Переселение индейцев

Переселение индейцев — проводившаяся в XIX веке правительством США политика этнических чисток в отношении коренных народов, переселение индейских племен из юго-восточных штатов на Индейскую Территорию западнее реки Миссисипи.

Предпосылки

Во времена президентства Томаса Джефферсона, позиция американского правительства состояла в том, чтобы позволить индейским племенам остаться на их землях восточнее Миссисипи, в том случае если они согласны будут «цивилизоваться». Джефферсон полагал, что консолидация индейских племен на Великих Равнинах убережёт их от разрушительного контакта с европейской цивилизацией, а также не даст белым поселенцам рассеяться слишком широко. В начале XIX века миссионер-баптист Айзек Маккой даже выступил с идеей создания отдельного индейского штата на Великих Равнинах, где индейцев можно было бы обучить принципам христианства и европейской цивилизации, — но в Конгрессе его идею не пожелали рассмотреть всерьёз.

Однако, рост населения США, развитие городов, транспортной системы и коммерции в первые десятилетия после Войны за независимость требовали активного развития сельского хозяйства. Власти США добивались заключения с племенами договоров о выкупе земли. Еще в начале XIX века возникла идея «земельного обмена», то есть обмена индейских земель на юго-востоке США на дикие территории западнее Миссисипи. Впервые с этой идеей выступил Джефферсон в 1803 году; первые договоры были заключены в 1817 г., когда чероки согласились уступить два больших участка земли на востоке в обмен на участки равной площади на территории современного штата Арканзас, за чем последовали другие договоры подобного рода.

В 1823 году Верховный суд США, разбирая земельные споры, в ряде своих решений выработал так называемую Доктрину открытия, согласно которой открытые европейскими колонизаторами «незанятые» земли Америки законно принадлежат их «первооткрывателям», а коренные американцы утратили право на независимость и могут лишь занимать эти земли в качестве арендаторов. «Бог не указал бы англичанам пути к Новому Свету, если бы он не намеревался отдать его им во владение». Таким образом отъём земли у коренных народов получил "законное" обоснование.

Практика вытеснения индейцев продолжалась в течение нескольких десятилетий, однако окончательно оформилась в официальную политику государства при президентах-демократах Джексоне и Ван Бюрене (1830-40-е годы). Джексон и его сторонники, видевшие в индейских племенах помеху на пути цивилизации, выступали за переселение индейцев с богатого Юго-Востока США на дикие земли Великих Равнин. Итогом стало принятие в 1830 году Закона о переселении индейцев, после которого процесс вытеснения индейцев ускорился.

Формально переселению подлежали только индейцы, желавшие сохранить племенное самоуправление. Индейцы, которые были согласны принять гражданство США, могли остаться. Однако, эти индейцы подвергались дискриминации и жёсткому давлению со стороны местного белого населения. Процесс выдавливания индейцев с Востока США продолжался вплоть до начала XX века.

Ход переселения

Согласно закону, президент получал право на заключение договоров с индейцами о земельном обмене, кроме того, Конгресс США выделил ассигнования на покрытие расходов и защиту индейских племён во время и после переселения. В результате, более 100 000 индейцев переселились на запад, главным образом на так называемую Индейскую Территорию в современном штате Оклахома. За восемь лет президентства Джексона было выкуплено 100 миллионов акров (40 миллионов га) земли на сумму около 68 миллионов долларов.

Однако, в действительности, процесс проходил не так гладко, как то выглядело на бумаге. Хотя переселение декларировалось как добровольное, оставшиеся должны были подчиниться федеральным законам, которые уничтожали их племенные и личные права, и подвергнуться бесконечным притеснениям со стороны белых поселенцев. Широко использовалась практика давления и подкупов, чтобы принудить вождей к подписанию земельных договоров с белыми властями. Это послужило к разделению внутри самих племен. Правительство США предпочитало игнорировать тех вождей, кто сопротивлялся переселению, и иметь дело с теми, кто выступал за него.

Часто переезд на новые места проходил в ужасных условиях. Многие индейцы не имели средств на провизию и транспорт и были вынуждены идти пешком. Из-за антисанитарных условий, суровой зимы и недоедания начинались болезни, многие умирали от голода. Переселение сопровождалось разграблением имущества индейцев. Федеральные войска, которые должны были сопровождать и защищать переселенцев, из-за дезорганизации лишь увеличивали их лишения. Алексис де Токвиль, приехавший в 1831 году в США, чтобы написать книгу о тамошней демократии, был потрясён увиденным:

Невозможно вообразить ужасные страдания, сопровождающие эти вынужденные переселения. К тому моменту, когда индейцы покидают родные места, число их уже убыло, они измучены. Края, где они собираются поселиться, заняты другими племенами, которые смотрят на вновь пришедших с тревогой и подозрением. Позади у них — голод, впереди — война и повсюду — беды. […] В том году [в конце 1831 года] стояли необычайные холода… Индейцы шли с семьями, с ними были раненые, больные, новорожденные дети и близкие к смерти старики. У них не было ни палаток, ни повозок, только немного провизии и оружие. […] Думаю, что индейская раса в Северной Америке обречена на гибель, и не могу отделаться от мысли, что к тому времени, когда европейцы дойдут до Тихого океана, она уже не будет существовать.

—

По утверждению Адольфа Гитлера, «свои идеи создания концентрационных лагерей и целесообразности геноцида он почерпнул из изучения истории… США. Он восхищался тем, что… в своё время на Диком Западе были созданы лагеря для индейцев. Перед своими приближенными он часто восхвалял эффективность американской техники физического истребления — голодом и навязыванием борьбы в условиях неравенства сил».

Переселение южных племён

Переселение пяти южных племён (так называемых Пяти цивилизованных племён) получило название Дороги слёз.

Народ	Численность до заключения договора	Год подписания договора	Годы переселения	Количество добровольных и депортированных переселенцев	Количество оставшихся на юго-востоке	Количество умерших во время переселения	Количество умерших во время военных действий
Чокто	19554 + 6000 чёрных рабов	Договор ручья Танцующего Кролика (1830)	1831-1836	12500	7000	2000-4000 + (холера)	?
Крики	22700 + 900 чёрных рабов	Куссетский договор (1832)	1834-1837	19600	?	3500 (от болезней после переселения)	?
Чикасо	4914 + 1156 чёрных рабов	Договор ручья Понтоток (1832)	1837-1847	более 4000	сотни	некоторые умерли от болезней	?
Чероки	21500 + 2000 чёрных рабов	Договор в Нью-Эчоте (1835)	1836-1838	20000 + 2000 рабов	1000	2000-8000	?
Семинолы	5000 + беглые рабы	Договор Пейнз-Лендинг	1832-1842	2833	250-500		700 (Вторая семинольская война)

Некоторые числа округлены.

Чокто

Чокто первыми подписали договор о переселении. Основная масса была настроена категорически против, однако пятьдесят делегатов от племени были подкуплены и по Договору ручья Танцующего Кролика, заключенному в 27 сентября 1830 года, уступили восточные территории правительству США.

Из-за антисанитарных условий и голода во время переезда чокто понесли большие потери. Суровой зимой 1830—1831 многие умерли от воспаления лёгких, летом началась эпидемия холеры, от которой люди умирали сотнями. Армия, сопровождавшая племя в дороге, превратилась из защитников в погонщиков. 6-7 тысяч человек, которые должны были тронуться в путь позднее, предпочли принять гражданство США. Однако, несмотря на попытки военного министерства защитить оставшихся, чокто оказались под давлением белых поселенцев, мошенников, виноторговцев, которые незаконно захватывали или обманом выманивали их земли и не останавливались перед прямым насилием. Выдавливание чокто из штата Миссисипи продолжалось вплоть до начала XX века. Правительство штата приняло закон, по которому чокто запрещалось пропагандировать какие-либо взгляды на переселение. Возможно это связано с известным Прощальным письмом американскому народу вождя чокто Джорджа Харкинса.

Чероки

Переселить племя чероки на запад предлагал ещё президент Джефферсон в начале XIX века. Трижды группы чероки добровольно переселялись на запад, на территорию современного Арканзаса, но и там их немедленно окружали белые поселенцы, охотники и трапперы, вынуждая их переходить ещё дальше на запад. Федеральное правительство, подписавшее с ними договор в 1828 году, объявило новую территорию их «вечным домом» и дало «торжественную гарантию», что эти земли никогда не будут отняты, однако вытеснение коренных американцев продолжалось.

В послании к Конгрессу 1829 года президент Джексон посоветовал индейцам оставить земли в Джорджии и Алабаме и перебираться за Миссисипи. Тогда же законы штата Джорджия отняли у чероки их земли, ликвидировали черокское правительство. Тех, кто отговаривал соплеменников от переезда, ждало тюремное заключение. Индейцы не имели права свидетельствовать в суде против белых, искать золото на собственной земле и устраивать собрания. На протест федеральному правительству они получили совет отправляться «к заходящему солнцу», где ни одному белому не будет разрешено селиться рядом с ними. Даже когда правительство штата ввело к ним войска и начало продавать их земли, закрывать школы, уничтожать имущество, чероки предпочли ненасильственное сопротивление.

В 1834 году семьсот человек согласились отправиться на запад. 81 человек умер в пути, половина из оставшихся умерла в течение первого года после переселения, в основном от холеры и кори. В 1835 году Эндрю Джексон обратился к черокским представителям с лицемерной тирадой: «Друзья мои! Вы сами видите, что принесла вам т.н. цивилизация! Отправляйтесь на Индейскую территорию за Миссури - и там живите той жизнью, какая вам угодна!». В том же 1835 году черокскими представителями в Нью-Эчоте был подписан договор, хотя на подписание явилось всего пятьсот человек из 17 тысяч. В апреле 1838 года Мартин ван Бюрен приказал ввести войска на территорию чероки и депортировать их на запад. 1 октября 1838 года первые переселенцы пустились в Дорогу слёз, до конца которой не дошли около четырёх тысяч.

Крики

Крики боролись за право оставаться на своей земле с начала колонизации Америки. К 1832 году они оказались в окружении многотысячных белых поселений на небольшом участке в Алабаме. Столетний индеец по имени Пятнистая Змея так отозвался о политике президента Джексона: «Братья! Я выслушал много речей нашего великого отца. Но они всегда начинались и заканчивались одним и тем же: „Отодвиньтесь немного, вы слишком близко от меня“».

Поверив обещаниям правительства, делегаты криков подписали в Вашингтоне договор о переселении за Миссисипи, однако в течение нескольких дней правительство США нарушило договор. Маскоги отказались идти на запад. Начались набеги голодающих индейцев на фермы белых, а местное ополчение под этим предлогом атаковало индейские поселки. Так была развязана Вторая крикская война 1836—1837 годов, в которой немногочисленные воины криков сопротивлялись тысячам солдат. Армия начала насильственное выселение индейцев на запад без какого-либо возмещёния за оставленную землю или имущество. «К середине зимы бесконечная, еле ковылявшая вереница более чем из 15 000 криков протянулась по всему Арканзасу от границы до границы».

Семинолы

Покупка Флориды у Испании в 1819 году открыла плодородные земли семинолов для белых американцев. В 1823 году в форте Моултри был подписан договор, по которому семинолы должны были оставить прибрежные территории и переселиться вглубь страны, то есть на болотистые земли центральной Флориды, мало пригодные для жилья. За согласие подписать этот договор семинольские представители получили крупные земельные участки на севере штата.

Весной 1832 года семинолы были собраны в Пейнз-Лендинг на реке Оклаваха. Агент по делам индейцев (чиновник, уполномоченный вести дела с индейцами от имени правительства США) предложил им перебраться на земли криков в Арканзасе и возвратить всех сбежавших рабов законным хозяевам, но не получил общего согласия. Однако, по заключенному там договору семинолы должны были переселиться, если делегация из семи вождей, осмотрев западные земли, сочла бы их пригодными для жилья. В марте 1833 года вожди подписали заявление о том, что территория пригодна, но по возвращении во Флориду отказались от него, сославшись на то, что на них оказали давление и что они в любом случае не имели права решать за все племена и фратрии.

В апреле 1834 года Сенат ратифицировал договор, дав семинолам год на то, чтобы перебраться на запад от Миссисипи. В том же году получил назначение новый индейский агент Уайли Томпсон. Он созвал семинольских вождей в октябре 1834 года и призвал их переселиться, но в ответ услышал отказ. Тогда Томпсон запросил военной помощи, и армия начала подготовку к депортации. В начале 1835 года президент Джексон пригрозил индейцам, что если они не уйдут на запад добровольно, их заставят военной силой. Несколько вождей согласились на переезд при условии отсрочки, остальные ответили отказом. Растущее сопротивление семинолов возглавил молодой вождь Оцеола. Начались вооруженные стычки между белыми и индейцами, переросшие во Вторую семинольскую войну, длившуюся до 1842 года, пока у семинолов не иссякли силы.

Судьба Оцеолы и практика переселения семинолов нашла отражение в известном романе Майн Рида «Оцеола, вождь семинолов».

На севере

Северные индейцы (населявшие территорию современных штатов Огайо, Индиана, Иллинойс, Мичиган и Висконсин, а также северо-восточной части Миннесоты) были малочисленны и раздробленны по сравнению с южными, поэтому процесс заключения договоров и эмиграции проходил постепенно, небольшими группами. Племена шауни, оттава, потаватоми, сауков и фоксов подписали договоры и перебрались на Индейскую Территорию. В 1832 году вождь сауков Чёрный Ястреб возглавил группу сауков и фоксов, решивших вернуться на свои земли в Иллинойсе, что привело к войне, названной его именем — Война Черного Ястреба. Федеральные войска и иллинойсское ополчение разгромили индейскую армию.

См. также

• Геноцид индейцев
• Дорога слёз
• Депортации народов в СССР

Ссылки

• [www.loc.gov/rr/program/bib/ourdocs/Indian.html Материалы по переселению индейцев] в Библиотеке Конгресса США  (англ.)
• [www.civics-online.org/library/formatted/texts/indian_act.html Текст Закона о переселении индейцев]  (англ.)
• [1onewolf.com/lakota/Images/Society/Maps/IndianLandCessions.jpg Indian land cession by years]

Отрывок, характеризующий Переселение индейцев

Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.