Второе Шанхайское сражение

Японо-китайская война (1937—1945)
Пулемётное гнездо НРА в Шанхае
Дата	13 августа — 26 ноября 1937
Место	город Шанхай и окрестности
Итог	победа японских войск
Противники
Китайская республика Японская империя
Командующие
Чан Кайши Чэнь Чэн Чжан Чжичжун Киёси Хасэгава Хэйсукэ Янагава Иванэ Мацуи
Силы сторон
600 000 человек в 75 дивизиях и 9 бригадах, 200 самолётов 300 000 человек в 8 дивизиях и 6 бригадах, 500 самолётов, 300 танков, 130 кораблей
Потери
~200 000 ~70 000

Второе Шанхайское сражение (яп. 第二次上海事変), также известное как Битва при Шанхае и реке Сучжоухэ (кит. упр. 淞沪会战, пиньинь: Sōnghù Huìzhàn) — первое крупное военное столкновение между вооружёнными силами Японии и Китая в ходе Японо-китайской войны (1937—1945). Является одним из крупнейших и кровопролитнейших сражений этой войны.

Предыстория

Причины стратегического характера

После того, как 7 июля 1937 года начались боевые действия между китайскими и японскими войсками, большинство боёв шло на севере Китая (они известны под общим названием Битва за Пекин-Тяньцзинь). Изначально Японская империя не желала полномасштабной войны, и рассчитывала на быстрое прекращение огня и получение очередной порции китайской территории, как это бывало раньше (после Маньчжурского инцидента 1931 года образовалось Маньчжоу-го, после первого Шанхайского сражения 1932 года была создана демилитаризованная зона вокруг Шанхая, после первой битвы за Хэбэй 1933 года Китаю пришлось подписать Перемирие Тангу и т. п.).

Генералиссимус Чан Кайши посчитал, что «Инцидент на Лугоуцяо» — это грубейшая из всех японских попыток отторжения северокитайских провинций и присоединения их к Маньчжоу-го. В условиях, когда после Сианьского инцидента был сформирован Второй Объединённый фронт, Чан решился покончить со своей прежней политикой «сначала — умиротворение внутри страны, затем — отпор вовне страны», и начать полномасштабную войну против Японии.

Чан Кайши и его советники считали, что следующим логичным шагом для японской армии будет наступление вдоль железных дорог Бэйпин-Ханькоу и Бэйпин-Пукоу, чтобы попасть в Ухань и промышленные районы Центрального и Восточного Китая. Наступление японцев с севера на юг означало бы, что китайской армии нужно выстроить оборону в широтном направлении, и пытаться охватывать японские клинья с флангов.

Однако китайская армия была неспособна к таким манёврам. Японская армия на голову превосходила китайскую по техническому оснащению. У китайцев не было ни достаточного количества автотранспорта, ни подходящих железнодорожных линий для перемещения войск; подавляющее большинство китайских военных частей следовало на фронт пешком. Переброска войск с юга на север Китая в результате занимала гораздо больше времени, чем доставка японцами подкреплений по морю с Японских островов. Поэтому доставка подкреплений на север Китая была невозможна; кроме того, если бы японцам удался выход в центр Китая, они потом могли бы прижать китайскую армию к морю в районе Шанхая и Нанкина, как это сделали немцы с английской армии во время битвы за Дюнкерк. В условиях полного господства на море японского флота это означало бы полное уничтожение китайских вооружённых сил. В этой ситуации Чан Кайши решил открыть второй фронт в Шанхае, чтобы оттянуть неприятельские силы в Восточный Китай. Если бы японцы сменили направление наступления с оси север-юг на ось восток-запад, то это позволило бы китайской армии, опираясь на заранее подготовленные рубежи обороны, сдерживать японское наступление, давая возможность организовать в глубине страны базу для дальнейшей войны.

Причины политического характера

В середине 1930-х годов центральное правительство Китая потеряло общественную поддержку, так как делало упор на борьбу с китайскими коммунистами вместо того, чтобы бороться с японской агрессией. Однако мирное разрешение Сианьского инцидента добавило популярности Чан Кайши: он виделся единственным лидером национального масштаба, способным на борьбу с Японией. В этих условиях отступление было бы для него концом политической карьеры.

Сам Чан полагал, что Китаю необходимы несколько лет внутреннего мира и единства для того, чтобы отстроить национальную армию и выстроить промышленную базу для борьбы против Японии. Чан боялся, что преждевременная война нарушит его планы по подготовке, и потому предпочитал сводить дело к мелким «инцидентам», которыми были заполнены 1930-е годы. Полномасштабная война могла бы быстро перемолоть небольшое количество вооружённых по последнему слову военного дела дивизий, и лишить Китай промышленной базы.

Однако Чан не мог допустить перехода в японские руки провинций Цзянсу и Чжэцзян. В провинции Цзянсу находились как Нанкин (тогдашняя столица Китая), так и Шанхай (крупнейший порт). Именно в этих провинциях в годы «Нанкинского десятилетия» возводились основные промышленные мощности. Кроме того, это был единственный регион Китая, в котором правительство Чан Кайши не имело политических противников. Поэтому Чан Кайши было необходимо защищать Шанхай любой ценой.

Шанхай был космополитичным городом. Обычно европейские державы и США не желали вмешиваться в японо-китайские разборки, будучи больше занятыми ситуацией в Европе и поддерживая антисоветскую риторику Японии. Однако вторжение японцев в город могло бы спровоцировать западные страны на вступление в войну на стороне Китая. Так как война угрожала бы западным коммерческим интересам, то это бы вынудило их постараться быстро её прекратить на выгодных для Китая условиях.

Однако присущие западным странам изоляционизм и стремление к умиротворению, продемонстрированные в 1930-х годах, делали очевидным, что японские действия вряд ли встретят отпор серьёзнее, чем неэффективные протесты Лиги Наций. Ещё в 1935 году германский советник Чана Александер фон Фалькенхаузен говорил ему, что «Договор девяти держав» — не более чем клочок бумаги, и что не надо думать, что другие державы влезут в войну из-за Китая. Он полагал, что Китаю нужно рассчитывать как минимум на два года войны в одиночестве.

Прошлый опыт и подготовка

Готовясь к войне, Чан и его советники полагались на то, что в 1932 году, во время первого Шанхайского сражения китайская армия смогла противостоять японской и свести дело к ничьей. Так как в соответствии с подписанным по его окончании мирным договором Китаю запрещалось держать в Шанхае войска, но дозволялось иметь полицию, китайцы обучали полицию военной тактике.

Руководство подготовкой Шанхая к обороне было поручено генералу Чжан Чжичжуну, герою событий 1932 года. Так как у Китая не было достаточного количества артиллерии и танков, Чжан Чжичжун считал, что китайская армия должна использовать своё численное превосходство, захватить инициативу и сбросить японцев в море до того, как они смогут получить подкрепления.

Для координации обороны дельты Янцзы в 1933 году было создано три оборонительных района: Нанкинский, Нанкин-Ханчжоуский, и Нанкин-Шанхайский. В 1934 году при содействии Германии началось строительство так называемой «Китайской линии Гинденбурга». Первая такая оборонительная линия, «линия Уфу» (吳福線), протянулась от Сучжоу до Фушани, а вторая — «линия Сичэн» (錫澄線) — от Уси до Цзянъина. Эти линии должны были прикрыть нанкинское направление в случае, если Шанхай попадёт в руки противника. Линии были полностью завершены весной 1937 года, всего за месяц до начала войны; к сожалению, у Китая не хватало обученных войск для полной комплектации этих линий гарнизонами, и к моменту начала боевых действий координация обороны не была завершена.

Позиция Японии

С самого начала боевых действий в июле 1937 года Япония сосредоточила свои усилия в северном Китае — в провинциях Хэбэй, Шаньси и Чахар. Японское вторжение ещё больше увеличило количество антияпонских протестов и бойкотов японских товаров, что серьёзно отразилось на японской торговле в Китае. Это особенно сильно ощущалось в Шанхае из-за большого количества японской коммерции в городе.

Императорский флот Японии настаивал на увеличении японского военного присутствия в Шанхае для защиты японских граждан и японской промышленности в случае конфронтации с Китаем, однако Императорская армия Японии отказывалась сотрудничать вплоть до начала августа. Армия отказывалась размещать войска в центральном и восточном Китае во-первых потому, что боялась, что такие действия создадут недостаток сил в северном Китае и Маньчжоу-го на границе с СССР (Япония считала СССР основной угрозой своему присутствию в Китае, и не желала ухода из северного Китая), а во-вторых потому, что такие действия могли вовлечь Японию в конфронтацию с другими державами, присутствующими в регионе. Кроме того, командование японской армии было очень низкого мнения о боеспособности китайских вооружённых сил, и считало, что погрязший в гражданских войнах Китай не рискнёт бросить войска против качественно превосходящих японских вооружённых сил, и, следовательно, в переброске японской армии в центральный Китай нет нужды.

Таким образом, Япония желала разгромить Китай и завершить войну как можно скорее, чтобы не нарушить своих планов, касавшихся СССР. Однако командование японского флота настаивало на размещении войск в центральном Китае, чтобы уничтожить любые китайские силы, которые можно было бы перебросить на основной театр военных действий — в северный Китай. После инцидента с Оямой 9 августа 1937 года война стала неизбежной, и 10 августа министр флота Мицумаса Ёнай озвучил эти требования на заседании Кабинета. Ему оппонировали представители армии — генералы Кандзи Исивара и Ёсидзиро Умэдзу, которые настаивали, что за шанхайский фронт должен отвечать исключительно флот. После переговоров армейское командование согласилось с флотскими требованиями, и 10 августа начало перебрасывать войска в шанхайский регион.

Японские военные полагали, что смогут справиться с китайскими силами в центральном Китае за три дня, и завершить войну за три месяца. Японцы имели в Шанхае военные гарнизоны, в то время как китайское военное присутствие, за исключением полицейских сил (известных как «Отряд по поддержанию порядка») было напрямую запрещено мирным договором 1932 года. У японцев было в городе много фабрик и складов, и многие из них были построены с учётом военных требований. Штаб-квартира японской морской пехоты находилась возле текстильной фабрики, а всего в городе было порядка восьмидесяти бункеров и других военных сооружений. Корабли японского 3-го флота патрулировали реки, протекающие через Шанхай, и весь город находился в зоне действия их орудий. В целом, японская армия была готова встретить численно превосходящие но хуже вооружённые и слабо подготовленные китайские войска.

Завязка

Инцидент с Оямой

9 августа лейтенант японской морской пехоты Исао Ояма попытался нелегально проникнуть на территорию аэропорта Хунцяо и был застрелен расположенными рядом Отрядами по поддержанию порядка. Неизвестно, действовал ли Ояма на свой страх и риск, или выполнял приказ вышестоящего начальства, однако в любом случае этот инцидент накалил обстановку в Шанхае. 10 августа генеральный консул Японии извинился за действия Оямы, так как это было явным вторжением на китайскую территорию, однако потребовал, чтобы китайцы убрали Отряды по поддержанию порядка и разрушили возведённые ими укрепления вокруг города. Также он заявил, что то, что застрелен японский офицер, рассматривается японской армией как унижение, и что малейшая провокация взорвёт ситуацию. Инцидент также послужил для японцев поводом для отправки в Шанхай подкреплений начиная с 10 августа. С китайской точки зрения инцидент с Оямой был ещё одной провокацией, ничем не отличавшейся от прочих «инцидентов» 1930-х. В ответ на передислокацию японских войск Чан Кайши 11 августа отдал приказ на введение китайских войск в шанхайский регион.

Последние попытки переговоров

12 августа на собрании представителей великих держав Япония потребовала надавить на Китай с целью отвода китайских войск от Шанхая, однако мэр Юй Хунчунь заявил, что Япония уже нарушила мирное соглашение, когда начала в июле боевые действия на севере страны. Великие державы не желали увидеть повторения инцидента 28 января, сильно повредившего иностранной активности в Шанхае, однако китайское население горячо приветствовало присутствие китайских войск в городе.

Китайские и японские представители встретились в Нанкине, чтобы в последний раз попытаться договориться. Японцы потребовали, чтобы Китай отвёл от Шанхая Отряды по поддержанию порядка и вывел из пригородов все регулярные войска. Китайцы настаивали, что японские требования об одностороннем китайском отступлении являются неприемлемыми, так как обе страны уже воюют в северном Китае. В итоге мэр Юй заявил, что китайские власти могут гарантировать, что китайские войска не будут стрелять, если им не придётся стрелять в ответ. Япония со своей стороны возложила всю ответственность на Китай, так как именно Китай разместил свои войска вокруг Шанхая. Переговоры завершились ничем, и война с неизбежностью должна была распространиться на центральный Китай.

Первая фаза (13—22 августа)

Бои в городе

Около 9 часов утра 13 августа произошли перестрелки между китайским Отрядами по охране порядка и японскими отрядами в шанхайских районах Чжабэй, Усун и Цзянвань. Около 3 часов дня японские войска прошли по мосту Бацзыцяо в районе Чжабэй и атаковали ряд целей в городе, на что китайская 88-я дивизия ответила миномётным огнём. Спорадические перестрелки продолжались, пока около 4 часов дня японское командование не приказало японским кораблям 3-го флота, находящимся в реках Янцзы и Хуанпу, открыть огонь по китайским позициям в городе. Вечером Чан Кайши отдал Чжан Чжичжуну приказ начать на следующее утро наступление китайских войск. Утром 14 августа китайские ВВС бомбили японские цели, а в 3 часа дня китайские сухопутные войска атаковали японские позиции. В тот же день китайское правительство опубликовало «Прокламацию о самооборонительной войне сопротивления» (自衛抗戰聲明書), объясняющую китайское решение сопротивляться японской агрессии. Шанхайское сражение началось.

Чжан Чжичжун изначально планировал использовать численно превосходящие китайские войска для того, чтобы внезапно атаковать японские войска и сбросить их в реку Хуанпу, после чего блокировать побережье, не давая японцам возможности высадить подкрепления на набережной между Яншупу и Хункоу. 88-я китайская дивизия должна была атаковать японский штаб в Чжабэе, а 87-я дивизия — ударить по укреплённой текстильной фабрике Гунда, где размещалось командование японской морской пехоты. Чжан полагал, что сможет достигнуть намеченных целей за неделю, однако вскоре начались проблемы: оказалось, что японские укреплённые пункты сделаны из толстого бетона, который не пробивался из 150-мм гаубиц — единственного тяжёлого оружия, которое было в распоряжении китайцев. Всё, что могли сделать китайские войска — это подбираться к японским укреплением под прикрытием пулемётного огня, и забрасывать их гарнизоны гранатами. Китайское наступление сильно замедлилось, и элемент внезапности был утерян.

Не имея тяжёлого вооружения для уничтожения японских опорных пунктов, Чжан решил перейти к их окружению. 16 августа он приказал своим людям брать под контроль улицы вокруг японских позиций. Каждый раз после успешной зачистки улицы китайцы сооружали укрепления из мешков с песком, постепенно окружая каждый из японских опорных пунктов. Поначалу эта тактика была успешной, и китайцы в течение дня смогли ликвидировать много японских постов, однако затем японцы пустили по широким улицам танки, легко отражавшие китайские атаки, и свели стратегию окружения на нет. 18 августа китайское наступление было прекращено.

18 августа на фронт прибыл Чэнь Чэн, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию с Чжан Чжичжуном. Они решили отправить в бой свежеприбывшую 36-ю дивизию, чтобы атаковать доки Хуэйшань на северной стороне реки Хуанпу. Тем временем 87 дивизия прорвала японскую оборону в Яншупу и стала наступать на доки Хуэйшань вместе с 36-й дивизией. 22 августа танки 36-й дивизии дошли до доков, однако не смогли долго удерживать захваченные позиции: китайская пехота не была обучена совместным действиям с танками, а без пехотной поддержки танки становились уязвимыми для японского противотанкового оружия и обычной артиллерии, бившей прямой наводкой, и после достижения центра города оказались бесполезными. Те немногие части, что смогли пройти с танками сквозь доки, были пойманы японцами в ловушку и уничтожены с помощью огнемётов и пулемётов. Хотя китайцам и удалось оттеснить японцев к реке Хуанпу, потери были очень высокими: к примеру, только ночью 22 августа 36-я дивизия потеряла более 90 офицеров и порядка 1000 рядовых.

22 августа под прикрытием корабельной артиллерии японские 3-я, 8-я и 11-я дивизии произвели высадку с моря в посёлках Чуаньшакоу, Шицзылинь и Баошань, находящихся на северо-восточном побережье примерно в 50 км от собственно Шанхая. Японская высадка привела к тому, что многие из китайских подразделений, воевавших в городе, пришлось перебазировать к побережью для отражения десанта. В результате фронт вытянулся от городской части Шанхая вдоль реки Хуанпу к северо-восточному побережью. Китайское наступление в городских кварталах остановилось, и ситуация стала патовой: обе стороны несли в городе тяжёлые потери, но изменения в начертании линии фронта при этом происходили минимальные. Китайские дивизии смогли продержаться в Чжабэе, Цзянване и других местах города в течение трёх месяцев, пока ситуация на других участках не привела к необходимости оставления этих позиций.

Война в воздухе

14 августа ВВС Китая нанесли бомбовый удар по стоявшему в реке Хуанпу японскому крейсеру «Идзумо». Часть бомб при этом упала в Шанхайский международный сеттльмент, что привело к многочисленным жертвам среди мирных жителей. Японские ВВС нанесли ответный удар, и 4-я эскадрилья ВВС Китая под командованием капитана Гао Чжихана на советских самолетах И-15, И-16, И-153 сбила 6 японских самолётов, не потеряв при этом ни одного. В 1940 году в честь этого события правительство Китайской республики объявило 14 августа «Днём ВВС».

С 15 по 18 августа шли интенсивные воздушные бои. Китай не имел собственной авиапромышленности, его авиация состояла из тех самолётов, которые удавалось приобретать в других странах, и им постоянно не хватало запчастей и снаряжения; у Японии же была собственная развитая передовая авиационная промышленность, и она могла свободно снабжать свои войска по морю, поэтому итог воздушной кампании в Шанхае был очевиден. За время Шанхайского сражения ВВС Китайской республики заявили о 85 сбитых японских самолётах и 51 потопленном корабле, однако сами при этом потеряли 91 самолёт, что составило половину всего авиапарка.

Прочее

15 августа японцы сформировали из 3-й и 11-й дивизий Шанхайскую экспедиционную армию, командиром которой стал генерал Иванэ Мацуи. 19 августа японский премьер-министр Фумимаро Коноэ заявил, что японо-китайский конфликт может быть разрешён лишь на поле битвы, независимо от попыток третьих стран организовать переговоры. Согласно заявлению Коноэ, изначальный план локализации конфликта регионом Шанхая теперь изменён на план тотальной войны, конечной целью которой является принуждение китайского правительства к экономическому и политическому сотрудничеству с Японией. С 23 августа Япония приступила к бомбардировкам Нанкина и других городов центрального Китая; в этот же день Шанхайская экспедиционная армия прибыла на фронт.

В начале сражения с китайской стороны общее командование осуществлял Чжан Чжичжун, который был командиром 5-й армии и Нанкин-Шанхайского военного района. Провал китайского наступления сильно разочаровал Чан Кайши и его штаб. Чан критиковал Чжана за его плохую подготовку операции, в особенности за отсутствие вооружений, способных бороться с японскими укреплениями, что привело к большим потерям среди наступавших китайских войск с самого начала. Также Чжан критиковался за его страсть к публичности и организацию пресс-конференций для китайских и иностранных журналистов в космополитичном Шанхае. От Чжан Чжичжуна командование перешло к Чан Кайши и его штабу, наиболее заметными фигурами в котором были Чэнь Чэн и Гу Чжутун. Был организован 3-й военный район, в который вошёл Шанхай.

Вторая фаза (23 августа — 26 октября)

Самые интенсивные и самые кровавые бои шли с 23 августа, когда началась высадка японского десанта, до 26 октября, когда китайские войска оставили городскую часть Шанхая. В этот период большинство боёв проходило на 40-километровой линии, соединяющей городскую часть Шанхая с находящимся к северо-востоку от неё на морском побережье посёлком Люхэ (瀏河), где японцы производили свою высадку.

Противодесантная оборона (23 августа — 10 сентября)

23 августа 1937 года японская Шанхайская экспедиционная армия начала высадку в Люхэ, Усуне и Чуаньшакоу. Чан Кайши ожидал подобного развития событий, и Чэнь Чэну было поручено усилить оборону побережья в этом районе за счёт 18-й армии. Японцы сильно превосходили китайцев в огневой мощи, и начинали высадку с авиационных и артиллерийских ударов по китайским укреплениям на побережье, однако по окончании бомбардировки китайские войска вновь занимали свои позиции и встречали огнём японских десантников.

Бои между японскими десантниками и китайскими силами береговой обороны продолжались в городах и деревнях побережья в течение двух недель. Так как у китайских войск имелось лишь лёгкое стрелковое вооружение, авиаподдержка была недостаточной, а китайского флота практически не существовало, то они понесли тяжёлые потери, от некоторых полков осталось лишь по несколько человек. Песчаные почвы не позволяли соорудить сильных укреплений, а те, что удавалось возвести, не обеспечивали хорошей защиты. Многие траншеи были размыты дождями, а японские бомбардировки не позволяли их восстанавливать. Отсутствие транспорта не позволяло доставить на фронт стройматериалы, и зачастую материалы для укреплений брались из разрушенных в результате бомбардировок домов. Тем не менее китайские войска как могли сражались за населённые пункты побережья: очень часто японцам удавалось занять днём какой-нибудь населённый пункт при сильной поддержке с моря лишь затем, чтобы потом потерять его из-за ночной китайской контратаки.

Бои на побережье продолжались до тех пор, пока в конце августа не возникла угроза падения жизненно важного уездного центра Баошань. Чан Кайши приказал остаткам 98-й дивизии оборонять город, для чего был выделен батальон Яо Цзыцина. 5 сентября японцы окружили город, но Яо приказал своим людям стоять до последнего. Японская артиллерия практически стёрла город с лица земли, сам Яо погиб в одной из рукопашных схваток в ходе боёв в городе. 6 сентября Баошань пал; погиб весь защищавший его китайский батальон за исключением одного человека.

Бои у городка Лодянь (11—30 сентября)

11 сентября, после падения Баошаня, китайская армия заняла оборону у городка Лодянь (羅店). Сам по себе Лодянь был небольшим городком, но через него проходили дороги, связывавшие между собой Баошань, центр Шанхая, Цзядин, Сунцзян и ряд других населённых пунктов. Таким образом, успех обороны Лодяня являлся ключом к успешной защите Сучжоу и Шанхая. Ещё 29 августа германский советник Александр фон Фалькенхаузен сказал Чан Кайши, что Лодянь нужно защитить любой ценой. Для обороны Лодяня китайцы сконцентрировали порядка 300 тысяч солдат, в то время как японцы подвели свыше 100 тысяч человек, поддержанных танками, корабельной артиллерией и авиацией.

Интенсивность последовавших боёв привела к тому, что их назвали «кровавой мясорубкой» (血肉磨坊). Японцы обычно начинали наступление днём с авиабомбардировки, после чего запускали аэростаты, с которых искали оставшиеся непоражёнными китайские цели для их последующей обработкой артиллерией. Затем, под прикрытием дымовых завес и при поддержке танков, в атаку устремлялась японская пехота. Пехотному наступлению помогали японские самолёты, осуществлявшие штурмовку китайских укреплений.

Даже в таких условиях китайские войска вели оборонительные бои. По ночам китайские солдаты минировали дороги, ведущие к Лодяню от побережья, и завязывали ночные бои с наступающими японскими войсками. В дневное время, для уменьшения потерь от японских бомбардировок, китайцы оставляли на передовых позициях небольшое количество войск, отводя основные контингенты в тыл; отведённые в тыл войска возвращались на передовые линии после прекращения обстрела, когда японская пехота выходила в атаку.

Несмотря на численное превосходство, китайским войскам не удалось защитить Лодянь. Китайские войска не могли эффективно наступать, и им оставалось лишь обороняться. Тактика жёсткой обороны привела к тому, что потери в войсках Чэнь Чэна, оборонявших город, составили свыше 50 %. К концу сентября китайцам пришлось оставить Лодянь.

Бой за Дачан (1—26 октября)

1 октября, по совету военных специалистов, премьер-министр Коноэ решил объединить северокитайский и центральнокитайский театры военных действий, и провести эскалацию конфликта, чтобы с помощью октябрьского наступления подчинить Китай и завершить войну. К этому моменту японцы довели численность своих войск в шанхайском регионе до 200 тысяч человек. Японская армия взяла городок Люхан, находившийся к югу от Лодяня, и вышла к реке Юньцзаобинь. Целью японцев было форсировать Юньцзаобинь и взять город Дачан, через который проходила дорога, связывающая городской центр Шанхая с населёнными пунктами на северо-западе. Если бы Дачан пал, то китайским войскам пришлось бы покинуть позиции, находившиеся в центре Шанхая и восточнее реки Хуанпу, чтобы избежать окружения. От того, сколько продержится Дачан, зависело то, сколько будут продолжаться бои в Шанхайском военном районе, поэтому Чан Кайши бросил на защиту Дачана все силы, которые удалось собрать.

Две армии завязали бой вдоль реки Юньцзаобинь, однако линия фронта при этом практически не менялась. С 11 сентября по 20 октября японцы смогли продвинуться лишь на 5 км; в некоторые дни позиции переходили из рук в руки по 5 раз. 17 октября из Гуанси прибыли войска, руководимые Ли Цзунжэнем и Бай Чунси, и китайцы начали последнее контрнаступление, пытаясь консолидировать позиции вокруг Дачана и отбить берег Юньцзаобинь. Однако наступление было плохо скоординированным, и китайцы опять страдали от японского превосходства в огневой мощи. В Дачанской операции японцы задействовали 700 орудий и 150 самолётов; город был превращён в руины. 25 октября Дачан окончательно перешёл в руки японцев. После этого китайским войскам не оставалось ничего иного, кроме того как покинуть Шанхай, который они удерживали в течение трёх месяцев.

Третья фаза (27 октября — 26 ноября)

Отступление китайских войск из городской части Шанхая

Ночью 26 октября китайские войска начали отходить из городского центра Шанхая. Так как Дачан и другие важные пригороды попали в руки японцев, Чан Кайши приказал войскам отступать через Чжабэй, Цзянвань и прочие позиции, которые они удерживали в течение 75 дней. Однако одному батальону 88-й дивизии было приказано оборонять склад Сыхан на северном берегу Сучжоухэ. Чан не мог полностью оставить Шанхай, так как конференция стран-подписантов Договора девяти держав как раз обсуждала в Брюсселе возможность вмешательства западных стран в японо-китайский конфликт.

Китайские войска пересекли Сучжоухэ и перегруппировались для новой схватки с японцами.

Бои на реке Сучжоухэ

Первоначальный план Чан Кайши заключался в том, чтобы сражаться южнее Сучжоухэ и нанести японцам как можно большие потери. Однако после трёх месяцев интенсивных боёв китайские войска были сильно истощены, дивизии по силе равнялись паре полков. Китайские командиры смотрели на перспективы сражения с большим пессимизмом. Ли Цзунжэнь, Бай Чунси, Чжан Факуй и прочие настаивали на том, что китайские войска должны отойти на оборонительные линии Уфу и Сичэн для защиты Нанкина, однако Чан желал, чтобы китайские войска продолжали сражаться на южном берегу Сучжоухэ. 28 октября Чан Кайши лично прибыл на линию фронта, чтобы поднять боевой дух солдат, однако положение было безнадёжным. 30 октября японцы форсировали Сучжоухэ, и китайские войска оказались под угрозой окружения.

Японский десант в Цзиньшане

Ещё 12 октября японское командование разработало план десанта в расположенном к югу от Шанхая городке Цзиньшаньвэй на северном берегу бухты Ханчжоувань с последующим наступлением на север. Чан Кайши опасался возможного окружения своих войск под Шанхаем японскими ударами с севера и юга, и приказал своим командирам принять меры предосторожности на случай японской высадки под Цзиньшаньвэем. Однако падение Дачана в конце октября вынудило Чан Кайши передислоцировать дивизии, первоначально предназначавшиеся для обороны Цзиньшаньвэя.

В результате 5 ноября в Цзиньшаньвэе беспрепятственно высадилась японская 10-я армия, сформированная из частей, переброшенных из-под Тайюани. Цзиншаньвэй находился всего в 40 километрах от реки Сучжоухэ, куда китайские войска только что отошли после падения Дачана.

Дорога на Нанкин

Японское решение о наступлении на Нанкин

В октябре японская Шанхайская экспедиционная армия была усилена 10-й армией под командованием генерала Хэйсукэ Янагава. 7 ноября Шанхайская экспедиционная армия и 10-я армия были объединены в Центрально-Китайский фронт под командованием генерала Иванэ Мацуи (оставшегося при этом командиром Шанхайской экспедиционной армии). Разгромив китайские войска вокруг Шанхая, Шанхайская экспедиционная армия предложила Императорской Ставке атаковать Нанкин.

Была проведена реорганизация управления: командиром Шанхайской экспедиционной армии был назначен принц Ясухико (дядя императора Хирохито), а Мацуи остался командиром Центрально-Китайского фронта, координируя действия 10-й армии и Шанхайской экспедиционной армии (в реальности, однако, Мацуи было затруднительно командовать членом императорской фамилии, назначенным на свой пост самим императором).

Китайское отступление от Шанхая

Высадка японцев в Цзиньшаньвэе означала, что китайской армии нужно оставить шанхайский фронт и идти на прорыв, однако Чан Кайши лелеял надежду, что подписанты Договора девяти держав всё-таки введут санкции против Японии. Лишь 8 ноября китайское командование издало приказ об отходе шанхайского фронта. Китайским войскам было приказано отступать к находящимся западнее городкам, а от них — к оборонительным линиям для прикрытия Нанкина.

К этому времени китайские войска были полностью измотаны, им не хватало снаряжения и боеприпасов, поэтому шансов на успешную оборону было мало. Через два дня пал Куньшань, и 13 ноября остатки китайских войск начали отход на оборонительную линию Уфу. В творившемся хаосе войска отступали в беспорядке, а достигнув линии Уфу зачастую обнаруживали, что гражданский персонал, который должен был встретить их и передать им укрепления, бежал, унеся с собой ключи от всех дверей, в результате чего войска не могли воспользоваться готовыми защитными сооружениями.

Линия Уфу была прорвана японцами 19 ноября, и китайские войска отступили к линии Сичэн, которую им пришлось оставить 26 ноября. «Китайская линия Гинденбурга», на строительство которой были потрачены миллионы, пала за две недели. Битва за Шанхай завершилась, началась битва за Нанкин.

Итоги

Падение боеспособности Центральной китайской армии

В начале войны в НРА числилось порядка 1,7 миллионов человек, однако реальная боевая сила китайской армии была низкой. Подавляющее большинство солдат составляли плохо обученные, плохо экипированные неграмотные вчерашние крестьяне, не имевшие понятия о современной войне. Лишь около 300 тысяч человек, имевших более высокую подготовку, было сведено в 40 дивизий. Из них около 80 тысяч человек служило в дивизиях, натренированных германскими инструкторами; эти дивизии составляли ядро Центральной армии Чан Кайши. Однако даже эти элитные дивизии были плохо снабжены современными видами оружия. Таким образом, из почти двух миллионов вооружённых китайцев лишь около ста тысяч могло сражаться с японцами более-менее на равных.

Решение Чан Кайши бросить элитные ударные части в битву за Шанхай привело к тому, что в результате трёхмесячной мясорубки они потеряли до 60 % личного состава. За одно сражение было потеряно 25 тысяч младших офицеров, подготовленных Центральной военной академией в период с 1929 по 1937 годы. Центральная армия так и не смогла оправиться от таких потерь. К началу сражения за Нанкин, к примеру, в 88-й дивизии, которая была одной из лучших элитных дивизий Чан Кайши, насчитывалось всего 7 тысяч человек, из которых 3 тысячи составляли новобранцы, набранные для замены погибших ветеранов.

Потеря собственных вооружённых сил вынудила Чан Кайши опираться на командующих провинциальными войсками, которые не заканчивали Академии Вампу и чья лояльность была под вопросом. Из-за утраты собственных вооружённых сил Чан Кайши лишился рычага воздействия на местных полевых командиров. В итоге генералиссимус был не главнокомандующим единой армии, а главой слабой коалиции. Потеря лучших войск сделала для китайской стороны невозможным планирование и осуществление серьёзных военных операций.

Международная реакция

Основной причиной, по которой китайская армия так долго удерживала город, была надежда на вмешательство западных держав. Обычно западные державы уделяли мало внимания Китаю, будучи больше занятыми ситуацией в Европе; кроме того, они не верили в боеспособность китайской армии, и считали, что Япония всё равно победит. Поэтому Чан Кайши решил показать Западу, что на этот раз речь идёт не об очередном «инциденте», а о полномасштабной войне.

12 сентября, через месяц после начала Шанхайского сражения, Китай выдвинул против Японии обвинения в Лиге Наций, однако Лига, как обычно, не смогла выработать эффективных санкций против Японии, лишь сделав 4 октября заявление, в котором выражалась «духовная поддержка» Китая.

5 октября президент США Франклин Рузвельт выступил с речью, в которой призвал США оказать помощь нациям, сражающимся против агрессии. Эта речь воодушевила Китай. Так как США не были членом Лиги Наций, то представитель Великобритании предложил прекратить рассмотрение дела в Лиге и созвать конференцию подписантов Договора девяти держав, в которой США приняли бы участие на законных основаниях. Надежда на вмешательство США заставила Чан Кайши приказать войскам продолжать сопротивление, чтобы показать Западу, что Китай в состоянии сражаться.

В середине октября ситуация для китайских войск в Шанхае складывалась всё хуже, и в конце месяца им пришлось начать отступление. Однако, так как конференция подписантов Договора девяти держав должна была открыться в Брюсселе в начале ноября, то Чан Кайши приказал войскам оставаться в пригородах Шанхая, а одному батальону пришлось удерживать склад Сыхан, находившийся в центре Шанхая напротив международного сеттльмента.

Конференция в Брюсселе открылась 3 ноября, но её эффект был нулевым. Японию дважды приглашали принять участие в конференции, но она отказывалась, а 5 ноября японские войска высадились под Цзиньшаньвэем и приступили к окружению китайских войск под Шанхаем. Надежда на положительные результаты конференции заставила Чан Кайши приказать войскам стоять до последнего вместо того, чтобы отойти к укреплённым линиям. 24 ноября конференция собралась в последний раз, но так и не выработала никаких мер, способных остановить японскую агрессию.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Второе Шанхайское сражение

Литература

1. 一寸河山一寸血: 淞沪会战 — Chinese Program on the Battle of Shanghai
2. «Why We Fight» series of videos released by the U.S. government for soldiers to watch
3. Hsiung, James (1992). China’s Bitter Victory. Armonk: M.E. Sharpe. p. 143. ISBN 9780873327084.
4. North China Daily News. 1937.8.15
5. 1,000 Dead In Shanghai/Devastation By Chinese Bombs. London: The Times. 1937.8.16
6. [query.nytimes.com/gst/abstract.html?res=9E05EFDA153FE233A25750C2A96E9C946596D6CF Japanese Cruiser Sails.; Idzumo Leaves San Francisco and Will Clear for Action at Sea.] New York Times. August 23, 1914
7. [news.google.com/newspapers?id=jqkLAAAAIBAJ&sjid=K1UDAAAAIBAJ&pg=2274,2836784&dq=astor-house-hotel+shanghai «Missiles Hit in Crowded Streets».] The Evening Independent (St. Petersburg, Florida): pp. 1-2. 14 August 1937.
8. Frederic E. Wakeman (September 1996). [books.google.com/books?id=vT5GrHv4VcMC&pg=PA281&lpg=PA281&dq=August+14,+1937+Shanghai&q=August+14,+1937+Shanghai&hl=ru#v=snippet&q=August%2014%2C%201937%20Shanghai&f=false Policing Shanghai, 1927—1937.] University of California Press. ISBN 0520207610. Retrieved 2010-06-14.
9. Bernard Wasserstein (1998). Secret War in Shanghai. Houghton Mifflin, NY,NY.
10. Demin, Anatolii. [www.j-aircraft.com/research/George_Mellinger/soviet_fighters_in_the_sky_of_ch.htm «Soviet Fighters in the Sky of China»]
11. Faber, John (1978). [books.google.com/books?id=DqwLVaPdDgoC&pg=PA74#v=onepage&q&f=false Great news photos and the stories behind them (2 ed.). Courier Dover Publications.] ISBN 0486236676.
12. [www.sdh-fact.com/CL02_1/26_S4.pdf Analyzing the «Photographic Evidence» of the Nanking Massacre (originally published as Nankin Jiken: «Shokoshashin» wo Kenshosuru], Tokyo, Japan: Soshisha, 2005 author=Higashinakano Shudo, Kobayashi Susumu & Fukunaga Shainjiro

Отрывок, характеризующий Второе Шанхайское сражение

– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату: