Вторая софистика

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Античная философия
Предфилософская традиция (VIII—VII вв. до н. э.)

Акусилай  · Гомер  · Гесиод  · Лин  · Мусей  · Орфей  · Ферекид  · Эпименид

Натурфилософия
(VII—V вв. до н. э.)
Школа Гераклита (Гераклит  · Кратил)

Вне школ (Эмпедокл  · Диоген Аполлонийский)

Софисты
(V—IV вв. до н. э.)

Младшие софисты (Фрасимах  · Калликл  · Критий  · Ликофрон  · Алкидам

Классический период
(V—IV вв. до н. э.)

Перипатетики (Аристотель  · Теофраст  · Эвдем Родосский  · Стратон  · Аристоксен  · Дикеарх  · Клеарх)

Эллинистическая философия
(IV в. до н. э. — V в. н. э.)
В Викисловаре есть статья «софистика»

Вторая софистика (или новая софистика) — одна из эпох софистики, главными представителями которой были Лукиан Самосатский и Флавий Филострат. Датировать период принято от начала второго века («золотой век» Антонинов) и до конца века четвёртого. Представителями второй софистики обычно считают тех философов, которых в своей книге «Биография софистов» упоминал Филострат. Некоторые исследователи полагают, что вторая софистика уходит корнями в начало I века н. э. За эпохой новой софистики последовал так называемый период третьей софистики, или византийской риторики (V век).

Представители второй софистики отличались особым тщеславием, поскольку мудрствование в их век почиталось очень высоко, римские правители всячески поощряли софистов[1]. Например, Элий Аристид говорил, что ему во сне явился бог, который объявил ему, что он равен гением Платону и Демосфену (Для второй софистики вообще характерно появление «вторых» Демосфенов и Платонов[2]). А Апулей хвалился своей многосторонностью, по его словам, он испил в Афинах из многих чаш, вкусил прекрасный напиток поэзии, чистый — геометрии, нектар философии[3]. Апулей говорил, что он с одинаковым усердием трудится на ниве девяти муз, подобно тому как Эмпедокл создавал поэмы, Платон — диалоги, Сократ — гимны…





Предпосылки к возникновению

В 146 году до н. э. Эллада стала зависимой от Римской империи. Постепенно греческая культура все более тесно переплеталась с римской. Это касалось не только литературы, но и музыки, архитектуры, даже в религиозных вопросах влияние Греции на тот момент было огромно и распространялось на большую часть империи. В I и II веках н. э. в Греции и в Риме возникли предпосылки для возрождения ораторского искусства и вообще системы образования, этот всплеск во многом связан с переплетением обеих культур. В Риме стала поощряться учёба в Афинах и других греческих городах, что позволило греческим философам почувствовать большую свободу и уверенность в своих силах, так как учёные греки стали считаться почетной частью общества империи, но сохраняли свою культурную самобытность. Развитие же философской мысли в Риме позволяло римлянам причислять себя к наследникам древней философии Греции. Таким образом, вторая софистика позволяет говорить о появлении греко-римской культуры[4]. Знание двух языков в этот период становится важным признаком образованности[3].

Определение второй софистики

Представители второй софистики подчеркивали важность обучения образованных граждан империи ораторскому искусству. В этот период популярными были два ораторских стиля — аттикизм, основанный на классических греческих канонах, и азианизм, или ионический стиль, пришедший в Афины из провинций Греции и отличавшийся большей эмоциональностью и изощренностью. Собственно, использование этого стиля вторыми софистами и дало главный толчок к изучению и выделению творчества вторых софистов в отдельный ряд немецкими исследователями второй половины XIX века. Эрвин Роде считал, что вторая софистика не принесла ничего нового, азианизмы использовал ещё ритор Гегесий. Виламовиц-Мёллендорф соглашался, что азианизм как явление действительно зародилось в Малой Азии, но римляне и греки по-своему интерпретировали азианизм в своей риторике, а вторые софисты провели своего рода аттическую реформу языка[5]. Окончательно вторых софистов в самостоятельное течение выделил американец Глен Бауэрсок, рассматривавший вторую софистику не только как литературное, но прежде как социальное явление.

Вторая софистика развивалась в основном в трёх городах: Смирне, Афинах и Эфесе. Поэтому принято говорить и о трёх основных течениях развития риторики в эту пору.

Смирна в начале первого тысячелетия была важным экономическим и культурным центром. Несмотря на то, что среди основных представителей второй софистики нет уроженцев этого города, к школе Смирны традиционно относят Элия Аристида и Полемона Лаодикийского. Последний считается единственным софистом Смирны, который воспевал ионический стиль, а не традиционный для этой местности аттикизм.

Главным жанром оставалось торжественное красноречие, вторые софисты писали похвалы городам, памятникам, героям, но особенной популярностью пользовались хвалебные речи в честь малозначительных предметов: дыма, клопа, комара или мухи; по тому, как человек умел преподнести похвалу незначительному, определялся его талант в красноречии[1].

Роман в творчестве вторых софистов

Одно время считалось, что авторами первых романов (любовных повестей) были именно представители второй софистики. Как выяснили учёные позже, романы писали ещё в III—II вв. до н. э., но со времен вторых софистов роман перестал был только массовым развлекательным чтением и приблизился к кругу настоящей литературы[1].

В этих романах четко разграничены злодеи и положительные герои. Сюжет историй был примерно одинаков и основывался на приключениях и злосчастиях влюбленной пары. Основной чертой всех произведений является эротизм. Для романа «Дафнис и Хлоя» присущи и психологические особенности.

Романы вторых софистов: «Херей и Каллироя» Харитона (в 8 книгах), «Габроком и Антия» Ксенофонта Эфесского (в 5 книгах), «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия (в 8 книгах), «Дафнис и Хлоя» Лонга (в 4 книгах), «Феаген и Хариклия» Гелиодора (в 10 книгах), а также «История Аполлония Тирского», «Вавилонская повесть» Ямвлиха и «Невероятные приключения по ту сторону Фулы» Антония Диогена. Кроме того, к этому же периоду относят единственный сохранившийся в полном объёме до наших дней латинский роман «Золотой осёл» Апулея.

Проза этого периода сознательно поэтизировалась авторами. В то же время поэзия вместе с развитием жанра романа, наоборот, становилась приближенной к прозе. Так, вторые софисты писали целые поэмы на прозаические темы: об охоте и рыбной ловле, о медицине и правилах стихосложения.

Основные представители

Напишите отзыв о статье "Вторая софистика"

Примечания

  1. 1 2 3 [feb-web.ru/feb/ivl/vl1/vl1-4932.htm Гаспаров: Вторая софистика, жанры и представители]
  2. [www.verigi.ru/?book=50&chapter=7 А. Д. Сухов: Свободомыслие и атеизм в древности, средние века и в эпоху Возрождения]
  3. 1 2 [krotov.info/spravki/history_bio/02_bio/apuley.htm Грабарь-Пассек, Мария Евгеньевна: Апулей]
  4. [gzvon.lg.ua/biblioteka/kafedra_filosofii/libph/edubook/hph01/st046.shtml.htm Эпикур, стоики. Вторая софистика]
  5. [www.lib.ua-ru.net/diss/cont/65361.html Мельникова Анна Сергеевна: Греко-римские интеллектуальные связи в эпоху Антонинов]

Ссылки

  • [antique-lit.niv.ru/antique-lit/articles/markish-apulej.htm Симон Маркиш: О языке и стиле Апулея]

См. также

Отрывок, характеризующий Вторая софистика

На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.