Второй Константинопольский собор

Второй Константинопольский собор
Дата	553 год
Признаётся	Православие, Католицизм
Предыдущий Собор	Халкидонский собор
Следующий Собор	Третий Константинопольский собор
Созван	Юстинианом I
Под председательством	Евтихия
Число собравшихся	152 (включая 7 из Африки, 8 из Иллирии, но никого из Италии)
Обсуждавшиеся темы	Несторианство, оригенизм
Документы и заявления	14 христологических канонов, 15 канонов, осуждающих учение Оригена и Евагрия
Хронологический список Вселенских соборов

Второй Константинопольский собор, Пятый Вселенский Собор — Вселенский Собор христианской церкви, был созван в 553 году, в городе Константинополе, по инициативе императора Юстиниана I. Осуждены персонально Платон, Ориген, Евагрий Понтийский, Дидим Слепой, Аполлинарий Лаодикийский, Феодор Мопсуестийский, Несторий, их сочинения, платонизм и идеализм в целом, арианство, позднее арианство (Аномейство, Македоний I, Фотин Сирмийский), аполлинаризм, а также некоторые сочинения усопших в мире и согласии с Православием блаженного Феодорита Кирского и Ивы Эдесского, близкие к учению Нестория. Богородица признана Приснодевой.

Предпосылки проведения собора

Религиозная ситуация в Византии

Одним из важнейших вопросов внутренней политики Византийской империи V — VI веков было отношение к монофизитам (так миафизиты названы Иоанном Дамаскином). Во-первых, эта конфессия преобладала среди священнослужителей важнейших для государства восточных провинций — в Египте, где копты преобладали и среди верующих, Сирии и Палестине — и союзных государств Кавказа; во-вторых, на стороне миафизитов была супруга Юстиниана Феодора, имевшая сильное влияние на императора.

По совету Феодоры Юстиниан в отношении к миафизитам уже в начале своего правления ступил на путь примирения. Изгнанные при Юстине и в первые годы Юстиниана миафизитские епископы получили право вернуться из ссылки. Многие миафизиты были приглашены в столицу на религиозное примирительное совещание, в котором император принял участие. В одном из столичных дворцов были поселены пятьсот миафизитских монахов. В 535 году Севир, тогда глава всех миафизитов, впоследствии анафематствованный армянскими церквами, прибыл в Константинополь и оставался там год. Таким образом, к этому времени столица империи приобрела черты, характерные для эпохи императора Анастасия. Константинопольским патриархом стал епископ Трапезундский Анфим, известный своей примирительной политикой в отношении к миафизитам. «Инквизитором» Юстиниана всегда был миафизит Иоанн Эфесский.

Ситуация вызвала недовольство в Риме, и в Константинополь прибыл папа Агапит I, который совместно с ортодоксальной партией акимитов выразил такое резкое неприятие политики Анфима, что Юстиниан вынужден был уступить. Анфим был смещён, и на его место назначен убежденный православный пресвитер Мина. Возможно, эта уступка императора папе была вызвана отчасти тем, что в это время началась остготская война в Италии, и Юстиниану было необходимо сочувствие католиков Запада.

Вопрос о «трёх главах»

Сделав уступку в вопросе о патриархе, Юстиниан не отказался от дальнейших попыток примирения с миафизитами. Для этого император поднял известный вопрос о «трех главах», то есть о трех церковных писателях V века, Феодоре Мопсуестийском, Феодорите Кирском и Иве Эдесском, относительно которых монофизиты ставили в упрек Халкидонскому собору то, что вышеназванные писатели, несмотря на свой несторианский образ мыслей, не были на нем осуждены. Юстиниан признал, что в данном случае миафизиты правы и что православные должны им сделать уступку. Поэтому в начале сороковых годов он издал указ, в котором подвергал анафеме сочинения этих трёх писателей и грозил анафемой всем тем лицам, которые станут защищать или одобрять данные сочинения. Именно этот указ, содержащий три параграфа, и дал название всему вопросу, однако в дальнейшем под «тремя главами» понимали указанных писателей.

Это желание императора вызвало возмущение западных иерархов, так как они видели в этом посягательство на авторитет Халкидонского собора, после которого по инициативе арианских правителей Западной Европы мог последовать аналогичный пересмотр решений Никейского собора. Также возник вопрос, можно ли анафематствовать умерших, ведь все три писателя умерли еще в предыдущем столетии. Наконец, некоторые представители Запада держались того мнения, что император своим указом совершает насилие над совестью членов церкви. Последнее сомнение почти не существовало в восточной церкви, где вмешательство императорской власти в решение догматических споров закреплено было долговременной практикой. Вопрос же об осуждении умерших был обоснован ссылкой на эпизод, когда ветхозаветный царь Иосия не только заклал живых жрецов идольских, но и раскопал гробы тех, которые задолго до того времени умерли. Таким образом, в то время как восточная часть церкви соглашалась признать указ и осудить три главы, западная часть высказалась против этого. Указ Юстиниана общецерковного значения не получил.

С целью повлиять на положительное решение вопроса, Юстиниан вызвал тогдашнего папу Вигилия в Константинополь, где тот и прожил более семи лет. Первоначальная позиция папы, который по прибытии открыто восстал против указа Юстиниана и за признание этого указа отлучил от церкви константинопольского патриарха Мину, изменилась, и в 548 году он издал осуждение трёх глав, так называемый ludicatum, и, таким образом, присоединил свой голос к голосу четырех восточных патриархов. Однако западная церковь не одобрила уступки Вигилия. Африканские епископы, собрав собор, даже отлучили его от церковного общения, и вызванный этим раскол существовал 100 лет. Под влиянием западной части церкви папа начал колебаться в своем решении и взял обратно ludicatum. В таких обстоятельствах Юстиниан решил прибегнуть к созыву Вселенского собора, который и собрался в Константинополе в 553 году.

Обсуждавшиеся вопросы

Собор был созван по поводу споров между халкидонитами, которых противники называли последователями Нестория, и миафизитами, которым противники приписывали ересь Евтихия. Главным предметом споров были сочинения трёх учителей сирийской церкви, пользовавшихся в своё время известностью, а именно Феодора Мопсуестийского, Феодорита Кирского и Ивы Эдесского, в которых ясно выражались несторианские заблуждения, а на Четвёртом Вселенском Соборе ничего не было упомянуто об этих трёх писателях.

Противники миафизитов в споре с миафизитами ссылались на эти сочинения, а миафизиты находили в этом предлог отвергать самый Четвёртый Вселенский Собор и утверждать, что Православная церковь будто бы уклонилась в несторианство.

Участники собора

На Соборе, открывшемся в зале, связывающей собор Святой Софии с патриаршими палатами, присутствовало 165 епископов, председательствовал константинопольский патриарх Евтихий.

Постановления

• На Соборе отцы рассматривали заблуждения пресвитера Оригена, знаменитого учителя Церкви III века. Его учение о предсуществовании человеческих душ было осуждено. Осуждены были как идеалисты Платон, философия которого прельстила Оригена, по мнению собора, и оригенисты Эвагрий Понтийский и Дидим Слепой. Осуждено было как еретическое и учение об Апокатастасисе — всеобщем прощении грешников (включая диавола и прочих падших ангелов) на Страшном Суде. Но придерживавшиеся этого учения Григорий Нисский и другие его сторонники, как и защищавшая это учение Церковь Востока и её деятели, в том числе, уже после Собора, Исаак Сирин, не были анафематствованы. Был осуждён Аполлинарий за его формулировку тождества Иисуса Христа и Логоса, которую Кирилл Александрийский считал единственно правильной: «Одна природа Бога Слова Воплощённого», но само учение о тождестве осуждено не было. (Хотя аполлинаризм был осуждён на I Константинопольском и Римском соборах, но имя Аполлинария ввиду его авторитета до V Вселенского собора не упоминалось в осуждениях). Осуждение Ария и Евномия, хотя ариан и евномиан (поздних ариан) уже не было внутри Церкви, было связано с войнами, которые Юстиниан вёл против ариан в Италии, Африке и Испании.
• Собор осудил все представленные императором для осуждения сочинения «трёх глав» и самого Феодора Мопсуетского, как не раскаявшегося, а относительно двух остальных писателей осуждение ограничилось только их несторианскими сочинениями, сами же они были помилованы, так как отказались от своих мнений и скончались в мире с Церковью. Диодора Тарсийского собор не осудил, но Юстиниан этого и не требовал, Диодор не обсуждался.
• Собор снова повторил осуждение ереси Нестория и признал правоту и безусловность православия Кирилла Александрийского, а любых его противников признал еретиками, на чём настаивали миафизиты, что открывало им возможность пересмотреть решения Халкидонского собора, как противоречащие учению Кирилла, но осудил и Евтихия, против чего они не возражали. В то же время осуждение не только аполлинаризма, но и Аполлинария и его христологической формулы, которую отстаивал Кирилл Александрийский, и анафематствование всех использующих эту формулу для отрицания неслиянного соединения божественной природы и человеческой природы воплощённого Бога Слова удовлетворило халкидонитов.

Последствия

Во время V Вселенского Собора в Константинополе в 553 г. папа Вигилий по отношению к осуждению трех глав занимал переменчивую позицию, и лишь под давлением императора Юстиниана (Рим в это время был в составе Византийской Империи) подписал эдикт о трех главах . Хотя папа находился во время работы собора в Константинополе, но ни на одном заседании собора не присутствовал, а подписал деяния собора через легатов. После Собора авторитет папства и в Византии, и на Западе резко упал, произошёл раскол западных христиан. Раскол был преодолён только через 100 лет. Папы стали искать поддержки у франков. Анафематствование почитаемого Церковью Востока — если не за христологию, то за его вклад в литургию -Феодора Мопсуестийского ознаменовало разрыв с Церковью Востока, с которой наметилось значительное сближение после Халкидонского собора, даже с теми её представителями, кто исповедовал Халкидонский символ веры, хотя Юстиниан стремился к единству и с Церковью Востока, которая тогда вообще не считала Нестория одним из своих учителей, а Иоанн Златоуст почитался ею часто наравне с Феодором Мопсуестийским, и вопреки документам Церкви Востока об отречении Церкви Запада от всех трёх греческих учителей Церкви Востока Диодор Тарсийский осуждён не был. От канонического единства с Православием отпали и Церковь Востока, и постепенно и Римская церковь, а единство с миафизитами оказалось эфемерным. Но важнейшим положительным результатом собора стало осуждение платонизма как истока ересей последователей Оригена и идеализма в целом как противоречащего Православию и подтверждение материализма Святых Отцов, что впоследствии помогло Григорию Паламе сформулировать современное философское учение исихазма — христианский материализм. Осуждение платонизма Собором можно рассматривать и как осуждение Православием тоталитарных идей ряда сочинений Платона и тоталитаризма в целом. То есть, несмотря на заблуждения отдельных отцов собора и императора, например, их уступки цезарепапизму и миафизитству, благодаря водительству Святого Духа на соборе восторжествовало православное учение.

Литература

1. В. В. Болотов. «Лекции по истории древней Церкви» [www.omolenko.com/photobooks/bolotov4.htm#Nav Том 4]
2. А. В. Карташёв [www.magister.msk.ru/library/bible/history/kartsh01.htm Вселенские Соборы] Париж, 1963
3. Иоанн (Митропольский). История Вселенских соборов. СПб., 1906.
4. Jean Meyendorff. Le Christ dans la Theologie Byzantine. Paris, 1968. На английском: John Meyendorff. Christ in the Eastern Christian Thought. New York, 1969. Русский перевод: Прот. Иоанн Мейендорф. «Иисус Христос в восточном православном богословии». М., 2000.
5. Еп. Григорий (В. М. Лурье). История византийской философии. Формативный период. СПб., Axioma, 2006. XX + 553 с. ISBN 5-901410-13-0 [axioma.spb.ru/z_byz_phil/contents.htm Оглавление]
6. Игумен Аристарх (Лебедев) [www.kdais.org.ua/ru/scientist_chapter/god_talk/dusha Происхождение человеческой души]

Отрывок, характеризующий Второй Константинопольский собор

– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.