Второй Кубанский поход

Второй Кубанский поход
Основной конфликт: Гражданская война в России
Дата	9 (22) июня — 7(20) ноября 1918
Место	Задонье, Ставропольская губерния, Кубанская область, Черноморская губерния
Итог	Победа белых: разгром Северокавказской красной армии и освобождение Кубани, Ставрополья и Черноморской губернии от большевистских сил
Противники
Добровольческая армия Красная армия Северного Кавказа→11-я армия (РККА)
Командующие
А. И. Деникин С. Л. Марков †, М. Г. Дроздовский А. А. Боровский И. Г. Эрдели Калнин К. И. Сорокин И. Л. † Федько И. Ф.
Силы сторон
9 тыс. бойцов, 21 орудие, 2 броневика Около 100 тыс. бойцов, более 100 орудий, множество пулеметов, снарядов, патронов
Потери
5000 чел. убито, большая часть орудий. 68000 чел. убито, оставшиеся сдались в плен или бежали, 90% техники

Второй Кубанский поход 9/10 (22/23) июня — 7 (20) ноября 1918 — поход Добровольческой армии с целью освобождения от большевиков Кубанской области, Черноморья и Северного Кавказа.

Военно-политическая обстановка

Ко времени окончания Первого Кубанского похода и сосредоточения Добровольческой армии в станице Егорлыкской Украина была оккупирована германской армией, при этом красные войска сдали 1-му немецкому экспедиционному корпусу без боя и Ростов, в котором теперь располагался штаб этого немецкого корпуса. На Украине в результате государственного переворота при откровенно сочувственном отношении оккупантов к власти пришёл гетман П. П. Скоропадский. В Крыму же обосновалось независимое правительство генерала М. А. Сулькевича.

Большевики бежали, главным образом, на Кавказ — в Новороссийск, куда из Крыма ушёл и красный Черноморский флот. На Кавказе действовали многочисленные отряды И. Л. Сорокина и А. И. Автономова, терроризировавшие казачье население, а также горожан, в первую очередь Екатеринодара.

На Северном Кавказе образовался целый ряд «советских» республик, подобно таким же по соседству, как Донская или Донецко-Криворожская. Это Кубанская, Черноморская, Ставропольская, Терская республики в составе РСФСР. Из множества республик Северного Кавказа доминировала Черноморско-Кубанская республика, образовавшаяся в результате слияния (30 мая 1918 года) Кубанской и Черноморской республик, и, занимавшая территорию Черноморской, Ставропольской губерний и Кубанской области. Ею руководил Я. В. Полуян (председатель СНК). В условиях начала Второго Кубанского похода Добровольческой армии, 1-й съезд Советов Северного Кавказа (5-7 июля 1918 года) постановил объединить Кубано-Черноморскую, Терскую и Ставропольскую советские республики в единую Северо-Кавказскую советскую республику в составе РСФСР, со столицей в городе Екатеринодар.

Значительных организованных противобольшевистских сил в регионе, кроме Добровольческой армии, не было. Тем не менее кубанское и терское казачество уже готовы были оказать свою поддержку силам, готовящимся выступить против советской власти. На Дону против большевиков, отметивших свою победу над казаками в феврале 1918 г. рядом карательных экспедиций и расстрелов, поднимается казачье восстание, в результате которого советская власть свергается казаками в целом ряде крупных станиц (Кагальницкая, Мечётинская, Егорлыкская), в которых и отдыхает после возвращения из изнурительного «Ледяного похода» Добровольческая армия.

В Новочеркасске в ходе «Круга спасения Дона» войсковым атаманом избирается генерал от кавалерии П. Н. Краснов, под влиянием которого Дон, вслед за Украиной и Крымом, принимает «германскую ориентацию».

Для принятия решения о направлении похода Деникин собрал 28 мая в станице Манычской совещание с участием генералов П. Н. Краснова, М. В. Алексеева, А. П. Филимонова (кубанский атаман), А. П. Богаевского и др. Краснов предлагал Деникину и Алексееву наступать на Царицын, где «есть пушки, снаряды и деньги, где настроение Саратовской губернии враждебно большевикам». Затем Царицын должен был стать базой для наступления Добровольческой армии в Среднее Поволжье, в чём донской атаман обещал содействие немцев. Командование добровольцев отвергло предложение Краснова, поскольку вообще не считало морально приемлемым союз с Германией, кроме того, не без оснований сомневалось в искренности немцев именно в данном случае, учитывая их тесные связи с большевиками. Немаловажным обстоятельством было и то, что половину личного состава армии составляли кубанские казаки, присоединившиеся к добровольцам в надежде, что те освободят сначала их край, а потом уже остальную Россию. Да и вообще, Северный Кавказ представлялся более надежной базой, чем Поволжье, политические симпатии которого были неизвестны.

По словам Деникина, «стратегический план операции заключался в следующем: овладеть Торговой, прервав там железнодорожное сообщение Северного Кавказа с Центральной Россией; прикрыв затем себя со стороны Царицына, повернуть на Тихорецкую. По овладении этим важным узлом северокавказских дорог, обеспечив операцию с севера и юга захватом Кущёвки и Кавказской, продолжать движение на Екатеринодар для овладения этим военным и политическим центром области и всего Северного Кавказа».

Ход кампании

22—23 июня 1918 года Добровольческая армия выступила в 2-й Кубанский поход. Непосредственной целью похода было очищение от большевиков Кубани и овладение её столицей Екатеринодаром и Черноморским побережьем.

Силы сторон

Перед началом похода Добровольческая армия состояла из 5 полков пехоты, 8 конных полков, 5 с половиной батарей, общей численностью 8,5—9 тысяч штыков и сабель при 21 орудии. Полки были сведены в дивизии (1-я (ком. генерал С. Л. Марков), 2-я (генерал А. А. Боровский), 3-я (полковник М. Г. Дроздовский), 1-я конная (генерал И. Г. Эрдели). Кроме того в составе армии находилась 1-я Кубанская казачья бригада (генерал В. Л. Покровский), и на первый период операции армии был подчинён отряд донских ополчений полковника И. Ф. Быкадорова силою около 3,5 тысяч с 8 орудиями; отряд этот действовал по долине Маныча. На вооружении армии состояло три бронеавтомобиля: «Верный», «Корниловец» и «Доброволец» (последний был в починке).

Командиры соединений Добровольческой армии на начало Второго Кубанского похода:

• Markov sl1917.jpg

  Начальник 1-й пехотной дивизии генерал-лейтенант С. Л. Марков

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Начальник 2-й пехотной дивизии генерал-майор А. А. Боровский

• Mikhail Drozdovsky.jpg

  Начальник 3-й пехотной дивизии полковник М. Г. Дроздовский

• Erdeli general.jpg

  Начальник 1-й конной дивизии генерал-лейтенант И. Г. Эрдели

Основные силы большевиков располагались следующим образом:

1. В районе Азов — Кущёвка — Сосыка стояла армия Сорокина в 30—40 тысяч при 80—90 орудиях и двух бронепоездах, имея фронт на север против занятого немцами Ростова и на северо-восток против донцов и добровольцев.

2. В районе линии железной дороги Тихорецкая — Торговая и к северу от неё располагались многочисленные разрозненные отряды общей численностью до 30 тысяч со слабой артиллерией. В их числе были «Железная» пехотная бригада Жлобы, и конная бригада Думенко.

3. В углу, образуемом реками Манычем и Салом, с центром в Великокняжеской, располагалось 5 отрядов силою до 12 тысяч при 17 орудиях.

4. Кроме этих трех групп во многих крупных городах и на железнодорожных станциях (Тихорецкая, Екатеринодар, Армавир, Майкоп, Новороссийск, Ставрополь и другие) имелись сильные гарнизоны из трех родов войск.

В общей сложности численность советских войск составляла 80—100 тысяч человек. Среди этих частей было немало вполне преданных советской власти отрядов, вытесненных немцами с Украины, из Донской области и Крыма. Другим важным источником комплектования были демобилизованные солдаты бывшего Кавказского фронта.

Начало кампании

Первый удар Добровольческая армия нанесла в районе села Лежанка (Средне-Егорлыкская) 23 июня 1918 года и станицы Новороговской. В районе Лежанки оборону держала красная бригада Жлобы. Несмотря на большие потери, добровольческие части взяли Лежанку.

Взятие Торговой

Первой операцией была атака станций Торговая (силами пехотных 2-й и 3-й и 1-й конной дивизий) и Шаблиевская (1-я дивизия) 25 июня 1918. Захватив Торговую, Добровольческая армия на 20 месяцев перерезала железную дорогу, связывавшую Кубань и Ставрополье с Центральной Россией. В тот же день при взятии Шаблиевской был смертельно ранен начальник 1-й дивизии генерал С. Л. Марков, и вместо него в командование дивизией до возвращения из Москвы генерала Б. И. Казановича вступил полковник А. П. Кутепов. На место последнего, командиром Корниловского ударного полка, назначен полковник В. И. Индейкин. Так как в момент назначения на должность полковник Индейкин находился на излечении от ран в Новочеркасске, во временное командование полком вступил капитан Н. В. Скоблин. 26 июня приказом по армии Деникин переименовал 1-й Офицерский полк, первым командиром которого был Марков, в 1-й Офицерский генерала Маркова полк. Полковник Н. И. Тимановский, нач. штаба Маркова, уехал в Новочеркасск принимать командование этим полком.

26 июня кубанцы удерживали Шаблиевку и отбили атаку красной кавалерии. 27 июня подошла дивизия Дроздовского. В ночь на 28 июня Дроздовский и Кутепов, сменивший Маркова, двинулись на Великокняжескую. Дроздовцы наступали на Великокняжескую с юга, вдоль железной дороги. На правом фланге, восточнее, шла конница Эрдели. На левом фланге наступал Кутепов и еще западнее шли донские части.

Взятие Великокняжеской

Выбитые из Торговой и Шаблиевской красные отходили в двух направлениях: в сторону Песчаноокопского и в сторону Великокняжеской.

Для дальнейшего наступления в направлении на Тихорецкую добровольцам было нужно обеспечить свой тыл (железнодорожный узел станции Торговой) и облегчить донцам задачу удержания юго-восточного района (Сальского округа), для чего требовалось разбить сильную группу красных с центром в станице Великокняжеской. В направлении Песчаноокопского была выставлена в качестве заслона 2-я дивизия Боровского, а остальные части 28 июня атаковали большевиков у Великокняжеской. 1-я и 3-я дивизии переправились через Маныч и ударили по станице с севера и с юга, но конная дивизия Эрдели, перед которой стояла задача обойти Великокняжескую с востока и довершить окружение противника, не смогла преодолеть упорного сопротивления отряда Думенко и переправиться через реку. В результате Манычская группировка красных, хотя и выбитая из Великокняжеской, разгромлена не была и долго еще висела на фланге Добровольческой армии. Деникин оставил действовать в долине Маныча донские части, а добровольцы 29 июня — 1 июля сосредоточились у Торговой.

Взятие Песчанокопского и Белой Глины

Разбитые под Торговой красные, численностью около 15 тыс. чел. под командой Веревкина, отступили в район Песчанокопского и Белой Глины, преграждая путь на Тихорецкую. 1 июля войска Сорокина начали наступление на слабый добровольческий заслон по линии Кагальницкая — Егорлыкская, угрожая сообщениям с Доном. Для усиления этого участка (там находились бригада Покровского и пластунские батальоны) Деникину пришлось выделить из состава 2-й дивизии Корниловский ударный полк. В тот же день красные, пополнив свои ряды мобилизацией, выступили в количестве 6—8 тысяч из Песчанокопского в направлении на Торговую. Одновременно части Деникина двинулись им навстречу. К 4 июля, сломив сопротивление красных, добровольцы овладели Песчанокопским, причем сражаться им пришлось не только с красноармейцами, но и с поднявшимися на борьбу жителями этого села (Песчанокопское и Белая Глина были многолюдными и богатейшими селами Тихорецкой железнодорожной линии и очагами большевизма в крае). Когда красные потерпели поражение и отступили, с ними ушла и большая часть жителей, что Деникин объясняет боязнью мести, так как во время Первого Кубанского похода раненые добровольцы, оставшиеся в селе, были убиты по решению сельского схода.

В ночь на 5 июля войска Деникина выступили на Белую Глину. Возле этого крупного села, больше походившего на небольшой уездный город, красные собрали значительную группировку, спешно перебросив туда подразделения 39-й дивизии старой армии, отличившейся на Кавказском фронте, отряды Жлобы и более мелкие формирования из частей разбитых под Торговой, Великокняжеской и Песчанокопским. Ядром группировки были «Железная» бригада Жлобы и отряд матросов. Распропагандированное население Белой Глины частично само мобилизовалось, других взяли силой, образовав из них вместе с красными отрядами гарнизон в 9—10 тысяч человек.

Деникин планировал окружить село со всех сторон. Всем колоннам было приказано начать наступление с таким расчетом, чтобы атаковать Белую Глину на рассвете 6 июля: Боровскому с севера, Дроздовскому вдоль железной дороги, Кутепову с юга. Эрдели с кубанскими казаками должен был к вечеру 5 июля занять станицу Новопокровскую и станцию Ею, разрушить железную дорогу, прикрыть добровольцев со стороны Тихорецкой и отрезать большевикам пути отступления на запад.

К вечеру 5 июля части 3-й дивизии подошли к селу и вступили в ожесточенный бой с красными, несколько раз переходившими в контратаки. В ночь на 6 июля полковник М. А. Жебрак лично повел в атаку два батальона своего 2-го Офицерского стрелкового полка, оставив один батальон в резерве. Во 2-м часу ночи наступавшие цепи и штаб полка попали под сильнейший обстрел пулемётной батареи большевиков и потеряли около 400 человек, в том числе убитыми командира полка и всех офицеров его штаба. На рассвете к селу подошли остальные части и атака возобновилась. Командиром 2-го полка был назначен полковник В. К. Витковский. К вечеру 6 июля сопротивление красных удалось преодолеть и отряд Кутепова первым ворвался в село. Группировка красных была разгромлена, но, поскольку Боровский на своем участке перекрыл не все дороги, часть большевиков сумела вырваться и бежать в сторону Тихорецкой.

В селе было взято в плен около 5 тысяч красных. Часть пленных, из тех, что были насильно мобилизованы коммунистами, вступили в Добровольческую армию, а большинство по приказу Деникина было отпущено по домам. Такой необычный поступок вызвал удивление и у красных и у белых. Командующий надеялся тем самым подать пример цивилизованного ведения войны, тем более, что на следующий день после взятия Белой Глины ему сообщили о расстреле множества пленных дроздовцами. Деникин вызвал к себе их начальника и указал на недопустимость подобных действий. Полковник Дроздовский оправдывался тем, что раненые бойцы, оставшиеся лежать на подступах к селу после неудачной ночной атаки, были затем найдены убитыми и обезображенными.

Наступление на Тихорецкую

8 июля армия вступила в пределы Кубанской области. Конная дивизия с отрядом Кутепова обошли правый фланг противника и взяли станицу Новопокровскую и станцию Ея. Попытки встречного наступления группы Калнина со стороны Тихорецкой были отражены 8—9 июля.

Теперь Добровольческая армия находилась в 45 верстах от станции Тихорецкой, более чем в ста — от Торговой и в 50 верстах к югу от станицы Егорлыкской. Она угрожала тылу Батайской группы красных, но и сама находилась под угрозой охвата, так как отряды, занимавшие фронт между главными силами и Егорлыкской, были незначительны. Сорокин воспользовался этим и 1 июля перешел в наступление, намереваясь сбить заслоны на фронте Мечётинская — Кагальницкая — Егорлыкская, где стояли части генерала Покровского и донцы войскового старшины Постовского, отрезать Добровольческую армию от Новочеркасска, и зайти ей в тыл. В тот же день Деникин послал на помощь в Егорлыкскую Корниловский полк с двумя орудиями.

1 июля отряд большевиков, численностью до 2,5 тыс. человек с артиллерией и даже 6-дюймовыми орудиями атаковал Егорлыкскую, где оборонялись донцы, но был отброшен. В этот же день на участке Покровского более крупные силы Сорокина (6—8 тыс.) начали наступление, достигшее наивысшего напряжения 6 июля. Большевики взяли Гуляй-Борисовку и подошли к Кагальницкой. Покровский держался с трудом, неся большие потери.

Между тем, 5 июля на соединение с главными силами из Новочеркасска выступили 1-й Офицерский генерала Маркова под командованием полковника Н. С. Тимановского и 1-й Конный Офицерский полки. Ввиду тяжелого положения Покровского эти силы были отправлены через мечетинский фронт, чтобы попутно оказать помощь казакам. 8 июля два батальона марковцев атаковали большевистские позиции у Кагаль­ницкой, несмотря на ураганный огонь, сломили сопротивление красных и обратили их в бегство, хотя и ценой тяжелых потерь (до 400 человек, из них около 80 убитыми).

Рейд Боровского

Южнее добровольцев, на линии Успенская — Ильинская находился отряд Думенко (2—2,5 тыс., 4 орудия, 20 пулеметов) и севернее Ставрополя в районе Привольное — Медвежье несколько ставропольских отрядов общей численностью около 4 тысяч при 4 орудиях.

Чтобы обеспечить левый фланг при наступлении на Тихорецкую и не допустить захода красных с тыла, Деникин решил нанести удар по двум южным группам. 10 июля он приказал генералу Боровскому за три дня разбить отряды большевиков у Медвежьего, Успенской и Ильинской, угрожав­шие левому флангу Добровольческой армии при дальнейшем движе­нии, так как на 14 июля было назначено общее наступление на Тихорецкую. Сложность задачи состояла в том, что войскам надо было преодолеть 115 верст пути и разгромить не менее 6 тыс. красных. Такой стремительный бросок удалось совершить, только с помощью переброски пехоты на подводах, взятых у жителей Белой Глины.

11 июля Корниловский и Партизанский полки при поддержке кубанского конного полка после жестокого боя овладели селом Медвежьим. Особенно упорное сопротивление оказали роты красных матросов, которых корниловцы полностью уничтожили. Разбитые большевики бежали в сторону Ставрополя. 12 июля дивизия Боровского успешно атаковала станицу Успенскую, 13-го Ильинскую.

Подход Тимановского, отбросившего Сорокина к Владикавказской железной дороге, и рейд Боровского дали возмож­ность атаковать Тихорецкую.

Взятие Тихорецкой

14 июля Деникин окружил и ударом с четырех направлений разгромил крупную группировку красных с центром на узловой станции Тихорецкой, где находился штаб главкома. Главком Красной армии Северного Кавказа К. И. Калнин, лично руководивший защитой Тихорецкой, в одиночестве пешком пробрался между составами и скрылся в направлении на Екатеринодар. Его начальник штаба, Зверев (по другим источникам - Балабин), бывший полковник генштаба, застрелил в купе штабного вагона свою жену, после чего покончил с собой.

Кроме трёх красных бронепоездов на станции Тихорецкой были захвачены составы с военным имуществом, 50 орудий, большое количество снарядов и патронов, и один аэроплан. К Екатеринодару красным удалось увезти только 7 эшелонов.

Уже на следующий день объявившийся в Екатеринодаре, главком Калнин попросил ЦИК Северо-Кавказской республики об отставке и предложил назначить на своё место Сорокина.

Остатки группы Калнина отступили в сторону Екатеринодара. Часть пленных влилась в Добровольческую армию, которая пополнилась и за счёт местного населения, доведя свою численность до 20 тыс. Взятие Тихорецкой позволило Добровольческой армии вести операции сразу в трёх направлениях и укрепило её связь с тылом; перерезав железные дороги она разделила группировки красных: Армавирскую, Таманскую, Западную и Екатеринодарскую. Часть армии Сорокина оказалась зажатой между добровольцами, немцами и донскими казаками. Эта 30-тыс. группа занимала район Сосыка — Кущёвка, имея в своём составе три бронепоезда с дальнобойными орудиями.

Положение в Ставрополье и на Тереке

В конце июня кубанские партизаны полковника А. Г. Шкуро захватили на несколько дней Кисловодск. Выбитые крас­ными, они двинулись в Ставропольскую губернию на со­единение с Добровольческой армией. Войдя в связь с ней после захвата ст. Кавказской, 21 июля Шкуро, предъявив Ставрополю ультиматум о выходе из него красных, овладел им без боя, так как красные его очистили.

Выступление партизан полковника Шкуро дало тол­чок к восстанию и на Тереке, и в первой половине июля восставшие Терские казаки захватили ст. Прохладную, а вскоре и Моздок, где образовалось Временное народное правитель­ство Терского края, вошедшее в связь с отрядом Л. Ф. Бичерахова в Баку и Дагестане.

В начале августа восставшим удаётся временно захватить даже Владикавказ (6 августа), вскоре, однако вновь перешедший в руки советских войск. 11 августа войска терских казаков под командованием Бичерахова окружили Грозный и приступили к его осаде (см. Оборона Грозного). Восставшие также предприняли штурм Кизляра, бои за который велись с начала июня.

Центром восстания становится Моздок, причём гражданская власть сосредоточивается в руках избранного «казачье-крестьянским съездом» Терского края Исполнительного комитета.

Екатеринодарская операция

Ближайшей целью Деникина было взятие Екатеринодара. Но для этого надо было сначала обеспечить фланги разгромом группы Сорокина на севере и захватом железнодорожного узла станции Кавказской на юге.

Было решено, что 1-я дивизия Кутепова двинется на север — на Сосыку — Кущёвку против Сорокина, 2-я дивизия Боровского — на юго-восток — на Кавказскую, а 3-я будет играть роль активного заслона на Екатеринодарском, юго-западном, направлении. Поддерживать наступление 1-й дивизии должны были конная дивизия Эрдели, двигавшаяся левее на Уманскую — Староминскую (чтобы перекрыть Сорокину пути отступления), и конница генерала Покровского (его бригада к этому времени была развернута в 1-ю Кубанскую дивизию) получившая задание охватить Кущёвку с востока. В виду важности задачи и для координации действий трех колонн генерал Деникин принял на себя руководство операцией.

Операция против группы Сорокина

16 июля Добровольческая армия начала наступление по трем направлениям. Три колонны, двигавшиеся на север, насчитывали 8—9 тыс. чел., им противостояла 30-тыс. группа Сорокина. В тот же день части Сорокина, стоявшие против Кагальницкого донского фронта, оставили позиции, поспешно уходя на Кущёвку. Продвигаясь вдоль железной дороги на Ростов, 1-я дивизия 18 июля с боем заняла станцию Сосыка. 19—21 июля части Сорокина вели упорные оборонительные бои, сдерживая наступление Деникина и давая возможность отвести войска с Батайского и Кагальницкого фронтов. Только к вечеру 21-го Кутепов разбил противника, хлынувшего в беспорядке в сторону Кущёвки. Утром 23-го колонны Кутепова и Покровско­го вступили в Кущёвку, и обнаружили, что Сорокин еще ночью ушел оттуда на запад вдоль Черноморской железной дороги на Тимашевскую. Разъезды, высланные на север от Кущёвки, уже на территории Донской области, встретили передовые донские части, следовавшие за отступавшими красными. В нескольких километрах к северу от Кущёвки подрывники разобрали полотно железной дороги на линии Екатеринодар — Ростов, подорвали насыпь и мост через Ею, за которой были немцы, как знак, что Добровольческая армия не желает иметь какой бы то ни было связи с германской армией. Так как железная дорога служила связью с донскими казаками, донской атаман Краснов послал к Деникину своего представителя генерала А. А. Смагина, чтобы попросить отремонтировать мост. Но просьба Краснова была проигнорирована.

Дивизия Кутепова была переброшена на екатеринодарское направление. Преследование главных сил Сорокина было поручено дивизии Покровского (частью сил он также должен был очистить от красных Ейский район); 1-я конная генерала Эрдели должна была двигаться наперерез Сорокину между Староминской и Тимашевской для удара ему во фланг. Сорокин, бросая обозы и поезда, все же сумел вырваться из стратегического окружения. Ему помогло то, что преследование велось довольно вяло. Ейск был занят 25-го. Покровский, любивший покрасоваться перед толпой, воспользовался случаем и свернул с пути, чтобы лично посетить этот город. В результате дивизия осталась без руководства и несколько дней было потеряно. Эрдели с 18 июля оставался в районе Уманской и то ли не мог, то ли боялся ударить во фланг Сорокину, ведя мелкие, затяжные бои с его боковым заслоном. Ведя затем параллельное преследование, Эрдели 28 июля занял станицы Переяславскую и Новокорсунскую; но к этому времени Сорокин уже успел сосредоточить войска в районе Тимашевской, прикрывшись с севера труднопроходимым лиманом Лебяжьим и низовьями Бейсуга.

Наступление Боровского

Обеспечивавшая левый фланг операции 2-я дивизия генерала Боровского (3—4 тыс. чел.) 18 июля атаковала большевистскую группировку в районе ст. Кавказской. Красные бежали, главным образом, за Кубань, не успев ни эвакуировать станцию, ни разрушить железнодорожный мост через реку. Обладание Кавказской разделяло стратегически Екатеринодар, Ставрополь и Армавир, открыв Добровольческой армии свободу действий по всем этим направлениям и обеспечив главное операционное направление с юга. Неожиданный захват Ставрополя 21 июля полковником Шкуро, поднявшего восстание казаков Баталпашинского и Лабинского отделов, заставило выделить для его защиты и без того скудные средства. На Екатеринодарском направлении Боровский взял Тифлисскую, на Ставропольском направлении захватил Новоалександровскую и, продолжая наступ­ление вдоль Владикавказской железной дороги, 27 июля дивизия после двухчасового ожесточенного уличного боя захватила Армавир. Разбитые большевики отступали на Майкоп и Невинномысскую. Однако, Боровский недооценил силы противника. В связи с начавшимся 28 июля наступлением Сорокина, красные оживились на всех направлениях. 30 июля большевики, к которым подошли значительные подкрепления из Майкопа, под командованием Г. И. Зуева атаковали Армавир с запада и отбросили добровольцев к Кавказской. Ворвавшись в город, красные устроили кровавую расправу над жителями, перед этим радостно встречавшими добровольцев. По данным деникинской Особой следственной комиссии было убито более полутора тысяч человек.

Тифлисскую стойко удерживал полковник П. К. Писарев с партизанским полком.

Наступление на Екатеринодар

3-я дивизия Дроздовского (около 3 тыс. чел.) медленно продвигалась вдоль железной дороги Тихорецкой линии на Екатеринодар через Кореновскую и 26 июля заняла Пластуновскую в 37 км от Екатеринодара. Ей на помощь была направлена 1-я дивизия, командование которой принял вернувшийся из поездки в Москву генерал-лейтенант Казанович. Кутепов остался в составе дивизии бригадным командиром. 1-я конная дивизия Эрдели должна была нанести удар по городу с севера; Покровский (1-я Кубанская дивизия) — наступать на Тимашевскую с севера и далее в тыл Екатеринодарской группе красных. К 27 июля передовые части заняли станицу Динскую (захвачено 3 орудия, 600 пленных) в 30 км от Екатеринодара. Город прикрывался отрядами красных в 10 тыс. чел., а образованный в нём «Чрезвычайный военный комиссариат кубанской области» стягивал дополнительные подкрепления с Таманского полуострова. Несмотря на то, что в Екатеринодаре удалось собрать значительные силы, многие бойцы были деморализованы и большевистскому командованию не удавалось организовать оборону. 20 июля съезд фронтовых частей решил защищать город, однако, хотя на этом собрании присутствовали представители почти 50 отдельных частей, которые поклялись выполнять все распоряжения командующего, первый же приказ о выступлении на фронт исполнили только три полка. Остальные части под тем или иным предлогом задержались в городе.

Для обеспечения тыла добровольцами в Кореновской был оставлен лишь пластунский батальон с двумя орудиями. На 28 июля намечался перенос штаба армии Деникина из Тихорецкой в Кореновскую.

Контрнаступление Сорокина

Деникин полагал, что Сорокин будет отступать из Тимашевской на Екатеринодар, но тот, пополнив свою армию и вновь доведя её численность до 30—35 тыс., выставил против Покровского заслон, а сам 27 июля из района Тимашевской и Брюховецкой перешёл в наступление на широком фронте, направляя главный удар на Кореновскую. Отбросив конницу Эрдели, и, пройдя форсированным маршем 40 верст, утром 28-го он взял Кореновскую. В результате этого прорыва Сорокин вышел в тыл центральной группы Добровольческой армии (1-й и 3-й дивизий), которая оказалась в окружении, будучи отрезанной от конной дивизии Эрдели и штаба армии, располагавшегося в Тихорецкой, в которой почти не осталось войск. Дроздовский и Казанович, выставив на Динской заслон со стороны Екатеринодара, повернули свои части назад к Кореновской. Наступление Сорокина привело к жестокому одиннадцатидневному сражению в районе Кореновской — Выселки (28 июля — 7 августа), во время которого 1-я и 3-я дивизия потеряли около трети своего состава. Особенно ожесточенный бой произошёл 30 июля, после которого красные оставили Кореновскую. Но уже 1 августа армия Сорокина вновь штурмует Кореновскую, в которой остались только части Дроздовского. Не достигнув результата, Сорокин приступил к полному окружению Кореновской. В ночь на 2 августа Дроздовский был вынужден, оставив Кореновскую, прорываться на Бейсугскую. 3 августа ЦИК Северокавказской республики, уже отмечая победу, назначил Сорокина главнокомандующим Красной армии Северного Кавказа. Деникину с трудом удалось избежать поражения от превосходящих сил красных, тем более, что большевистские части на Екатеринодарском фронте также перешли в наступление. Только перебросив в район сражения части Боровского, Деникину удалось восстановить связь с отрезанными дивизиями, а затем и опрокинуть войска Сорокина. 7 августа добровольцы заняли Кореновскую и красные начали отступление по всему фронту, частью на Тимашевскую, частью на Екатеринодар.

Взятие Екатеринодара

Разгром Сорокина позволил начать решительное наступление Добровольческой армии на Екатеринодар. Красные высылали из города подкрепления, чтобы сдержать продвижение противника, и временами даже происходили крупные бои, но остановить добровольцев они уже не могли. Основные свои силы большевистский командующий увел за Кубань и Лабу, полагая оборону Екатеринодара делом безнадежным. При этом Таманская группа красных, оставленная Сорокиным как заслон против дивизии Покровского, продолжала упорно обороняться и только 14 августа была вынуждена оставить Тимашевскую и начать отход на Новороссийск (см. Поход Таманской армии).

К 14 августа части Добровольческой армии подошли на расстояние перехода к Екатеринодару, обложив его с севера и востока. После двух дней боев на подступах к городу (см. Штурм Екатеринодара (август 1918)) красные в ночь с 15 на 16 августа покинули его. Уходя, они взорвали железнодорожный мост через Кубань к югу от города, а вместе с ним нефтепровод, шедший из Майкопского района.

Второй этап кампании

Положение и силы сторон

Через несколько дней после взятия Екатеринодара красные были вынуждены очистить весь северный берег реки Кубани вплоть до её устья. К середине августа 1918 фронт Добровольческой армии растянулся от низовьев Кубани до Ставрополя, то есть, примерно на 400 километров.

Красные группировались следующим образом:

1 – Таманская группа Матвеева (10—15 тыс.) в районе Славянской, прикрывала Новороссийское направление вдоль Черноморской железной дороги. Разведка добровольцев недооценивала и её численность и боевые качества.

2 – Группа Сорокина (ок. 15 тыс.), отступив за Кубань, задержалась в низовьях Лабы.

3 – Армавирская группа (6—8 тыс.), прикрывала линию Кубани от Усть-Лабинской до Армавира, располагаясь в двух пунктах — против Кавказской и в Армавире.

4 – Ставропольские отряды, неопределенной численности, подступали к Ставрополю с северо-востока, востока и юга силами 8—10 тыс.

5 – Невинномысская группа, неопределенной численности.

6 – Майкопская группа, ок. 5 тыс., располагалась в районе Майкопа — Белореченской. Эти части были реорганизованы в три колонны и заняли оборону по реке Белой, а затем отступили на Лабу, в район станиц Лабинской и Курганной.

К сентябрю большевики имели на Северном Кавказе до 70—80 тыс. человек при 80—100 орудиях. Деникин мог противопоставить им около 35 тыс. бойцов при 80 орудиях.

Перед Деникиным стояла задача сократить линию фронта. Нужно было очистить от красных левый берег нижней Кубани. Выполнение задачи было поручено дивизиям Покровского, Эрдели и Казановича.

2-я дивизия Боровского в августе была направлена в Ставропольский район, где большевики создали серьезную угрозу Ставрополю. Её сменила дивизия Дроздовского, к 20 августа закончившая развертывание для занятия линии реки Кубани от Пашковской (возле Екатеринодара) до Григориполисской, на протяжении около 180 километров. Заняв гарнизонами пункты с важнейшими переправами (Усть-Лабинская, Тифлисская, Романовская) и имея подвижной резерв в железнодорожных составах, Дроздовский на остальном протяжении ограничился наблюдением и расставлением отрядов, сформированных из казаков прибрежных станиц.

Преследование главной колонны Сорокина, отступавшей через Усть-Лабу на восток, было поручено Эрдели. 21 августа он попытался переправиться через Кубань у Усть-Лабы, но из-за плохой технической подготовки переправа сорвалась: передовые части дивизии, успевшие перейти на левый берег, были сброшены большевиками в воду и понесли большие потери. Эрдели отказался от форсирования реки и, потеряв целую неделю, кружным путём через Екатеринодар к 28-му вышел левым берегом Кубани к реке Белой, где столкнулся с авангардами бывшего отряда Сорокина и Майкопской группы.

28 августа Армавирская группа большевиков попыталась перейти в наступление: в нескольких местах красные форсировали переправы через Кубань, особенно серьезными силами у Кавказского узла (хутор Романовский). Войска Дроздовского, однако, повсюду отразили большевиков, а у Кавказской, отрезав их от переправ, частью перекололи, частью потопили в реке.

Выход 1-й Конной дивизии на реку Белую и неудачи на Кубанских переправах заставили Армавирскую группу отступить: 29 августа большевики испортили мосты у Усть-Лабинской и Тифлисской и отошли к югу. Это позволило Дроздовскому значительно сократить фронт обороны и перебросить на левый берег Кубани 2-й конный полк, который вскоре установил связь с 1-й Конной дивизией, отбросившей бывшую Сорокинскую группу за Лабу и занявшей 1 сентября станицу Темиргоевскую.

Таким образом задача сокращения линии фронта была выполнена и можно было сосредоточить войска для освобождения южных районов Кубани и Ставрополья.

Поход Таманской армии

Отрезанная от армии Сорокина красная Таманская армия в количестве 25 000 человек двинулась на Новороссийск, покинутый при её приближении германско-турецким десантом.

18 августа Деникин двинул две колонны против Таманской группировки большевиков: дивизию генерала Покровского правым берегом Кубани и группу полковника А. П. Колосовского (1-й конный, 2-й Кубанский стрелковый полки, батарея и 2 бронепоезда) вдоль железной дороги на Новороссийск. Покровский прорвался к Темрюку и захватил его, но Таманская группировка, избегая окружения, устремилась к Чёрному морю. Колосовский двинулся ей наперерез и 26 августа взял Новороссийск, но таманцы успели покинуть город, направившись по Сухумскому шоссе в направлении Туапсе, куда и прибыли 1 сентября.

В это время в районе Туапсе и Майкопа против большевиков действовали отряды восставших кубанских казаков, ушедшие из своих станиц. В районе Туапсе также находился грузинский отряд под начальством генерала Г. И. Мазниева. Добровольческая армия, установившая с ним тесную связь, смотрела на этот отряд как на союзный. Генерал Мазниев успел передать Добровольческой армии один бронепоезд и обещал передать санитарный поезд, со стороны Добровольческой армии было начато снабжение грузин хлебом.

Прибывшая Таманская армия выбила из Туапсе грузинский отряд генерала Г. И. Мазниева. 8 сентября Таманская армия очистила Туапсе, который в тот же день был занят частями Добровольческой армии, и направилась вдоль железной дороги на Армавир. С боями пробившись от Туапсе к станице Белореченской (11 сентября), а оттуда, сминая заслоны белых, — в район станицы Курганной, Таманская армия 17 сентября соединилась там с войсками Сорокина.

Отозвав генерала Мазниева и назначив на его место генерала А. Г. Кониева, Грузия сосредоточила в районе селения Лазаревского, в 50 км к юго-востоку от Туапсе, значительные силы (до 5 тыс. пехоты с 40 пулемётами и 18 орудиями), приступив к укреплению позиций у Сочи, Дагомыса и Адлера. Одновременно в Адлер и Дагомыс вступили германские отряды.

Оборона Ставрополя и Армавирская операция

К середине августа войска Ставропольского района располагались полукругом вокруг города на расстоянии перехода от него с севера, востока и юга. 17 августа началось одновременное наступление большевиков с юга от Невинномысской и с востока от Благодарного. Первое было отбито, второе успешно развивалось: прикрывавшие Ставрополь с востока части добровольцев были опрокинуты, и противник, числом 4—5 тысяч, подошел к предместьям города и к станции Палагиаде, угрожая перерезать сообщения Ставропольской группы с Екатеринодаром.

21 августа части Боровского были спешно погружены в эшелоны и двинулись от Кавказской к Ставрополю. Красные уже завершали окружение города, когда эшелоны 2-й дивизии подошли к станции Палагиада, в десяти километрах к северу от Ставрополя. Не доходя до станции, составы остановились, и Корниловский и Партизанский полки, быстро выгрузившись из вагонов, сразу же развернулись в цепи и атаковали наступавших на город большевиков во фланг и тыл. Неожиданный удар вызвал в рядах красных панику, и они бросились бежать в разные стороны, бросая оружие и снаряжение, преследуемые добровольцами.

В последующие дни дивизия Боровского расширяла плацдарм вокруг Ставрополя. Красные отступили сперва к селу Татарка, к югу от города. Будучи выбиты оттуда, они отошли к хребту и заняли сильную позицию на горе Недреманной. Сбить их с этой горы не удалось, и бои за Недреманную приняли затяжной характер.

В первой половине сентября Боровский и 2-я Кубанская дивизия С. Г. Улагая вели непрерывные бои с частями красных, очистив территорию в радиусе ста километров от города. Боровский, заняв с боем Прочноокопскую и Барсуковскую, смог сосредоточить на верхней Кубани свои главные силы. Тем временем большевики активно формировали партизанские отряды и их численность возросла до 30 тыс. человек. 8—11 сентября в селе Благодарном состоялся фронтовой съезд, который принял решение о переформировании партизанских отрядов в части регулярной Красной Армии. Командующим ставропольскими войсками был назначен К. М. Рыльский. Отряды были сведены в две пехотные дивизии четырехполкового состава и одну кавалерийскую бригаду. Командиром одной из пехотных бригад был И. Р. Апанасенко. Вскоре была сформирована Святокрестовская дивизия под командованием С. С. Чугуева.

19 сентября в ходе Армавирской операции дивизия Дроздовского при поддержке войск Боровского и барона Врангеля овладела Армавиром.

19 сентября Деникин, прибыв в станицу Ново-Екатериновскую, занятую войсками Боровского, приказал им пересечь Владикавказскую железную дорогу, чтобы разорвать взаимодействие советских войск. 20 сентября войска Боровского взяли станцию Барсуки.

21 сентября генерал Боровский взял станицу Невинномысскую.

Контрнаступление красных на Армавир и верхнюю Кубань

Выход Таманской группы на соединение с армией Сорокина резко изменил положение на фронте. 23 сентября Северо-Кавказская Красная армия перешла в наступление на широком фронте: Таманская группа — от Курганной на Армавир (с запада), Невинномысская группа — на Невинномысскую и Беломечетинскую (на юг и юго-восток).

24 сентября 1-я колонна таманцев беспрепятственно развертывалась против Армавира, а 25-го атаковала город, вынудив Дроздовского в ночь на 26-е уйти из Армавира на правый берег Кубани, в Прочноокопскую. Дроздовскому удалось удержать только переправу у Фортштадта, прикрытую предмостным укреплением. Деникин еще 24 сентября направил Дроздовскому помощь, но та опоздала. Поскольку падение Армавира создавало угрозу дальнейшего наступления красных на Кавказскую, Деникин приказал частям 3-й дивизии во что бы то ни стало вернуть город. Следствием этого стали кровавые бои за Армавир, продолжавшиеся до начала ноября.

2-я и 3-я колонны таманцев вели успешные бои с конницей Врангеля в районе Курганной и Михайловской. Красные авторы считают, что в результате выхода Таманской группы из окружения создались условия для нанесения решительного контрудара из района Армавира в направлении Кавказской — Екатеринодара, но Сорокин принял другое решение.

Сам Сорокин после недели тяжелых боев все-таки смог выбить 28 сентября из Невинномысской части Боровского, которые с большими потерями отошли к Ново-Екатериновке.

Общая численность Таманской армии и армии Сорокина достигала в это время 150 тыс. штыков и сабель при 200 орудиях. Обе армии путём сведения отдельных частей были подразделены на пять колонн, особую Ставропольскую группу и кавалерийский корпус. После взятия Армавира и Невинномысской их расположение по фронту представляло собой вытянутый клин: с вершиной у станицы Михайловской, одной стороной, шедшей через Армавир до Невинномысской, а другой — вдоль Лабы до станицы Ахметовской. В таком положении обе армии готовились к переходу в наступление.

Действия отряда Станкевича

К концу сентября обозначилась угроза тылу и сообщениям добровольцев в районе Ставрополя. Красные войска Ставропольской группы образовали два отряда: в районе Дивного стояла 2-я Ставропольская дивизия, или группа Ипатова (12 тысяч штыков, 1 тысяча сабель), а в районе Благодарного — 1-я Ставропольская дивизия, или группа Рыльского (5 тысяч штыков, 500 сабель); кроме того, к северо-востоку от Петровского стоял отряд Д. П. Жлобы силою до 6 тысяч, приходивший в себя после поражения, нанесенного ему 27 сентября Улагаем.

По советским данным, Ставропольская группа, наступавшая на Торговую, чтобы создать угрозу тыловым сообщениям Добровольческой армии, насчитывала 20—25 тыс. человек. Против этих частей у добровольцев были только мелкие отряды восточнее Медвежьего, у Донского, гарнизон Ставрополя и 2-я Кубанская дивизия у Петровского, общей численностью 4—5 тысяч.

29 сентября 2-я Ставропольская дивизия красных начала наступление сразу в трех направлениях: на Торговую, Медвежье и Донское, через три дня, отбросив добровольцев, её главные силы дошли до Егорлыка, выйдя на фронт Преградное — Безопасное. Для прикрытия Торговой был переброшен по железной дороге небольшой отряд, а к станции Егорлык стянуты 1,5 тысячи бойцов и 2 орудия. Командовал этим отрядом из трех родов войск генерал С. Л. Станкевич, который получил задачу прикрыть Ставрополь с севера. Отряду было выдано 150 снарядов и по 70 патронов на винтовку.

Выдвинувшись к Безопасному, Станкевич отбросил красных. Конница Улагая в районе Благодарного 11 октября нанесла поражение 1-й Ставропольской дивизии. Но 2-я Ставропольская дивизия в середине октября вновь перешла в наступление крупными силами и отбросила отряд генерала Станкевича; в то же время её северная колонна заняла сёла по нижнему Егорлыку в одном переходе от Торговой.

К 15 октября части Дроздовского сменили дивизию Боровского на позициях против Невинномысской и Боровский получил приказ, объединив командование над войсками Ставропольского района и 2-й дивизией, очистить как можно скорее север губернии. 19 октября соединенными силами Станкевича, Улагая и Боровского большевики были разбиты у Терновки. Принявший командование над колонной генерал Станкевич преследовал противника в направлении на северо-восток и в боях 25—27 октября в районе Большой Джалги совместно с Донской бригадой вновь нанес им сильное поражение. Дальнейшее преследование оказалось невозможным, так как начало сражения под Ставрополем потребовало немедленного возвращения туда 2-й дивизии и конницы Улагая.

Воспользовавшись ослаблением Станкевича, 2-я Ставропольская дивизия 30 октября перешла в наступление и к 6 ноября отбросила его от Большой Джалги к Тахтинскому, где он занял оборону.

Реорганизация Северо-Кавказской красной армии

5 октября ЦИК Северо-Кавказской республики, в соответствии с новой организацией большевистских сил (создание РВСР) и распоряжениями из Москвы, отменил единоличную власть главнокомандующего и во главе армии поставил Реввоенсовет под председательством Я. В. Полуяна, прежнего предсовнаркома, и членов: Сорокина (главком), Гайчинца (командующий войсками Северо-Восточного фронта), Петренко (бывший начальник штаба Сорокина) и Крайнего (председатель крайкома партии и зам. пред. ЦИК). Штаб Сорокина был расформирован и создан новый во главе с бывшим казачьим офицером Одарюком. Приказом РВС Южного фронта Красная армия Северного Кавказа была переименована в 11-ю армию.

Согласно приказу РВС Южного фронта от 24 сентября войска Северного Кавказа должны были наступать тремя группами в полосе между рекой Маныч и железной дорогой Армавир — Ростов в направлении на Батайск, взять Ставрополь и принять все необходимые меры по обороне Грозного и всех нефтяных промыслов.

РВС войск Северного Кавказа по предложению Сорокина решил в первую очередь разбить группировку противника в районе Ставрополя и закрепиться в восточной части Северного Кавказа, держа связь с центром через Святой Крест на Астрахань. Для этого следовало перебросить Таманскую армию из Армавира в Невинномысскую, отвести остальные войска на линию Ахметовская — Упорная — Урупская — Армавир и закрепиться на ней. В противоположность этому плану командарм Таманской И. И. Матвеев и командующий белореченским участком Г. А. Кочергин предложили нанести главный удар от Армавира в северо-западном направлении — на станцию Кавказскую, с тем, чтобы в дальнейшем либо действовать на Екатеринодар, либо искать связи с 10-й армией в районе Царицына.

Мнение Сорокина победило, а Матвеев, который на собрании большевистских командиров в Армавире при общем одобрении заявил, что выходит из подчинения Сорокину, был вызван в Пятигорск и там 11 октября расстрелян. Эта казнь вызвала сильное возмущение в войсках Таманской группы и страшное озлобление лично против Сорокина. Командармом таманцев был назначен Е. И. Ковтюх. 15 октября армия была переформирована: на основе колонн были образованы две Таманские пехотные дивизии.

21 октября в Пятигорске Сорокин приказал расстрелять группу руководителей ЦИК Северо-Кавказской советской республики и крайкома РКП(б): председателя ЦИК А. А. Рубина, секретаря крайкома М. И. Крайнего, председателя фронтовой ЧК Б. Рожанского, уполномоченного ЦИК по продовольствию С. А. Дунаевского, обвинив их в постоянном вмешательстве в военные дела, срывающем военные операции.

23 октября Невинномысская группа советских войск армия перешла в наступление в двух направлениях: главными силами против добровольцев, двигавшихся к Ставрополю с севера, и вниз по Кубани.

В связи с открытым выступлением главкома 11-й армии против советской власти 27 октября был собран 2-й Чрезвычайный Съезд советов Северного Кавказа, который сместил Сорокина с поста Главнокомандующего и назначил на его место И. Ф. Федько, которому ЦИК было предписано немедленно вступить в свои обязанности. Сорокин был объявлен вне закона. Пытаясь найти поддержку у армии Сорокин выехал из Пятигорска в сторону Ставрополя, где в это время шли бои.

30 октября Сорокин со своим штабом был задержан кавалерийским полком Таманской армии под командованием М. В. Смирнова. «Таманцы», разоружив штаб и личный конвой Сорокина, заключили их вместе с бывшим главнокомандующим в ставропольскую тюрьму. 1 ноября командир 3-го Таманского полка 1-й Таманской пехотной дивизии И. Т. Высленко застрелил Сорокина во дворе тюрьмы.

Новый план красного командования

7 октября началась перегруппировка северо-кавказских советских армий: Таманская армия, усиленная одной из колонн армии Сорокина, перебрасывалась в эшелонах на Невинномысскую, откуда она должна была наступать на Ставрополь, а фронт сокращался отводом войск на линию Армавир — Урупская — Упорная — Ахметовская. Эти войска, численностью в 20 000 человек, обеспечивали Ставропольскую операцию красных. По форме их расположение представляло острый угол с вершиной в Армавире и со сторонами между реками Кубанью и Урупом. Южный фас этого угла находился под угрозой конницы Покровского, а в тылу из района Баталпашинска продолжал действовать Шкуро.

На участке Врангеля красные стали готовиться к отступлению, так как части Покровского достигли Лабы, местами переправились на правый берег в районе станиц Владимирской и Зассовской, угрожая флангу и тылу Михайловской группы.

В ночь на 14 октября большевики взорвали железнодорожный мост в тылу Кош-Хабльского плацдарма и оттянули свои части на правый берег Лабы. На рассвете отход обнаружился на всем фронте, и Врангель отдал приказ о переходе в общее наступление. На следующий день красные спешно отходили к переправам через Уруп у станиц Урупской и Бесскорбной. К вечеру части Врангеля достигли реки Урупа, но обе переправы все еще были в руках противника, который вел за них упорный бой. В течение последующих дней обе станицы несколько раз переходили из рук в руки.

Отступление Михайловской группы побудило перейти в наступление все три левобережные дивизии Добровольческой армии.

20 октября части Врангеля взяли Бесскорбную, а на следующий день — Урупскую. Красные отошли на правый берег реки Урупа, где и закрепились на командующих высотах. Переправиться на другой берег Врангелю не удалось и он занял пассивное положение, ограничиваясь разведкой.

Генерал Покровский, отбросив заслоны большевиков, перешел Лабу и 15 октября атаковал Вознесенскую и Упорную, но взять их не смог. 16-го большевики сами перешли в наступление и силами до 4 полков пехоты и многочисленной конницы оттеснили Покровского обратно за Лабу. В следующие дни он вновь и вновь атаковал и после упорных боев к 20 октября вышел к Урупу, овладев Попутной и Отрадной.

К 15 октября 3-я дивизия Дроздовского была переброшена из-под Армавира в район Темнолесской, на фронт против Невинномысской, где красные группировались для наступления на Ставрополь.

Ставропольское сражение

23 октября выступлением Таманской армии из района Невинномысской на Ставрополь началось 28-дневное сражение, которое по мнению Деникина стало решающей битвой всей кампании.

К 28 октября, разбив части 2-й и 3-й дивизий, Таманская армия овладела Ставрополем, но дальше продвинуться не смогла. На действиях красных отрицательно сказалась дезорганизация, вызванная так называемым «мятежом Сорокина». В начале ноября Деникин, разгромив армавирскую группу красных, смог направить все свои силы против Ставрополя и взять Таманскую армию в кольцо. Силы его, однако, были недостаточными, и красные сумели вырваться из окружения и перебросить часть сил в район Петровского (Светлоград). 15 ноября, после нескольких дней тяжелых боев, дивизия Врангеля штурмом взяла Ставрополь, в последующих боях таманцы были отброшены к Петровскому, где 20 ноября и закрепились.

Второй Кубанский поход закончился. Фронт ненадолго стабилизировался, так как обе стороны понесли тяжелые потери и некоторое время не могли вести наступательные действия.

Реорганизация Добровольческой армии

По окончании Ставропольского сражения Деникин произвёл 15 ноября переформирование своих войск: дивизии Казановича и Боровского были развернуты в 1-й и 2-й армейские корпуса, был сформирован 3-й армейский корпус генерал-лейтенанта В. П. Ляхова, а из 1-й конной и 2-й Кубанской дивизий сформирован 1-й конный корпус Врангеля. Командование 1-й пехотной дивизией, вошедшей в состав 1-го корпуса, принял генерал-лейтенант С. Л. Станкевич. Командование «дроздовской» 3-й пехотной дивизией, так же вошедшей в состав 1-го корпуса, с 19 ноября временно принял генерал-майор В. З. Май-Маевский, сменив получившего тяжелое ранение М. Г. Дроздовского. Дроздовский, произведённый 8 ноября в генерал-майоры, навсегда выбыл из строя и затем скончался от полученной раны.

Дальнейшие боевые действия

Под давлением наступавшей с запада Добровольческой армии генерала Деникина войска большевиков вынуждены были пробивать себе путь на восток через Моздок и Кизляр, предприняв в начале ноября серьёзное наступление в этом направлении двумя колоннами: от Георгиевска на Моздок и от Пятигорска на станцию Прохладненскую. Терские казаки вынуждены были отступать, не оказывая серьёзного наступления. 10 ноября войска большевиков занимают Прохладную и Моздок. Из-за отсутствия подкреплений, отвлечённых к Моздоку, вскоре после этого был освобождён от осады Кизляр и занят Грозный.

В последних числах ноября войска 11-й красной армии после ожесточённых боёв оттеснили отряд генерала Станкевича почти до железнодорожной линии Торговая — Великокняжеская, заняв сёла Тахра и Немецко-Хатинское, создав угрозу коммуникациям Добровольческой армии. Отряд Станкевича был подчинён генералу Врангелю, которому предстояло, удерживая Петровское, разгромить группировку 11-й армии, действовавшей против частей Станкевича, отбросить её за реку Каларусь и прочно прикрыть ведущие к Торговой пути к югу от Маныча. Оставив заслон в районе Петровского, 1-й Конный корпус Врангеля перешёл в наступление на север и, двигаясь по обеим сторонам реки Каларусь, нанёс поражение противнику у Николиной Балки, Предтечи и Винодельного. Под угрозой быть прижатым к болотистому Манычу, части 11-й армии начали поспешный отход на восток. Отряд генерала Станкевича перешёл в наступление.

В двадцатых числах ноября Врангель со своим конным корпусом, преследуя Таманскую армию, продвигается в направлении на Святой Крест. Правее его наступала дивизия Казановича и части Покровского. Вскоре корпус Врангеля, дивизия Казановича и отряд генерала Станкевича были объединены в группу под командованием Врангеля. Группа вела упорные бои с остатками Таманской армии. В декабре Врангелю удалось нанести окончательный удар, после которого он скоро занял Святой Крест. Остатки Таманской армии частью сдались, частью разбежались в пустынных прикаспийских равнинах.

Итоги

В ходе Второго Кубанского похода были освобождены от большевиков Кубанская область, Черноморье и большая часть Ставропольской губернии.

Основные силы большевиков на Северном Кавказе были разгромлены в боях под Армавиром и в Ставропольском сражении, однако, победа была достигнута крайним напряжением сил и ценой громадных для небольшой по численности Добровольческой армии потерь. За время похода некоторые части трижды сменили свой состав. Наступление белых существенно замедлялось из-за крайней нехватки боеприпасов. Снабжение ими осуществлялось частично с помощью атамана Краснова, передававшего Деникину до трети полученного им от немцев, а большей частью — за счет взятых с боем трофеев. У большевиков, в чьих руках были тыловые склады бывшего Кавказского фронта, положение было несравненно лучшим.

Сопротивление красных, особенно их самой боеспособной силы — Таманской армии — оказалось неожиданно упорным. Даже после серии тяжелых поражений эти части не разбегались и не складывали оружия. В мемуарах Деникина, Врангеля и других белых командиров отчетливо сквозит удивление: им было непонятно, за что эти люди сражаются с такой яростью и такой нечеловеческой жестокостью.

Здесь отличилась командная верхушка Северо-Кавказской красной армии. Большевистские командиры Сорокин и Матвеев были наиболее остервенелыми и упорными, не жалели никого — даже своих солдат.

У Деникина не осталось сил для довершения разгрома красных войск, а потому большевики, оправившись и нарастив численность своей армии до 80 тыс. человек, в декабре — январе еще не раз пытались перейти в контрнаступление. В результате тяжелые бои за освобождение Северного Кавказа продолжались по крайней мере до конца января 1919, когда остатки разбитой Врангелем и Покровским Таманской армии погибли при отступлении через безводные степи Астраханского тракта или насмерть замерзли в тифозных эшелонах на тупиках и станциях Владикавказской железной дороги.

Библиография

• Александров Я. Белые дни. Часть 1-я. — Берлин: Типография «Печатное искусство», 1922.
• [militera.lib.ru/memo/russian/vrangel1/ Врангель П. Н. Записки.]
• Деникин А. И. [militera.lib.ru/memo/russian/denikin_ai2/index.html Очерки русской смуты.] — М.: Айрис-пресс, 2006. — ISBN 5-8112-1891-5
• Деникин А. И. Очерки русской смуты. Белое движение и борьба Добровольческой армии. Май — октябрь 1918. — Мн.: Харвест, 2002. — 464 с. — ISBN 985-13-1148-0 (Полное текстовое издание)
• Дроздовский и дроздовцы. М.: НП «Посев», 2006. ISBN 5-85824-165-4
• Зайцов А. А. [dk1868.ru/history/zaitsov_ogl.htm 1918 год. Очерки по истории русской гражданской войны.] Париж, 1934.
  • Переиздание: Зайцов А. А. 1918: очерки истории русской Гражданской войны.. — М.: Кучково поле, 2006. — ISBN 5-901679-16-4.
• Какурин Н. Е., Вацетис И. И. [militera.lib.ru/h/kakurin_vatsetis/index.html Гражданская война. 1918–1921] — СПб.: Полигон, 2002. 672 с. ISBN 5-89173-150-9
• Карпенко С. В. Белые генералы и красная смута / С. В. Карпенко. — М. Вече, 2009. — 432 с. (За веру и верность). ISBN 978-5-9533-3479-2
• Карпов Н. Д. Мятеж главкома Сорокина: правда и вымыслы. — М.: НП ИД «Русская панорама», 2006. — 415 с.: — (Страницы российской истории). ISBN 5-93165-152-7
• Кенез Питер Красная атака, белое сопротивление. 1917—1918/Пер. с англ. К. А. Никифорова. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2007. — 287 с — (Россия в переломный момент истории). ISBN 978-5-9524-2748-8
• Кисин Сергей. [russlovo.com/books/detail/30377/new/rus Деникин. Единая и неделимая]. — М.: Феникс, 2011. — 413 с. — (След в истории). — 2 500 экз, экз. — ISBN 978-5-222-18400-4.
• Ковтюх Е. И. «Железный поток» в военном изложении. 3-е изд. М., 1935
• Корниловский ударный полк (Сост. М. А. Критский). Париж, 1936
• Кравченко В. Дроздовцы от Ясс до Галлиполи. Сборник. Том 1. Мюнхен, 1973
• Критский М. А. [elan-kazak.ru/arhiv/kornilovskii-udarnyi-polk-sost-ma-kritskii-p Корниловский ударный полк.]
• [militera.lib.ru/bio/lehovich_dv/17.html Лехович Д. В. Белые против красных. Глава «Второй Кубанский поход»]
• Лукомский А.С. Очерки из моей жизни. Воспоминания. — М.: Айрис-пресс, 2012. — 752 с. — (Белая Россия). — ISBN 978-5-8112-4483-6.
• [moreandr.narod.ru/lib_ru/markovtsi Марков и марковцы]. М.: НП «Посев», 2001. ISBN 5-85824-146-8
• Марковцы в боях и походах за Россию в освободительной войне 1917—1920 годов. Книга первая. 1917—1918 годы. (Сост. В. Е. Павлов). Париж, 1962
• Материалы для истории Корниловского ударного полка (Сост. М. Н. Левитов). Париж, 1974
• Шамбаров В. Е. [militera.lib.ru/research/shambarov1/index.html Белогвардейщина.] — М.: ЭКСМО, Алгоритм, 2007. — (История России. Современный взгляд). ISBN 978-5-9265-0354-5
• Шишов А. В. Генерал Дроздовский. Легендарный поход от Ясс до Кубани и Дона. — М.: ЗАО Издательство Центрполиграф, 2012. — 431 с. — (Россия забытая и неизвестная. Золотая коллекция). — 1 500 экз, экз. — ISBN 978-5-227-03734-3.

См. также

Бои на Северном Кавказе (ноябрь 1918 — февраль 1919)

Отрывок, характеризующий Второй Кубанский поход

– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.