Высадка в бухте Кип

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Landing at Kip's Bay
Основной конфликт: Война за независимость США

Высадка в бухте Кип
Дата

15 сентября 1776 года

Место

Кипс-Бей, Нижний Манхэттен40°44′11″ с. ш. 73°58′29″ з. д. / 40.73639° с. ш. 73.97472° з. д. / 40.73639; -73.97472 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=40.73639&mlon=-73.97472&zoom=14 (O)] (Я)Координаты: 40°44′11″ с. ш. 73°58′29″ з. д. / 40.73639° с. ш. 73.97472° з. д. / 40.73639; -73.97472 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=40.73639&mlon=-73.97472&zoom=14 (O)] (Я)

Итог

решительная победа британцев

Противники
Великобритания Великобритания США США
Командующие
генерал Хау
вице-адмирал Хау
генерал Клинтон
генерал Вашингтон
генерал Патнэм
Силы сторон
4000 человек[1];
9 кораблей
св. 9000 человек[1]
Потери
12 убитых и раненых 50 убитых, 320 пленных
 
Нью-Йорк и Нью-Джерси, 1776–1777
Лонг-Айленд – Черепаха – Конференция на Статен-Айленде – Бухта Кип – Гарлем-хайтс – Пеллс-пойнт – Уайт Плейнс – Форт Вашингтон – Засада Гири – Айронуоркс – р. Делавэр – Трентон – Ассунпинк-крик – Принстон – Фуражная война – Миллстоун

Высадка в бухте Кип — британская десантная операция 15 сентября 1776 года, на восточном берегу современного Манхэттена, начало второй фазы штурма Нью-Йорка в ходе Американской войны за независимость.

Операция окончилась решительной победой британцев. В результате Континентальная армия отошла к Гарлем-хайтс, уступив Нью-Йорк и нижнюю половину острова. Однако на следующий день, при Гарлем-хайтс, британцы не добились победы, а американцы сохранили армию от разгрома.





Предыстория

В 1775 и в начале 1776 года Американская революционная война разворачивалась для британцев неблагоприятно. Прибытие тяжёлых орудий в лагерь Континентальной армии под осаждённым Бостоном побудило генерала Уильяма Хау в марте 1776 года уйти из Бостона в Галифакс (Новая Шотландия). Там он перегруппировался, пополнил припасы и получил подкрепления, и в июне, имея свыше 20 000 войск на 120 кораблях и судах, вышел на Нью-Йорк[2]. Предвидя, что следующей целью англичан станет Нью-Йорк, генерал Джордж Вашингтон двинул к нему свою армию, на помощь генералу Патнэму в приготовлении обороны. Его задача осложнялась большим количеством пригодных для высадки мест.

Войска Хау беспрепятственно начали высадку на Стэтен-Айленд в начале июля, а 22 августа сделали ещё одну промежуточную высадку на Лонг-Айленд, где Континентальная армия Вашингтона организовала подготовленную оборону[2]. 27 августа генерал Хау успешно охватил порядки Вашингтона, поставив того в трудное положение на узкой полосе высот Бруклин-хайтс, между британской армией спереди и Ист-Ривер позади. Но в ночь на 29−30 августа Вашингтон успешно эвакуировал всю свою армию (свыше 9000 человек), кроме тяжёлого вооружения, на остров Йорк (тогдашнее название Манхэттена)[2].

Несмотря на показанные во время эвакуации дисциплину и единство, армия скоро впала в безнадёжность. Многие ополченцы, в том числе те, у кого срок летнего призыва заканчивался в августе, отправились по домам[3]. В войсках выражали недоверие командованию и открыто высказывались за возвращение колоритного и популярного генерала Чарльза Ли[4]. Вашингтон направил послание Второму Континентальному конгрессу в Филадельфии, запрашивая указаний — а именно, следует ли оставить Нью-Йорк и сжечь его дотла. Вашингтон писал:

Они [англичане] могут получить огромные выгоды от него в одном случае, но много собственности будет уничтожено в другом.

География

Остров Йорк был застроен главным образом по южной оконечности, что примерно соответствует современному Нижнему Манхэттену (собственно город Нью-Йорк), по западному краю (Гринвич-Виллидж), плюс деревня Гарлем на севере. В малонаселённом центре острова имелось несколько низких холмов, из них самые заметные Индианбург и Краун-Хайтс. Паромные переправы связывали остров с окружающими землями. Главный паром на материк, в графство Вестчестер (современный Бронкс), пересекал реку Гарлем у Кингсбридж, близ северной оконечности острова[6]. Остров обтекают две реки, на западе Гудзон, а на востоке Ист-Ривер, которая отделяет его от Лонг-Айленда. Бухта Кип находилась на восточном берегу, примерно между современными 32-й и 38-й улицами, и на запад до Второй авеню. Бухты больше не существует, она засыпана, но в 1776 году она представляла собой отличное место для высадки: большие глубины вблизи берега и широкий луг, удобный для сбора высаженных войск. Широкое устье Ньютаун-крик на берегу Лонг-Айленда против бухты, также в окружении лугов, предоставляло столь же удобный исходный плацдарм[7].

Планы сторон

Вашингтон, снова избрал тактику задержек и уклонения[2]. Не зная какой будет следующий шаг генерала Хау, он растянул свои войска вдоль берегов острова Йорк и графства Вестчестер, и активно вел разведку, стремясь получить ключ к планам Хау. Одновременно, опасаясь за Кингсбридж, он обратил особое внимание на британский флот, отсюда и нападение Turtle на HMS Eagle 7 сентября[8], и усилия по изгнанию отряда из Phoenix, Rose и Tryal, ещё 12 июля проникшего в Гудзон[9].

5 сентября генерал Натаниель Грин, недавно вернувшийся в строй после болезни, послал Вашингтону письмо с призывом о немедленном выводе армии из Нью-Йорка. Не владея Лонг-Айлендом, утверждал Грин, Нью-Йорк удержать невозможно. Ещё одно решительное поражение, писал он, будет иметь катастрофические последствия. Он также рекомендовал сжечь город, ибо когда англичане им овладеют, его невозможно будет вернуть, не имея флота. Подводя итог, Грин писал, что нет никаких соображений в пользу сохранения Нью-Йорка, и рекомендовал Вашингтону созвать военный совет[10].

Однако к 7 сентября, когда совет был собран, прибыло письмо от Джона Хэнкока, сообщавшее резолюцию Конгресса: Нью-Йорк не уничтожать, но Вашингтон не должен и защищать его[10]. Кроме того Конгресс решил послать делегацию из трёх человек для переговоров с адмиралом Хау — ими стали Джон Адамс, Бенджамин Франклин, и Эдвард Рутледж[10].

Британский же план предусматривал снова использовать преимущества флота, и провести ещё одну высадку «берег−берег», путём переправы с Лонг-Айленда на Манхэттен. По соображениям местности (см. выше) была выбрана бухта Кип. Для отвлечения одновременно планировалась демонстрация флота на Гудзоне, по другую сторону острова.

Генерал Хау изначально планировал высадку на 13 сентября, памятуя дату ключевой высадки Джеймса Вульфа в 1759 году, перед битвой на равнинах Авраама. Но разошёлся во мнениях с генералом Клинтоном о направлении атаки. Клинтон утверждал, что высадка на Кингсбридж позволит отрезать американцам отход и уничтожит Вашингтона раз и навсегда. Хау изначально хотел сделать две высадки, одну в бухте Кип, а другую в Хорнс-хук, дальше к северу, но отбросил последний вариант, после предупреждений лоцманов об опасностях пролива Хелл-гейт, где река Гарлем и воды Лонг-Айленд Саунд сливаются с Ист-Ривер.

Приготовления

Между тем британские войска под командованием генерала Хау продвигались по восточному берегу Ист-Ривер на север. В ночь на 3 сентября 20-пушечный HMS Rose воспользовался приливным течением и, буксируя 30 плоскодонных баркасов, поднялся по Ист-Ривер и встал на якорь в устье Ньютаун-крик. На следующий день вверх по Ист-Ривер двинулись дополнительные транспорты и баркасы. Корабль HMS Renown (50), фрегаты HMS Repulse и HMS Pearl (оба 32), а также шхуна HMS Tryal, вошли в Гудзон[11].

10 сентября британские войска выдвинулись с Лонг-Айленда и заняли островок Монтрезор, в устье реки Гарлем. Днем позже, 11 сентября, делегация Конгресса прибыла на Стэтен-Айленд, встретилась с адмиралом Хау и три часа вела переговоры. Встреча не привела ни к чему, так как полномочия обеих сторон были сильно ограничены. Она позволила, однако, оттянуть предстоящую британскую атаку, дав Вашингтону больше времени решить, обороняться ли, и если да то где[12].

На военном совете 12 сентября Вашингтон и его генералы приняли решение оставить Нью-Йорк. 4000 солдат из континентальных войск генерала Израиля Патнэма остались прикрывать город и Нижний Манхэттен, в то время как главная армия двинулась на север, в Гарлем и Кингсбридж. Во второй половине дня 13 сентября началась крупная переброска британских сил. Корабли HMS Roebuck и HMS Phoenix (оба 44), вместе с фрегатами HMS Orpheus (32) и HMS Carysfort (28), в сопровождении шести войсковых транспортов поднялись по Ист-Ривер и встали на якорь в Бушвик-крик[12]. К 14 сентября американцы спешно перевозили боеприпасы и другое имущество, вместе с больными и ранеными, в Оранжтаун, выше по реке[13]. В операции были заняты все наличные лошади и повозки.[12] Разведчики сообщили о движении в лагерях британской армии, но Вашингтон по-прежнему не мог определить, где англичане нанесут удар. К концу дня бо́льшая часть американской армии перешла на север к Кингсбридж и Гарлем-хайтс, и ночью Вашингтон последовал за ней[12][13].

Высадка

После задержки из-за неблагоприятных ветров, утром 15 сентября началась назначенная высадка в бухте Кип. Рано утром адмирал Хау направил Renown, Repulse, Pearl и Tryal в Гудзон для демонстрации, однако Вашингтон и его люди установили, что это отвлекающий ход, и держали свои силы в северной части острова.

500 человек ополчения Коннектикута под командованием полковника Уильяма Дугласа возвели в бухте Кип примитивный бруствер[1], но многие из этих бывших фермеров и лавочников были необучены и не имели мушкетов. Вместо этого они вооружились самодельными пиками, из насаженного на древко лезвия косы. Они всю ночь не спали, сутки почти ничего не ели, а на рассвете разглядели перед собой пять британских кораблей, стоящих на якоре в Ист-Ривер[1]. Всё утро усиливалась жара, ополченцы ждали в своих канавах, британские корабли стояли в 200 ярдах от берега. Около 10 часов утра генерал Генри Клинтон, которому Хау поручил высадку, приказал начать переправу. Первая волна, более 80 баркасов, приняла 4000 британских и гессенских солдат (им пришлось стоять плечом к плечу), покинула Ньютаун-крик и вошла в Ист-Ривер[1].

Около 11 утра пять кораблей: Phoenix, Rose, Roebuck, Orpheus и Carysfort начали обстрел, снесли хилый бруствер и посеяли среди ополчения панику. Амброз Серль, личный секретарь адмирала Хау, записал:

Такой страшный непрекращающийся грохот пушек раньше слышали немногие, даже в армии и на флоте

Обстрел продолжался целый час. Согласно британским записям, один только Orpheus истратил 5376 фунтов пороха за 45 минут[8]. Американцы были наполовину завалены землей и песком, и не могли отвечать огнём из-за дыма и пыли. Когда окончилась канонада, из-за дыма появились баркасы и направились к берегу. К тому времени американцы в панике отступали, и англичане приступили к высадке[1].

Хотя вскоре из Гарлем-хайтс прибыл Вашингтон и его адъютанты, они не смогли сплотить отступающих бойцов. Вашингтон появился среди людей верхом, примерно в миле от берега бухты, пытаясь повернуть их и привести в какой-то порядок, при этом нещадно ругаясь. Некоторые пишут, что он потерял контроль над собой, размахивал пистолетом, угрожал проткнуть кого-нибудь шпагой. Увидев, что никто не слушает, он швырнул треуголку о землю со словами:

И с этими людьми я должен защищать Америку?

Гессенцы застрелили или перекололи штыками часть американцев, пытавшихся сдаться. 2000 континентальных войск под командованием генералов Парсонса и Феллоуза прибыли с севера, но при виде беспорядочного отступления ополченцев тоже повернулись и бежали. Вашингтон оказался опасно близко — в сотне ярдов — от противника, прежде чем адъютантам удалось увести его с поля. Тем временем новые британские войска выходили на берег, включая лёгкую пехоту, гренадеров и гессенских егерей. Они наступали в нескольких направлениях. К вечеру следующего дня в бухте Кип высадились 9000 британских войск, и Хау послал бригаду Перси в сторону Нью-Йорка, чтобы формально овладеть городом.

Хотя большинству американцев удалось бежать на север, ушли не все. Один британский офицер-очевидец писал о зверствах гессенцев[14]. Малая цифра американских потерь, однако, указывает на почти бескровный бой. Наступление на юг остановилось в полумиле от фермы Ватта (в районе современной 23-й улицы) встретив сильное сопротивление. Северная колонна остановилась на Инкленберг (возвышение к западу от бухты, современный Мюррей-Хилл), в соответствии с приказом генерала Хау дождаться остальных сил вторжения. Трём тысячам американцев к югу от места высадки повезло. Если бы Клинтон продвигался дальше на запад к Гудзону, он отрезал бы от основной армии войска генерала Патнэма на нижнем Манхэттене — почти треть сил Вашингтона[14].

Когда началась высадка, Патнэм с частью войск ушел на север. После краткого совещания с Вашингтоном об опасности для войск, оставшихся в городе, он поскакал на юг, возглавить их отступление. Бросив мешавшие им припасы и обоз колонна, с Аароном Барром впереди, двинулась на север вдоль Гудзона. Марш Патнэма был таким быстрым, а британское наступление медленным, что только последние роты в его колонне соприкоснулись с наступающими англичанами. Патнэм и его люди вошли в главный лагерь уже в темноте, когда их не надеялись увидеть. Позже прибыл Генри Нокс, с трудом ускользнув в лодке по Гудзону, и тоже был встречен восторженными криками. Вашингтон его даже обнял[14].

Последствия

Британцев приветствовало оставшееся население Нью-Йорка. Был спущен флаг Континентальной армии и поднят Юнион Джек. Хау, который хотел захватить Нью-Йорк быстро и с минимальным кровопролитием, счёл вторжение полным успехом. В британском лагере многие считали так же[8]. Только позже они ощутили на себе последствия того, что выпустили Континентальную армию из западни. Не желая продолжать бои в тот день, Хау остановил свои войска, не доходя Гарлема[14]. Со временем он получил за Нью-Йорк Орден Бани.

Вашингтон был разъярён поведением своих войск, назвав его «позорным» и «скандальным»[15]. Ополченцы Коннектикута, и без того имевшие неважную репутацию, были заклеймены трусами и обвинены в бегстве. Но другие высказывались осторожнее, например генерал-майор Уильям Хит: «раны, полученные на Лонг-Айленде, ещё кровоточили; и если не солдаты, то офицеры точно знали, что город было приказано не защищать»[15]. Если бы коннектикутцы остались держать остров Йорк, под пушечным огнём, при подавляющем превосходстве противника, они были бы уничтожены[15].

На следующий день, 16 сентября, две армии встретились при Гарлем-хайтс[16].

19 сентября, словно выполняя совет Грина, Нью-Йорк охватил большой пожар. Причины его установить так и не удалось. Обе армии обвиняли в нём друг друга, были и теории поджога, но после разбирательства британские власти формальных обвинений никому не предъявили.

Напишите отзыв о статье "Высадка в бухте Кип"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 McCullough,… p. 210−211.
  2. 1 2 3 4 Navies and the American Revolution / R. Gardiner, ed. — P. 49−54.
  3. Gallagher, John. Battle of Brooklyn 1776, p. 158.
  4. McCullough,… p. 201−202
  5. McCullough, p. 203.
  6. См. карту, поз. Q
  7. См. карту, поз. H
  8. 1 2 3 4 Navies and the American Revolution / R. Gardiner, ed. — P. 57−61.
  9. См. карту, поз. C
  10. 1 2 3 McCullough, p. 205−207
  11. McCullough,… p. 203−204.
  12. 1 2 3 4 McCullough,… p. 207−209.
  13. 1 2 Fischer,… p. 102.
  14. 1 2 3 4 5 McCullough,… p. 212−214.
  15. 1 2 3 McCullough,… p. 214−216.
  16. См. карту, поз. I

Литература

  • Fischer, David Hackett. Washington’s Crossing. Oxford University Press, New York, 2004. ISBN 0-19-517034-2
  • McCullough, David. [books.google.com/books?id=B7583ruBEsUC&printsec=frontcover&dq=isbn:0743226712&hl=en#v=onepage&q&f=false 1776]. Simon & Schuster, 2005. ISBN 0-7432-2671-2
  • Navies and the American Revolution, 1775−1783 / Robert Gardiner, ed. — Chatham Publishing, 1997. — ISBN 1-55750-623-X.

Отрывок, характеризующий Высадка в бухте Кип

Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.