Вулгарис, Петрос

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Петрос Вулгарис
греч. Πέτρος Βούλγαρης <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
премьер-министр Греции
8 апреля 1945 — 17 октября 1945
Предшественник: Пластирас, Николаос
Преемник: архиепископ Дамаскин
 
Вероисповедание: православный
Рождение: 13 июля 1883(1883-07-13)
Идра, Греческое королевство
Смерть: 26 ноября 1957(1957-11-26) (74 года)
Афины,
Место погребения: Первое афинское кладбище
Отец: Георгиос Вулгарис
Супруга: Эро де Пиан

Петрос Вулгарис (греч. Πέτρος Βούλγαρης; 13 сентября 1883, Идра — 26 ноября 1957, Афины) — греческий адмирал XX века. Был Премьер-министром Греции в 1945 году.





Биография

Петрос Вулгарис родился на острове Идра в семье Георгиоса Вулгариса и Архонто Вацакси. По отцовской линии происходил из знатного рода Вулгарисов. Его прадед, Николаос Вулгарис, приходился братом правителю Идры Георгиосу Вулгарису (1769—1812) и дядей многократному премьер-министру Греции Димитриосу Вулгарису. После смерти отца, Петрос с матерью и братьями переехал в Афины, в дом рода Вацакси.

В Афинах окончил начальную школу и гимназию, после чего поступил в Училище морских кадетов, которое окончил в звании старшего лейтенанта флота в 1903 году. В 1908—1910 году он был послан на переподготовку за границу, и кратковременно служил на кораблях французского военно-морского флота в 1912 году. В Балканские войны Вулгарис воевал на борту эсминца Пантир, принял участие в победоносном для греческого флота Сражении у Элли.

В 1915—1916 годах Вулгарис служил адъютантом у своего земляка морского министра, адмирала Павла Кунтуриотиса. Когда в 1916 году разразилось Движение национальной обороны, Вулгарис, будучи сторонником Элефтериоса Венизелоса, также как его покровитель и земляк адмирал Кунтуриотис, оставил Афины и примкнул к революционному правительству в македонской столице, городе Фессалоники. С 1916 по 1919 год он командовал эсминцем Велос, принимая участие в морских операциях Антанты в Эгейском море в ходе Первой мировой войны.

В 1919 он принял участие в экспедиции союзников в поддержку Белого движения, в ходе которого и по приказу Антанты греческий флот и армия совершили поход в порты южной Украины. В том же году, по мандату Антанты, греческая армия высадилась на западном побережье Малой Азии. Вулгарис командовал одним из кораблей, предназначенных оказать поддержку при высадке. Но состоявшаяся высадка в целом носила мирный характер. Впоследствии Вулгарис возглавил личный офис морского министра А. Н. Миаулиса (1868—1932).

Геополитическая ситуация изменилась коренным образом и стала роковой для греческого населения Малой Азии после парламентских выборов в Греции, в ноябре 1920 года. Под лозунгом «мы вернём наших парней домой» и получив поддержку, значительного в тот период, мусульманского населения, на выборах победила монархистская «Народная партия». Вулгарис, будучи сторонником Венизелоса, был демобилизован в марте 1921 года. Возвращение в Грецию германофила Константина освободило союзников от обязательств по отношению к Греции. Уинстон Черчилль, в своей работе «Aftermath» (стр. 387—388) писал: «Возвращение Константина рассторгло все союзные связи с Грецией и аннулировало все обязательства, кроме юридических. С Венизелосом мы приняли много обязательств. Но с Константином, никаких. Действительно, когда прошло первое удивление, чувство облегчения стало явным в руководящих кругах. Не было более надобности следовать антитурецкой политике»[1]:30.

Не находя решения в вопросе греческого населения Ионии, правительство монархистов решило разрешить вопрос разгромом кемалистов и продолжило войну. Правление монархистов завершилось поражением армии и резнёй и изгнанием коренного населения Ионии. Современный английский историк Дуглас Дакин винит в исходе войны правительство, но не греческую армию, и считает, что даже в создавшихся неблагоприятных условиях, «как и при Ватерлоо, исход мог повернуться как в эту, так и в другую сторону»[2]:357. 28 августа/10 сентября 1922 года король Константин, перед лицом развивающейся революции распустил правительство Протопападакиса, а затем оставил свой трон, в пользу своего сына, наследного принца Георга II . Вулгарис был отозван на флот и и был назначен командиром эсминца Леон. В 1923 году он стал командиром базы морской авиации в Фалере, после чего вновь был назначен капитаном эсминца Пантир.

После волнений на флоте в июне 1924 года, он ушёл в отставку но был отозван двумя месяцами позже. Он снова ушёл в отставку годом позже, после переворота генерала Пангалоса. После низложения Пангалоса в августе 1926 года, Вулгарис был отозван на службу, в звании капитана 1-го ранга, и стал командующим морской авиацией, пост который он сохранял до 1930 года. 1930 году было образовано министерство авиации и Вулгарис стал командующим воздушных сил. В 1931 году он был назначен командиром базы флота на острове Саламин, а в период 1931—1934 он служил в качестве командующего флотилии подводных лодок.

В 1934 году Вулгарис был назначен военным атташе в Анкаре и Белграде, с резиденцией в Константинополе. Он находился на этом посту, когда в марте 1935 года в Греции произошла неудачная попытка переворота, предпринятая сторонниками Венизелоса. Как сторонник Венизелоса, Вулгарис был отправлен в отставку. Однако в ноябре 1935 года, с возвращением монархии и частичной амнистией, он был включён в резерв в звании контр-адмирала.

В эмиграции

В последующие годы, до греко-итальянской войны 1940—1941 года, Вулгарис работал в частном секторе, в концерне промышленника Бодосакиса (1890—1979). С началом войны, греческая армия отразила нападение Италии и перенесла военные действия на территорию Албании. Это была первая победа стран антифашистской коалиции против сил Оси. Итальянское весеннее наступление 09.03-15.03.1941 года в Албании показало, что итальянская армия не могла изменить ход событий, что делало вмешательство Германии для спасения своего союзника неизбежным.

Немецкое вторжение в Грецию началось 6 апреля 1941 года. Немцы не смогли с ходу прорвать греческую оборону на Линии Метаксаса, что вынудило Гитлера заявить, что «из всех противников, которые нам противостояли, греческий солдат сражался с наибольшим мужеством»[3][4][5]. Но немецкие дивизии вышли к Фессалоники через югославскую территорию. Группа дивизий Восточной Македонии (4 дивизии) оказалась отрезанной от основных сил армии, ведущих военные действия против итальянцев в Албании, где находились 16 из общего числа 22 греческих дивизий[6]:545. Дорога на Афины была открытой для германских дивизий.

Правительство и король Георг приняли решение оставить континентальную Грецию и перебраться на Крит, а затем на контролируемый британцами Кипр. С началом боёв за Крит 20 мая, король и премьер министр Цудерос Эммануил покинули остров и морем прибыли в Александрию 22 мая[7]. Вместе с правительством в Александрию ушёл и греческий флот.

Вулгарис с семьёй бежал в Египет и обосновался в Каире.

Подавление восстания на флоте

В марте 1943 года премьер-министр эмиграционного правительства Цудерос, Эммануил предоставил Вулгарису портфель министра авиации . Готовя послевоенные планы по возвращению короля в страну, Цудерос организовал свою маленькую армию в эмиграции, поощряя исход греческих офицеров из оккупированной Греции на Ближний Восток[6]:580. 18 марта 1944 года, было объявлено о создании, на освобождённой Народно-освободительной армией Греции территории, «Политического Комитета Национального Освобождения» (греч. Πολιτική Επιτροπή Εθνικής Απελευθέρωσης — ΠΕΕΑ), известного и как «Правительство гор». Когда эта новость достигла Ближнего Востока, организации республиканцев в греческих частях решили оказать давление на Цудероса, чтобы тот признал ΠΕΕΑ и вместе с «Правительством гор» сформировал правительство национального единства. Но делегация офицеров республиканцев прибывшая к Цудеросу 31 марта была арестована[6]:700. Событие вызвало волнения в воинских частях и требование отставки Цудероса. Цудерос будучи антикоммунистом, но и под давлением англичан, которые не желали видеть греческое правительство вне британского контроля — отказался уйти в отставку. Последовал мятеж флота и частей греческой армии на Ближнем Востоке в апреле 1944 года. Потеряв контроль над ситуацией, Цудерос в конечном итоге подал в отставку[6]:702. 13 апреля прибывший в Каир король Георг назначил премьер-министром Софокла Венизелоса . Тем временем арестованные Цудеросом 13 офицеров были освобождены восставшими. Последовало восстание на флоте. В Александрии, где находились 6 эсминцев и другие греческие корабли и в Порт-Саиде, где стоял ветеран и слава греческого флота, броненосец « Георгиос Авероф » с 6 эсминцами и подлодками, восстание было всеобщим. Подводные лодки находившиеся на Мальте или в походе в Средиземном море заявили о присоединении к восстанию. Командующий флотом адмирал Александрис, Константинос присоединился к восстанию и прислал в Каир 4 офицера, с целью оказать давление на политиков, для формирования правительства национального единства[6]:703. 16 апреля британский адмирал Каннингем, Эндрю Браун предупредил Софокла Венизелоса, что англичане полны решимости потопить греческий флот в Александрии. Венизелос озабоченный тем, что греческий флот может повторить судьбу французского флота в Оране в 1940 году, решил действовать сам. Софокл Венизелос отозвал Вулгариса на флот, присвоив ему звание вице-адмирал а, и назначил командующим флотом. Вулгарис, с верными ему офицерами и моряками, сумел провести операцию пере-захвата флота в ночь с 22 на 23 апреля. При проведении операции погибло несколько офицеров и моряков[6]:704. Из числа 30 тысяч греческих офицеров солдат и моряков на Ближнем Востоке от 20 до 22 тысяч были заключены в британские концентрационные лагеря в Эритрее, Египте и Ливии. Прошедшие фильтрацию, укомплектовали преторианские соединения 3-я Греческая горная бригада и Священный отряд (1942), верные королю и англичанам[6]:705.

После освобождения Греции Вулгарис вернулся в страну, будучи начальником генерального штаба и командующим флота.

Премьер-министр

8 апреля 1945 года Вулгарис возглавил правительство Греции и оставался на этом посту 6 месяцев. Правительство Вулгариса было правительством монархистов. В армии правительство Вулгариса отправляло в отставку офицеров демократов и призывало монархистов и коллаборационистов[6]:826. В условиях террора монархистов против коммунистов и левых сил, его первым шагом было назначить парламентские выборы на январь 1946 года. Однако это нарушало договорённости, достигнутые в январе 1945 года после военных столкновений между Народно-освободительной армией Греции и англичанами и их союзниками в Греции: до парламентских выборов должен был быть проведен референдум о целесообразности возвращения короля Георга II [6]:806.

Политический тупик вынудил его подать в отставку 8 октября 1945 года. Вулгарис вернулся к тихой частной жизни и работал до самой своей смерти в концерне Бодосакиса.

Смерть

Вулгарис умер 26 ноября 1957 года в Морском госпитале Афин, в возрасте 74 лет, от сердечной недостаточности. Его отпевание состоялось в Соборе Благовещения Богородицы, ему были отданы почести действующего премьер-министра. Похороны состоялись на Первом афинском кладбище.

У Петроса Вулгариса и у его супруги, итальянки Эро де Пиан, было 2 детей, Архонто-Татьяна и Георгиос.

Напишите отзыв о статье "Вулгарис, Петрос"

Ссылки

  1. Δημήτρης Φωτιάδης, Σαγγάριος, εκδ.Φυτράκη 1974
  2. Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2
  3. [humanitas-international.org/showcase/chronography/speeches/1941-05-04.html Hitler’s speech to the Reichstag, Berlin]
  4. [en.wikiquote.org/wiki/Adolf_Hitler#1941 Adolf Hitler — Wikiquote]
  5. [ibiblio.org/pha/timeline/410504awp.html Address By Chancellor Adolph Hitler To Reichstag]
  6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), εκδ. Δωδώνη, ISBN 960-248-794-1
  7. Buckley, Christopher (1952). Greece and Crete 1941. Second World War, 1939—1945; a popular military history. London: H.M. Stationery Off, p.216

Отрывок, характеризующий Вулгарис, Петрос

– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.