59.
  64. ↑ 1 2 Whitehorne, 1990, p. 60.
  65. ↑ Hennessy, C. 373-93; Greene, C. 46
  66. ↑ Hennessy, С. 393—406; Martin, С. 231-37; Greene, С. 47-49.
  67. ↑ Martin, С. 235-43; Greene, С. 49-52; Hennessy, С. 408—424
  68. ↑ Hennessy, 1993, p. 421.
  69. ↑ Hennessy, 1993, p. 427.
  70. ↑ Robertson, 2010, p. 124 - 125.
  71. ↑ Eicher, С. 331; Martin, С. 246-48; Greene, С. 52; Hennessy, С. 424-38
  72. ↑ [www.britannica.com/blackhistory/article-229925 American Civil War]
  73. ↑ William Cowan McClellan. Welcome the Hour of Conflict: William Cowan McClellan and the 9th Alabama. — University of Alabama Press, 2007. — 174 с.
  74. ↑ Whitehorne, 1990, p. 27.
  75. ↑ John C. Fredriksen, Civil War Almanac, Infobase Publishing, 2007, С. 200—201
  76. ↑ Schroeder-Lein, 2008, p. 55.
  77. ↑ Cooling, 2007, p. 136.
  78. ↑ Johnson, 2013, p. 176.
  79. ↑ [www.civilwarhome.com/porterinquiry.htm Официальный отчет комиссии] (англ.). Проверено 12 октября 2014.
  80. ↑ 1 2 Schroeder-Lein, 2008, p. 56.
  81. ↑ Schroeder-Lein, 2008, p. 57.

Литература

  • Condon, Steven E. Stonewall Jackson and the Midcourse Correction to Second Manassas. — New York: eBookIt.com, 2013. — 56 p. — ISBN 1456608932.
  • Cooling, B. Franklin. Counter-thrust: From the Peninsula to the Antietam. — U of Nebraska Press, 2007. — 354 p. — ISBN 0803215436.
  • Eicher, David J. The Longest Night: A Military History of the Civil War. — New York: Simon & Schuster, 2001. — 992 p. — ISBN 0-684-84944-5.
  • Greene, A. Wilson. The Second Battle of Manassas. National Park Service Civil War Series. — Government Printing Office, 2006. — 55 p. — ISBN 0-915992-85-X.
  • Harsh, Joseph L. Confederate Tide Rising: Robert E. Lee and the Making of Southern Strategy, 1861—1862. — Kent State University Press, 1998. — 278 p. — ISBN 0873385802.
  • Hennessy, John J. Return to Bull Run: The Campaign and Battle of Second Manassas. — University of Oklahoma Press, 1993. — 607 p. — ISBN 0-8061-3187-X.
  • Johnson, Don. Thirteen Months at Manassas/Bull Run: The Two Battles and the Confederate and Union Occupations. — McFarland, 2013. — 208 p. — ISBN 147660441X.
  • Jermann, Donald R. Fitz-John Porter, Scapegoat of Second Manassas. — McFarland, 2008. — 295 p. — ISBN 0786452552.
  • Langellier, John. Second Manassas 1862: Robert E. Lee’s Greatest Victory. — Osprey Publishing, 2002. — 96 p. — ISBN 1472800060.
  • Patchan, Scott. Second Manassas: Longstreet's Attack and the Struggle for Chinn Ridge. — Potomac Books, Inc, 2011. — 206 p. — ISBN 1597977640.
  • Reed, Thomas J. The Original Iron Brigade. — Fairleigh Dickinson, 2011. — 236 p. — ISBN 1611470234.
  • Robertson, James I., Jr. General A.P. Hill: The Story of a Confederate Warrior. — Knopf Doubleday Publishing Group, 2010. — 416 p. — ISBN 0307755347.
  • Ropes, John Codman. The Army Under Pope: Campaigns of the Civil War, Vol. 4,. — Wildside Press LLC, 2010. — 248 p. — ISBN 1434419843.
  • Schroeder-Lein, Glenna R. The Encyclopedia of Civil War Medicine. — M.E. Sharpe,, 2008. — 457 p. — ISBN 0765630788.
  • Whitehorne, Joseph W. A. The Battle of Second Manassas: Self-guided Tour. — Government Printing Office, 1990. — 70 p. — ISBN 0160899338.

Ссылки

Портал «Гражданская война в США»
Гражданская война в США на Викискладе?
  • [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/2/24*.html R. E. Lee: A Biography by Douglas Southall Freeman, Chapter XXIV «My Desire Has Been to Avoid a General Engagement»]
  • [dmna.ny.gov/historic/reghist/civil/infantry/24thInf/24thInfArticleHaightGainesvilleGroveton.htm Gainesville Groveton and Bull Run By Theron W. Haight First Lieutenant 24th Infantry]
  • [www.historyanimated.com/ManassasTwoAnimation.html Анимированная карта сражения]
  • [www.wtj.com/archives/longstreet/ От Манассаса до Аппаматокса]
  • [www.historynet.com/unfinished-railroad-cut-at-second-manassas.htm Unfinished Railroad Cut at Second Manassas]
  • [www.washingtonpost.com/politics/second-manassas-showed-how-bloody-civil-war-would-be/2012/02/28/gIQATLmmmR_story.html Second Manassas showed how bloody Civil War would be] — статья в «The Washington Post»
  • [www.civilwarhome.com/2manassa.htm The Battle of 2nd Manassas] — подборка документов о сражении. (англ.яз.)
  • [www.civilwar.org/battlefields/secondmanassas/maps/brawners-farm-map.html Сражение при Гроветоне, карта]


Отрывок, характеризующий Второе сражение при Булл-Ран

Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.
В четвертом акте был какой то чорт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда. Наташа только это и видела из четвертого акта: что то волновало и мучило ее, и причиной этого волнения был Курагин, за которым она невольно следила глазами. Когда они выходили из театра, Анатоль подошел к ним, вызвал их карету и подсаживал их. Подсаживая Наташу, он пожал ей руку выше локтя. Наташа, взволнованная и красная, оглянулась на него. Он, блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее.

Только приехав домой, Наташа могла ясно обдумать всё то, что с ней было, и вдруг вспомнив князя Андрея, она ужаснулась, и при всех за чаем, за который все сели после театра, громко ахнула и раскрасневшись выбежала из комнаты. – «Боже мой! Я погибла! сказала она себе. Как я могла допустить до этого?» думала она. Долго она сидела закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею, и не могла ни понять того, что с ней было, ни того, что она чувствовала. Всё казалось ей темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале, где по мокрым доскам прыгал под музыку с голыми ногами Duport в курточке с блестками, и девицы, и старики, и голая с спокойной и гордой улыбкой Элен в восторге кричали браво, – там под тенью этой Элен, там это было всё ясно и просто; но теперь одной, самой с собой, это было непонятно. – «Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь»? думала она.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что ее мучило.
«Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? спрашивала она себя и с успокоительной усмешкой отвечала себе: Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего не сделала, ничем не вызвала этого. Никто не узнает, и я его не увижу больше никогда, говорила она себе. Стало быть ясно, что ничего не случилось, что не в чем раскаиваться, что князь Андрей может любить меня и такою . Но какою такою ? Ах Боже, Боже мой! зачем его нет тут»! Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой то инстинкт говорил ей, что хотя всё это и правда и хотя ничего не было – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла. И она опять в своем воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жесты и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку.


Анатоль Курагин жил в Москве, потому что отец отослал его из Петербурга, где он проживал больше двадцати тысяч в год деньгами и столько же долгами, которые кредиторы требовали с отца.
Отец объявил сыну, что он в последний раз платит половину его долгов; но только с тем, чтобы он ехал в Москву в должность адъютанта главнокомандующего, которую он ему выхлопотал, и постарался бы там наконец сделать хорошую партию. Он указал ему на княжну Марью и Жюли Карагину.
Анатоль согласился и поехал в Москву, где остановился у Пьера. Пьер принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, иногда ездил с ним на его кутежи и, под предлогом займа, давал ему деньги.
Анатоль, как справедливо говорил про него Шиншин, с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис, с главою которых – mademoiselle Georges, как говорили, он был в близких сношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не сближался, тем более, что Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери.
Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека.
Анатоль был всегда доволен своим положением, собою и другими. Он был инстинктивно всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно, без отдачи занимал у встречного и поперечного.
Он не был игрок, по крайней мере никогда не желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно всё равно, что бы об нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойной совестью высоко носил голову.
У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин женщин, основанное на той же надежде прощения. «Ей всё простится, потому что она много любила, и ему всё простится, потому что он много веселился».
Долохов, в этом году появившийся опять в Москве после своего изгнания и персидских похождений, и ведший роскошную игорную и кутежную жизнь, сблизился с старым петербургским товарищем Курагиным и пользовался им для своих целей.
Анатоль искренно любил Долохова за его ум и удальство. Долохов, которому были нужны имя, знатность, связи Анатоля Курагина для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей, не давая ему этого чувствовать, пользовался и забавлялся Курагиным. Кроме расчета, по которому ему был нужен Анатоль, самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова.
Наташа произвела сильное впечатление на Курагина. Он за ужином после театра с приемами знатока разобрал перед Долоховым достоинство ее рук, плеч, ног и волос, и объявил свое решение приволокнуться за нею. Что могло выйти из этого ухаживанья – Анатоль не мог обдумать и знать, как он никогда не знал того, что выйдет из каждого его поступка.
– Хороша, брат, да не про нас, – сказал ему Долохов.
– Я скажу сестре, чтобы она позвала ее обедать, – сказал Анатоль. – А?
– Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
– Ты знаешь, – сказал Анатоль, – j'adore les petites filles: [обожаю девочек:] – сейчас потеряется.
– Ты уж попался раз на petite fille [девочке], – сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. – Смотри!
– Ну уж два раза нельзя! А? – сказал Анатоль, добродушно смеясь.


Следующий после театра день Ростовы никуда не ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем то, скрывая от Наташи, переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом князе и что то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что нибудь. Она не могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем. Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство. На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
– Я этих модных церквей не люблю, – говорила она, видимо гордясь своим свободомыслием. – Везде Бог один. Поп у нас прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое выражение торжественности.
Когда напились кофе после обедни, в гостиной с снятыми чехлами, Марье Дмитриевне доложили, что карета готова, и она с строгим видом, одетая в парадную шаль, в которой она делала визиты, поднялась и объявила, что едет к князю Николаю Андреевичу Болконскому, чтобы объясниться с ним насчет Наташи.
После отъезда Марьи Дмитриевны, к Ростовым приехала модистка от мадам Шальме, и Наташа, затворив дверь в соседней с гостиной комнате, очень довольная развлечением, занялась примериваньем новых платьев. В то время как она, надев сметанный на живую нитку еще без рукавов лиф и загибая голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка, она услыхала в гостиной оживленные звуки голоса отца и другого, женского голоса, который заставил ее покраснеть. Это был голос Элен. Не успела Наташа снять примериваемый лиф, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Безухая, сияющая добродушной и ласковой улыбкой, в темнолиловом, с высоким воротом, бархатном платье.
– Ah, ma delicieuse! [О, моя прелестная!] – сказала она красневшей Наташе. – Charmante! [Очаровательна!] Нет, это ни на что не похоже, мой милый граф, – сказала она вошедшему за ней Илье Андреичу. – Как жить в Москве и никуда не ездить? Нет, я от вас не отстану! Нынче вечером у меня m lle Georges декламирует и соберутся кое кто; и если вы не привезете своих красавиц, которые лучше m lle Georges, то я вас знать не хочу. Мужа нет, он уехал в Тверь, а то бы я его за вами прислала. Непременно приезжайте, непременно, в девятом часу. – Она кивнула головой знакомой модистке, почтительно присевшей ей, и села на кресло подле зеркала, живописно раскинув складки своего бархатного платья. Она не переставала добродушно и весело болтать, беспрестанно восхищаясь красотой Наташи. Она рассмотрела ее платья и похвалила их, похвалилась и своим новым платьем en gaz metallique, [из газа цвета металла,] которое она получила из Парижа и советовала Наташе сделать такое же.
– Впрочем, вам все идет, моя прелестная, – говорила она.
С лица Наташи не сходила улыбка удовольствия. Она чувствовала себя счастливой и расцветающей под похвалами этой милой графини Безуховой, казавшейся ей прежде такой неприступной и важной дамой, и бывшей теперь такой доброй с нею. Наташе стало весело и она чувствовала себя почти влюбленной в эту такую красивую и такую добродушную женщину. Элен с своей стороны искренно восхищалась Наташей и желала повеселить ее. Анатоль просил ее свести его с Наташей, и для этого она приехала к Ростовым. Мысль свести брата с Наташей забавляла ее.
Несмотря на то, что прежде у нее была досада на Наташу за то, что она в Петербурге отбила у нее Бориса, она теперь и не думала об этом, и всей душой, по своему, желала добра Наташе. Уезжая от Ростовых, она отозвала в сторону свою protegee.
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху – ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chere. [Он сходит с ума, но сходит с ума от любви к вам, моя милая.]
Наташа багрово покраснела услыхав эти слова.
– Как краснеет, как краснеет, ma delicieuse! [моя прелесть!] – проговорила Элен. – Непременно приезжайте. Si vous aimez quelqu'un, ma delicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer. Si meme vous etes promise, je suis sure que votre рromis aurait desire que vous alliez dans le monde en son absence plutot que de deperir d'ennui. [Из того, что вы любите кого нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених предпочел бы, чтобы вы в его отсутствии выезжали в свет, чем погибали со скуки.]
«Стало быть она знает, что я невеста, стало быть и oни с мужем, с Пьером, с этим справедливым Пьером, думала Наташа, говорили и смеялись про это. Стало быть это ничего». И опять под влиянием Элен то, что прежде представлялось страшным, показалось простым и естественным. «И она такая grande dame, [важная барыня,] такая милая и так видно всей душой любит меня, думала Наташа. И отчего не веселиться?» думала Наташа, удивленными, широко раскрытыми глазами глядя на Элен.
К обеду вернулась Марья Дмитриевна, молчаливая и серьезная, очевидно понесшая поражение у старого князя. Она была еще слишком взволнована от происшедшего столкновения, чтобы быть в силах спокойно рассказать дело. На вопрос графа она отвечала, что всё хорошо и что она завтра расскажет. Узнав о посещении графини Безуховой и приглашении на вечер, Марья Дмитриевна сказала:
– С Безуховой водиться я не люблю и не посоветую; ну, да уж если обещала, поезжай, рассеешься, – прибавила она, обращаясь к Наташе.


Граф Илья Андреич повез своих девиц к графине Безуховой. На вечере было довольно много народу. Но всё общество было почти незнакомо Наташе. Граф Илья Андреич с неудовольствием заметил, что всё это общество состояло преимущественно из мужчин и дам, известных вольностью обращения. M lle Georges, окруженная молодежью, стояла в углу гостиной. Было несколько французов и между ними Метивье, бывший, со времени приезда Элен, домашним человеком у нее. Граф Илья Андреич решился не садиться за карты, не отходить от дочерей и уехать как только кончится представление Georges.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда, m lle Georges вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади.
M lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками, в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шопот. M lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по французски какие то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
– Adorable, divin, delicieux! [Восхитительно, божественно, чудесно!] – слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего то.
После первого монолога всё общество встало и окружило m lle Georges, выражая ей свой восторг.
– Как она хороша! – сказала Наташа отцу, который вместе с другими встал и сквозь толпу подвигался к актрисе.
– Я не нахожу, глядя на вас, – сказал Анатоль, следуя за Наташей. Он сказал это в такое время, когда она одна могла его слышать. – Вы прелестны… с той минуты, как я увидал вас, я не переставал….
– Пойдем, пойдем, Наташа, – сказал граф, возвращаясь за дочерью. – Как хороша!
Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно удивленными глазами смотрела на него.
После нескольких приемов декламации m lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.
Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [обворожительна] и что он любит ее. Во время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему. Она опустила глаза.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, – проговорила она быстро… – Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.
– Не говорите мне про это. Что мне зa дело? – сказал он. – Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Танцовали экосез и грос фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:
– Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?… – и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.
Блестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.
– Натали?! – прошептал вопросительно его голос, и кто то больно сжимал ее руки.
– Натали?!
«Я ничего не понимаю, мне нечего говорить», сказал ее взгляд.
Горячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, [Одно слово, только одно, ради Бога,] – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – всё повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.
Элен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.
Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. «Иначе, разве бы всё это могло быть?» думала она. «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?» говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.


Пришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю. Наташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд, беспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.
После завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.
– Ну с, друзья мои, теперь я всё дело обдумала и вот вам мой совет, – начала она. – Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну с и поговорила с ним…. Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я всё ему выпела!
– Да что же он? – спросил граф.
– Он то что? сумасброд… слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, – сказала Марья Дмитриевна. – А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное… и там ждать…
– Ах, нет! – вскрикнула Наташа.
– Нет, ехать, – сказала Марья Дмитриевна. – И там ждать. – Если жених теперь сюда приедет – без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком всё переговорит и потом к вам приедет.
Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Ежели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.
– И истинная правда, – сказал он. – Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, – сказал старый граф.
– Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, – сказала Марья Дмитриевна, что то отыскивая в ридикюле. – Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. – Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. – Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
– Да она и не любит меня, – сказала Наташа.
– Вздор, не говори, – крикнула Марья Дмитриевна.
– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да , и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Второе_сражение_при_Булл-Ран&oldid=80778160»