Второй Эфесский собор

Второй Эфесский Собор  — Собор Церкви со статусом Вселенского, созванный в Эфесе 8 августа 449 года императором Византии Феодосием II. Собор был созван императором по предложению патриарха Александрийского Диоскора вследствие не прекратившегося после Первого Эфесского Собора (Третьего Вселенского) противостояния между представителями богословских партий миафизитов (александрийцев) и диофизитов (антиохийцев). Формально собор был антинесторианской и антидиофизитской направленности и выступал в защиту итогов предыдущего Вселенского Собора под руководством Кирилла Александрийского.

Второй Эфесский Собор, как собор антидиофизитский, отвергается церквями халкидонитской диофизитской традиции (Римо-католичество, Греко-православие), и в полемической риторике именуется ими «собором монофизитов». В халкидонизме этот собор известен также и как «Разбойничий собор», под что создан миф о якобы имевших место насилиях. В церквях миафизитской традиции (миафизитские Древневосточные церкви), чье богословие защищал Второй Эфесский Собор, он не числится в списке признаваемых Вселенских Соборов по причине отказа от него при подписании унии с диофизитами через Энотикон.

Первая сессия

При открытии Собора не стали ожидать посланцев папы Льва I, и Западную Церковь представляли некий изгнанный епископ Юлий (Julius) и диакон Гиларий, впоследствии Папа Римский. Присутствовало 127 епископов и 8 представителей епископов. Председателем был назначен патриарх Александрийский Диоскор, за ним в списке шел вышеуказанный Юлий и затем Ювеналий Иерусалимский, стоявший выше Флавиана Константинопольского и Домна Антиохийского. От председательства были отстранены 7 епископов, в том числе Флавиан, отлучившие на Константинопольском Синоде архимандрита Евтиха (Евтихия) за отказ признать две природы Христа.

Сначала было оглашено воззвание императора Феодосия. Представители папы предложили огласить привезенное ими письмо, в котором Лев I ссылался на догматическое послание к Флавиану, которое предлагал Собору принять в качестве правила веры. Но Диоскор вместо этого зачитал письмо к императору, предписывающее явиться на Собор антинесторианскому фанатику Варсуме (Barsumas). Диоскор заявил, что вера — не тема для обсуждения, а обсуждать на Соборе надо события. Он был провозглашен защитником веры. Явившийся Евтих доложил, что ничего не добавлял к Никейскому Символу веры и ничего не отнял. Обвинителю Евтиха, Евсевию епископу Дорилеи (Eusebius of Dorylaeum), не дали слова. Далее Диоскор, не обращая внимание на протесты представителей папы (послание Льва I так и не было оглашено), начал зачитывать акты суда над Евтихом (целиком — от начала до конца). Собор порешил, что учение о двух природах Христа есть несторианство, а Евтиха оправдал 114 голосами, из которых 3 — его бывшие судьи. Потом было доложено прошение от монастыря Евтиха, отлучённого в полном составе. Собор их простил.

Были зачитаны отрывки из вероопределений предыдущего Эфесского Собора. Далее Диоскор заявил, что Флавиан и Евсевий должны быть низложены как отступившие от этой веры. Под этим подписались 135 епископов. Но Халкидонский Собор засвидетельствовал, что актам описываемого Собора нельзя доверять. Тысячная толпа монахов во главе с Варсумой ворвалась на заседание и угрожала насилием епископам на стороне Флавиана. Их секретарям переломали пальцы, чтобы они не могли делать записи, а сам Флавиан был жестоко избит. Многие епископы подписались под угрозой расправы, некоторые подписали чистый лист, а другие не подписались вообще, но их имена были всё равно добавлены в акты.

Иларий произнёс «Contradicitur» (возражается), аннулируя приговор от имени папы, и с трудом скрылся. Флавиан был отправлен в ссылку и умер через несколько дней в Лидии.

Последующие сессии

На следующей сессии Собора заседало 113 человек, включая Варсуму и 9 новых имён. От папских легатов остался Дульцитий (Dulcitius), нотариус Илария, и он был нездоров. Легаты же стряхнули пыль с ног перед собравшимися — в знак непризнания Собора, игнорирующего существование папы.

Первым рассматривалось дело Ивы (Ibas), епископа Эдессы. Этот защитник антиохийцев был обвинен в преступлениях перед Домном Антиохийским и оправдан вскоре после Пасхи 448. Его обвинители добились в Константинополе, у императора, нового суда. Судьи Фотий Тирский (Photius of Tyre), Евстафий Беритский (Eustathius of Berytus) и Ураний Имерийский (Uranius of Imeria) снова оправдали (2.449) Иву и сообвинённых: Даниила епископа Харранского (Daniel, Bishop of Harran) и Иоанна Феодосианопольского (John of Theodosianopolis). Хериас, правитель Осроены (Cheroeas, Governor of Osrhoene) начал в Эдессе новое расследование; после предъявления результатов император велел сместить Иву. Когда на Соборе огласили письмо Ивы, присутствовавшие в один голос предложили отправить его на костёр. Обвинительную речь произнёс священник Евлогий из Эдессы. Ива не присутствовал на Соборе и не мог защищаться.

Далее рассматривался Ириней, который, в бытность мирянином, оказал расположение Несторию на предыдущем Эфесском Соборе. Позже он стал епископом Тирским, но был низложен в 448 императором, ему последовал вышеупомянутый Фотий. Иринея низложили за двоежёнство и богохульство. Низложили также его ставленника Аквилина (Aquilinus) еп. Библа (Byblus). Ивова кузена Софрония (Sophronius) епископа Теллы (Tella), обвинили в магии и передали на суд нового епископа Эдессы. Феодорит Кирский, своим красноречием ставший грозой монофизитам, не выпускался императором из границ своего диоцеза, чтобы не проник в Антиохию и на этот Собор. Феодориту припомнили дружбы с Несторием и недолговременную вражду со св. Кириллом. Были зачитаны отрывки из произведений Феодорита, после чего его заочно низложили и отлучили от Церкви (когда Феодорит об этом услышал, он сразу написал Римскому папе).

Домн Антиохийский согласился на первой сессии с оправданием Евтиха, но не присутствовал далее под предлогом болезни. Собор выслал ему последующие решения Собора, и он ответил (если верить актам), что согласен с ними. Сразу после этого были оглашены обвинения на самого Домна: он был обвинён в дружбе с Феодоритом и Флавианом, несторианстве, искажении таинства крещения, назначении безнравственного епископа в Эмесу, неканоническом самоназначении и вражде с Диоскором. О Домне сказали, что он хуже Ивы, и отлучили его.

Итоги собора

Второй Эфесский Собор подтвердил невиновность Евтихия и отлучил за диофизитство патриархов Антиохии и Константинополя. Император утвердил решения Собора. Патриарх Александрийский Диоскор разослал окружное послание епископам Востока, которое они должны были подписать. По протекции Диоскора патриархом Константинопольским стал Анатолий, а патриархом Антиохийским стал Максим. Папа Римский Лев I, который еще до собора встал на сторону диофизитов и написал в защиту диофизитства свой Томос, отверг результаты собора и назвал его «разбойничьим» (лат. Latrocinium), под что впоследствии был подогнан миф о "невероятных насилиях". Не имея на то формальных полномочий, он отлучил от Церкви всех участников собора и оправдал всех осуждённых, кроме Домна. Однако при жизни императора Феодосия решения Второго Эфесского собора, как Вселенского оставались законными. Только на Халкидонском соборе "Разбойничий собор" был официально отвергнут церковью империи, что привело к дальнейшим конфликтам между миафизитами и диофизитами, а как итог к церковному расколу.

Ссылки

• [www.newadvent.org/cathen/05495a.htm Catholic Encyclopedia, «Robber Council of Ephesus»]

Отрывок, характеризующий Второй Эфесский собор

Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.