Второй русский авангард
Поделись знанием:
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
Второй русский авангард (иногда тж. Вторая волна русского авангарда) — движение в русском искусстве, в первую очередь в изобразительном искусстве и поэзии, началом которого считается середина 1950-х годов, а завершением — конец 1980-х. Его рождение связывается с Хрущевской оттепелью (1955 год) или с VI Всемирным фестивалем молодёжи и студентов в 1957 году в Москве. Считается, что понятие введено в оборот Михаилом Гробманом[1].
Содержание
VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов
В рамках фестиваля в 1957 году проходила художественная выставка, на которой посетителям предлагалось ознакомиться с работами современных художников из 52 стран мира. Таким образом, для русских художников это был шанс приоткрыть железный занавес и посмотреть на то, о чем говорят в мире культуры и искусства за рубежом. Эта выставка произвела глубокое впечатление на многих, дав толчок развитию нового искусства в Советском Союзе. Это новое, зачастую неофициальное искусство сегодня, вслед за Михаилом Гробманом, называют «вторым русским авангардом» или «второй волной русского авангарда».
Художники и объединения
Период с конца 50-х по начало 60-х годов в Советском Союзе ознаменовался подъемом во всех сферах жизни, обусловленным хрущевской «оттепелью», полетом в космос и другими достижениями. Бурное движение наблюдалось и в художественной среде. Так, в 1954 году художник Элий Белютин создает студию «Новая реальность». Для преподавания Белютин выработал особую методику, основанную на разных системах обучения, в том числе методе Чистякова и художников русского авангарда 1920-х годов.
Однако «оттепель» вскоре закончилась. В 1962 году на выставке, посвященной 30-летию МОСХа в Манеже, Хрущев, посмотрев на работы белютинской студии «Новая реальность», заявил, что в вопросах искусства он остается сталинистом. Последствия этого выступления Хрущева были самыми серьезными: по всему Союзу обострилась борьба с формализмом и абстракционизмом в живописи. Однако, несмотря на отсутствие поддержки, а иногда и гонения со стороны власти, художники продолжали заниматься искусством. Среди них:
- Элий Белютин
- Эрик Булатов
- Люциан Грибков
- Борис Жутовский
- Юрий Злотников
- Владислав Зубарев
- Илья Кабаков
- Владимир Немухин
- Дмитрий Плавинский
- Анатолий Сафохин
- Тамара Тер-Гевондян
- Борис Турецкий
- Владимир Яковлев
Выставки художников «второго авангарда»
- 1962 – выставка 30-летия МОСХа в Манеже. Москва.
- 1960-1992 – выставки «Новой реальности» в Абрамцево.
- 1969 – совместная выставка с Л. Грибковым. Вспольный пер., д. 1, Москва.
- 1989 – первая выставка студии «Темпоральная реальность». ЦДХ, Москва.
- 1990 – выставка «От Манежа до Манежа. Новая реальность», совместно с художниками «Новой реальности». ЦВЗ Манеж, Москва.
Напишите отзыв о статье "Второй русский авангард"
Ссылки
- Михаил Гробман. [magazines.russ.ru/zerkalo/2007/29/gro5.html Второй русский авангард.] — «Зеркало» 2007, № 29-30
- Сергей Ташевский: [www.old.kastopravda.ru/kastalia/russia/2avangard.htm ЖИВОПИСЬ И ВЛАСТЬ Заметки о Втором русском авангарде]
- «Русский мир»: [www.russkiymir.ru/russkiymir/ru/magazines/archive/2008/08/article08.html Второй русский Авангард. — Итервью Макса Долгицера Евгению Верлину]
- Виталий Пацюков: [www.guelman.ru/xz/362/xx32/xx3203.htm Симметрия в пространстве ушедшего века: Первый и Второй русский авангард]. — Худ. журнал, № 32
- [tvkultura.ru/article/show/article_id/118942 Телеканал "Культура" о выставке "За гранью предметности" в Русском музее]
- [www.rusmuseum.ru/exhib/lenta/exhibition2014/za_granyu_predmetnosti_v_russkom_iskusstve_vtoroj_poloviny_hh_veka/ Выставка "За гранью предметности в русском искусстве второй половины XX века. Русский музей. Официальный сайт]
- [ruabstract.com/events/6 Выставка в честь 30-летия МОСХа в Манеже. Фонд русского абстрактного искусства. Официальный сайт.]
- [ruabstract.com/events/16 Ретроспективная выставка "От Манежа до Манежа". Фонд русского абстрактного искусства. Официальный сайт.]
Литература
- Hans-Peter Riese. Nonkonformisten. Die zweite russische Avantgarde 1955—1988. — Köln : Wienand Verlag, 1996. ISBN 3879094969 (нем.)
- Х. Ризе. Нонконформисты. Второй русский авангард. — «Вопросы искусствознания», 1/1997
- Irene E Kolchinsky. The second wave of the Russian avant-garde — the Thaw generation and beyond. — Urbana, Champaign, Univ., Diss., 2001 ISBN 3876907993 (англ.)
- Михаил Гробман. Левиафан. Дневники 1963—1971 годов. — М., Издательство: «НЛО», 2002. ISBN 5867931714
- Нонконформисты 60-80 х годов. Вторая волна русского авангарда. — М., изд-во Галерея «Московская старина», 2006
- Марина Генкина. Небо Гробмана. — ж-л «Критическая масса», 2001
Примечания
- ↑ Список художников первого — “героического” (1957–1971) — периода Второго русского авангарда составлен М. Гробманом и приводится в его статье [magazines.russ.ru/zerkalo/2007/29/gro5.html «Второй русский авангард»] с оговоркой, что «из 35 имён только 6 человек являются фигурами международного ранга» (без уточнения, кто):
- Брусиловский Анатолий
- Булатов Эрик
- Вейсберг Владимир
- Вечтомов Николай
- [www.svoykrug.com/Artists/vorobiev.html Воробьёв Валентин]
- Ворошилов Игорь
- Гробман Михаил
- Зверев Анатолий
- Зеленин Эдуард
- Кабаков Илья
- Краснопевцев Дмитрий
- Кропивницкий Евгений
- Кропивницкий Лев
- [artinvestment.ru/invest/painters/20141105_kurochkin.html Курочкин Эдуард]
- Лион Дмитрий
- Мастеркова Лидия
- Неизвестный Эрнст
- Немухин Владимир
- [www.novymuseum.ru/artists/author/nusberg_l_v/ Нуссберг Лев]
- Плавинский Дмитрий
- Пятницкий Владимир
- Рабин Оскар
- Рогинский Михаил
- Свешников Борис
- Ситников Василий
- Слепян Владимир
- Смирнов Алексей
- Соостер Юло
- Турецкий Борис
- Целков Олег
- Чернышев Михаил
- Шварцман Михаил
- Штейнберг Эдуард
- Яковлев Владимир
- Янкилевский Владимир
— Михаил Гробман. [magazines.russ.ru/zerkalo/2007/29/gro5.html Второй русский авангард]. «Зеркало», № 29-30 (2007). Проверено 26 сентября 2016.
См. также
|
Это заготовка статьи по истории искусства. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Второй русский авангард
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
