Выставки изобразительного искусства Ленинграда

Корнеев Б. В.

Автопортрет. 1961

Осенняя выставка произведений ленинградских художников, 1962

Выставки изобразительного искусства Ленинграда — важная составляющая художественной и культурной жизни города на протяжении большей части ХХ века, своеобразный барометр состояния и тенденций развития изобразительного искусства.

1917—1931 гг.

Художественные выставки Петрограда—Ленинграда послереволюционного периода отражали перемены, происходившие в обществе и искусстве, попытки власти включить изобразительное искусство в систему государственных отношений, сопровождавшиеся борьбой мнений и наличием полярных взглядов по основным вопросам культурной политики.

С революцией Петроград унаследовал систему художественных выставок в том виде, как она сложилась в столице России к 1917 году. Её отличали ряд особенностей. Главными выставочными площадками были залы Академии художеств и Императорского Общества поощрения художеств (ОПХ). В отличие от ряда европейских столиц, в Петербурге—Петрограде не получили распространения частные картинные галереи со своим выставочным пространством и кругом художников. Единственным подобным заведением было художественное бюро Н. Е. Добычиной. В связи с чем петербургские художественные выставки традиционно выполняли не только культурную и просветительскую функцию, но и являлись тем местом, где покупатель знакомился с новыми работами и договаривался о приобретении картин. Действовавшие в Петрограде общества художников по существу представляли собой выставочные объединения с более или менее постоянным кругом экспонентов. Крупнейшими из них на конец 1917 года были объединение «Мир искусства», «Товарищество передвижных художественных выставок», «Общество имени А. И. Куинджи», «Община художников». По мнению Д. Северюхина, «выполняя миссию посредничества между художником и покупателем, эти объединения фактически замещали собой галеристов и маршанов, которым на западноевропейском художественном рынке со второй половины XIX века принадлежала ключевая роль».

Первой выставкой, открытой в залах Общества поощрения художеств на третий день после революции и провозглашения Советской власти, стала «Первая выставка картин, этюдов и эскизов общества имени А. И. Куинджи» (до 1917 года общество не проводило самостоятельных выставок).). На выставке экспонировалось свыше 400 произведений 55 авторов, в том числе работы А. А. Рылова, И. И. Бродского, А. Д. Кайгородова, П. Д. Бучкина, А. И. Вахрамеева, А. Р. Эберлинга, М. И. Авилова и других. В декабре 1917 года во Дворце искусств (Инженерная ул., 2) открылась выставка картин «Общины художников», на ней экспонировалось свыше 680 работ 68 художников Петрограда.

Диалог новой власти с художниками налаживался трудно. В ноябре 1917 года Союз деятелей искусства, объединявший свыше 200 художественных организаций, отверг приглашение к сотрудничеству. Первыми руку советской власти протянули представители «левых». Отдел изобразительного искусства Наркомпроса в начале 1918 года возглавил Д. Штеренберг, до революции бывший членом Бунда, эмигрировавший во Францию, где познакомился с А. Луначарским. В отдел ИЗО и его различные секции и коллегии, в ведении которых находились среди прочих вопросы закупок произведений, выставок, художественного образования, вошли В. Татлин, К. Малевич, О. Брик, В. Кандинский, С. Дымшиц-Толстая, А. Древин, Б. Королёв, Н. Удальцова и другие — преимущественно сторонники «левого фронта искусств» и центра. Они образовали довольно сильную группу, определившую на первых порах художественную политику отдела ИЗО Наркомпроса, а также Московского и Петроградского Советов. Как писал впоследствии Луначарский, это привлечение футуристов к управлению искусством было вынужденным, так как никто кроме них не шёл на сотрудничество с советами. Н. К. РерихаПо инициативе руководства ИЗО осенью 1918 года при Наркомпросе было образовано Всероссийское центральное выставочное бюро и утверждёно выработанное при участии К. Малевича «Положение о выставках», в котором заявлялось о необходимости государственной монополизации и национализации выставочного дела в целях «освобождения художников от эксплуататоров» и создания «художественной культуры народа». Е. В. Логутова называет его «событием, завершившим предыдущий этап развития выставочной деятельности». Однако между политическими декларациями лидеров ИЗО Наркомпроса и реальной художественной жизнью существовала большая дистанция. Художественные выставки в Петрограде проводились согласно уставам художественных обществ, которые в свою очередь, как и до революции, регистрировались властями. Так, в 1904 году Санкт-Петербургским градоначальником было издано обязательное постановление об устройстве и содержании помещений для выставок, где в 17 пунктах были детально расписаны все требования к таким помещениям. А также указывалось, что открытие для публики выставок допускается только по предварительному получении на это разрешения Городской Управы. Таким образом, задолго до 1917 года не только содержание выставок, но и их организационная деятельность ставились под контроль государства. Требования ужесточались, и найти подходящее помещение для проведения выставки становилось непросто. В этой связи задачей Всероссийского центрального выставочного бюро Наркомпроса как государственного органа было содействие проведению местных выставок, но главным образом координация и проведение юбилейных и тематических выставок общегосударственного масштаба.

В 1918 году в Петрограде открылись очередные выставки «Общество имени А. И. Куинджи», объединений «Мир искусства», «Товарищество передвижных художественных выставок», а также тематическая выставка «Русский пейзаж». Состав её участников был представителен, включая как тех, кто вскоре эмигрировал, так и продолживших жить и работать в СССР: А. Н. Бенуа, Б. Д. Григорьев, Б. М. Кустодиев, А. Е. Карев, И. И. Бродский, А. А. Рылов, Н. И. Альтман, К. С. Петров-Водкин, З. Е. Серебрякова, А. Я. Головин, Г. С. Верейский, А. Е. Яковлев, С. Ю. Судейкин и другие.

Весной 1919 года в семнадцати залах Зимнего дворца открылась «Первая Государственная свободная выставка произведений искусства», прообраз будущих общегородских выставок ленинградских художников. Экспонировалось свыше 1800 произведений почти 300 авторов. Выставка достаточно полно представила основные направления современного искусства и петроградские художественные общества, а также творчество художников, не входивших в объединения. Среди участников выставки были И. Е. Репин, А. Н. Бенуа, В. Д. Баранов-Россинэ, П. Н. Филонов, К. С. Петров-Водкин, Н. К. Рерих, М. З. Шагал, М. В. Добужинский, И. Я. Билибин, З. Е. Серебрякова, Б. М. Кустодиев, А. Е. Карев, И. И. Бродский, А. А. Рылов, Н. И. Альтман, М. П. Бобышов, В. Д. Замирайло, В. А. Беклемишев, М. В. Матюшин, В. С. Сварог, М. Ю. Клевер, В. И. Шухаев, А. П. Остроумова-Лебедева, Д. И. Митрохин, О. Э. Браз и другие художники.. Выставка дала картину изобразительного искусства Петрограда спустя год после революции, представленных в нём направлений и стилей. А также первого опыта отражения искусством новой реальности. В дальнейшем Эрмитаж не использовался для проведения выставок современного ленинградского искусства. Для этих целей предоставлялись залы Русского музея и Музея города (бывший Аничков дворец).

В 1920 году круг художественных объединений Петрограда пополнило новое «Общество художников-индивидуалистов», его первая выставка прошла в 1921 году. Среди экспонентов первых выставок были художники П. П. Болотов, И. И. Бродский, И. А. Вельц, П. И. Волков, П. И. Геллер, Ю. Ю. Клевер, А. В. Маковский, К. Е. Маковский, П. С. Наумов, К. С. Петров-Водкин, С. В. Приселков, С. Я. Шишмарев, И. Ф. Шультце и другие. Последняя восьмая выставка общества открылась в 1929 году в Музее города (бывший Аничков дворец). В 1923 году в Петрограде открылся филиал АХРР, его возглавил Н. И. Дормидонтов. Первая выставка членов АХРР открылась в 1924 году.

В 1923 году а залах Академии художеств открылась выставка картин художников Петрограда всех направлений за 1918—1923 годы, первая после 1919 года общегородская выставка. В ней участвовали члены «Общества имени А. И. Куинджи», «Общества художников-индивидуалистов», «Общины художников», «Мира искусства», «Товарищества передвижных художественных выставок», «Око», «Группы 16», «УНОВИС», «Зорвед», Пролеткульта, «Группы новых течений в искусстве», а также отдельные художники, не принадлежащие к обществам. Экспонировалось свыше 1600 произведений 263 авторов. Выставка представила работы художников за послереволюционный период, отразила новую расстановку сил в искусстве, позволила обобщить первый опыт решения искусством новых задач.

Крупнейшими ленинградскими выставками середины — второй половины 1920-х годов стали 8-я выставка АХРР «Жизнь и быт народов СССР» (1926, ГРМ), «Выставка новейших течений в искусстве» (1927, ГРМ, при участии В. В. Кандинского, Д. Д. Бурлюка, В. Е. Татлина, А. А. Осмёркина, Р. Р. Фалька, П. П. Кончаловского, М. Ф. Ларионова, Н. С. Гончаровой, М. З. Шагала и других), «Юбилейная выставка изобразительных искусств» (1927, Академия художеств), выставка «Графическое искусство в СССР 1917—1932 гг.» в Академии художеств, выставка «Современные ленинградские художественные группировки» (1928, ГРМ). Ежегодные выставки проводили «Общество имени А. Куинджи», «Община художников», «Общество художников — индивидуалистов», «4 Искусства», группа «Шестнадцать». Ленинградские художники активно участвовали в московских и зарубежных выставках, в том числе в «Выставке художественных произведений к десятилетнему юбилею Октябрьской революции» (1928, Москва), в «Выставке картин московских и ленинградских художников, организованной к 25-летию художественной и педагогической деятельности Д. Н. Кардовского» (1929, Москва), в выставке «Современное и прикладное искусство Советской России» (1929, Нью-Йорк, Филадельфия, Бостон, Детройт). Весной 1926 года группой молодых выпускников Академии художеств в Ленинграде было создано объединение «Круг художников», его членами стали В. В. Пакулин (председатель), А. Ф. Пахомов, А. Н. Самохвалов, А. И. Русаков, В. И. Малагис, Л. Р. Британишский, А. С. Ведерников и другие. «Круг» провёл в Ленинграде три выставки, наиболее значительной из которых считается вторая выставка 1928 года в Русском музее. На ней экспонировалось около 150 произведений, главным образом живописных. Выставка работала полтора месяца, вызвав большой интерес и благожелательные отзывы прессы, её посетил нарком просвещения А. Луначарский. В 1927 и 1928 годах в Доме печати и Академии художеств состоялись две выставки группы «Мастеров аналитического искусства». В Академии художеств возобновились выставки дипломных работ. В Академии художеств возобновились выставки дипломных работ.

В 1930 году тенденция к объединению творческих сил реализовалась в создании общества «Цех художников», возникшего в результате слияния «Общества имени А. Куинджи», «Общины художников», «Общества художников—индивидуалистов» и «Общества живописцев». Их работы были показаны а Академии художеств на «Первой общегородской выставке изобразительных искусств» с участием К. С. Петров-Водкина, М. И. Авилова, И. И. Бродского, М. П. Бобышова, А. Т. Матвеева, А. Ф. Пахомова, А. С. Ведерникова, Р. Р. Френца, А. А. Рылова и других.

Хотя опыт участия «левых» в руководстве отделом ИЗО Наркомпроса закончился к середине 1921 года, острая полемика по вопросам о путях развития изобразительного искусства, об отношении к станковой живописи, к реализму и беспредметному искусству, к художественному образованию продолжалась с разной интенсивностью до середины 1930-х. Эта борьба неизбежно находила отражение в выставочной жизни Петрограда—Ленинграда. Если после революции «левые» призывали к отказу от изобразительности, как, якобы, характерной, по выражению Н. Н. Пунина, «для буржуазного понимания искусства», то в 1930 году усилиями сторонников немедленной «пролетаризации» искусства в Академии художеств было закрыто отделение станковой живописи. Это решение они мотивировали тем, что якобы «станковая картина перестала быть прогрессивной формой изобразительного искусства».

В этой обстановке экспозиции выставок и отношение к ним широких масс стали важным аргументом в борьбе мнений. По сути ленинградские выставки 1920-х — начала 1930-х годов стали одним из веских доводов в пользу поворота государственной политики в области культуры в сторону поддержки станковой живописи и отечественной школы реалистического искусства.

Крупнейшими выставками начала 1930-х годов с участием ленинградских художников стали «Советское изобразительное искусство реконструктивного периода» (1932, ГРМ), юбилейная выставка «Художники РСФСР за 15 лет», (1932, ГРМ), выставка портрета (1933, областной Дом художника), выставка картин ленинградского областного Дома художника в Доме культуры имени 1-й пятилетки (1933), выставки «15 лет РККА» (1934, ГРМ), «Женщина в социалистическом строительстве» (1934, ГРМ), «Ленинград в изображениях современных художников» (1934, Музей строительства и городского хозяйства, бывший Аничков дворец).

1932 — 1940 гг.

После принятия 23 апреля 1932 года постановления ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» и образования единого ЛОССХ последний фактически взял на себя подготовку и координацию выставок с участием ленинградских художников. Первая общегородская выставка после образования ЛССХ открылась в апреле 1935 года в ГРМ. В состав её оргкомитета вошли художники высокого творческого ранга: И. И. Бродский, М. Г. Манизер, К. С. Петров-Водкин, А. А. Рылов, М. И. Авилов, Н. Э. Радлов, А. Н. Самохвалова и ряд других. На выставке экспонировалось более тысячи работ 282 художников — живописцев, графиков, скульпторов, прикладников, созданных за три года существования ЛОССХ. Большинство произведений было представлено по разделу живописи, среди них картины «Хлеб» (1934), «Портрет народного артиста П. З. Андреева» (1934) П. Д. Бучкина, «Демонстрация на проспекте 25 Октября» (1934) И. И. Бродского, "Стратостат «Осавиахим I» Г. Н. Бибикова, «Автопортрет» (1933), «Девочка с флажком» (1934) К. С. Малевича, «Гонка яхт» (1934), «В преддверии Арктики» (1934) Н. Е. Бубликова, «В ЦПКО на Кировских островах» (1934) Г. М. Бобровского, «На манёврах» (1934), «Физкультура в Красной Армии» (1934) М. И. Авилова, «Жатва» (1934) В. М. Белаковской, «Пейзаж. Армения» (1934) М. А. Асламазян другие.

По мнению А. Г. Раскина, участники выставки были «отцами-основателями» ЛОССХ, а их произведения составили один из вечных пластов отечественного искусства. В тематике выставки ощутимо присутствовал «социальный заказ», особенно в портретах Ленина, Сталина и его окружения, что позже вылилось в изобразительный культ вождя и вождей. Вместе с тем, для большинства работ выставки было характерно обращение к современности, поиски нового героя, отражение меняющегося облика городов и сёл. В пейзаже художники выражали свою любовь к городу и красоте природы.

Выставки второй половины 1920-х — 1930-х годов отражали возросшую роль государства как заказчика художественной продукции, ставшую к концу 1930-х годов доминирующей. Так, почти все экспонируемые на выставках работы иллюстраторов книги, скульпторов, художников по фарфору, художников театра и кино, художников-монументалистов так или иначе создавались на основе государственных заказов и договоров, что было обусловлено особенностями труда в этих видах и жанрах изобразительного искусства. В станковой живописи такими жанрами были, прежде всего, тематическая картина и портреты руководителей государства. «Изобразительные искусства в нашей стране никоим образом не могут мало-мальски нормально развиваться без поддержки государства. Частный рынок вряд ли когда-нибудь оживёт у нас, а общественный рынок нуждается ещё в значительной обработке, развитии и определении», — писал А. В. Луначарский в 1928 году в статье, посвящённой итогам выставки государственных заказов к десятилетию Октября. Он признавал выставку удачной, «как начало более или менее крепкой связи между государством и миром художников, связи, которая будет обоюдно полезной».

Чем выше был статус выставки (юбилейные, всесоюзные), тем больше выделялось государством средств на заключение договоров с художниками, тем выше в экспозиции выставки была доля работ, созданных по заказу. Требования заказчика к содержанию, художественному и идейному уровню договорных работ формулировали специальные советы и комиссии. Получили распространение тематические планы выставок («темники»), которые заранее ориентировали художников в выборе сюжетов картин для заключения договоров к конкретной выставке сообразно её главной теме. Например, тематический план выставки «Индустрия социализма» (1939), подготовка к которой началась в 1935 году, содержал почти 80 страниц текста в 12 разделах. Круг художников, привлекавшихся в 1930-е годы к созданию договорных произведений, был достаточно широк и разнообразен, а финансирование щедрым. Только аванс при заключении договора мог доходить до 8000 рублей, а бюджет, например, выставки «Индустрия социализма» составил 10 миллионов рублей, выставки «ХХ лет РККА и Военно-морского флота» — 2,3 миллиона рублей, что в денежном исчислении тех лет представляло огромные суммы. Для сравнения весь бюджет ЛОССХ на 1936 год составил 1 миллион 580 тыс. рублей.

С выставок осуществлялись основные закупки произведений искусства. В них попадали и лучшие работы, выполненные вне договоров, в порядке личной творческой инициативы авторов. Так с выставки «Художники РСФСР за 15 лет» поступила в ГРМ картина А. Н. Самохвалова "Девушка в футболке" (1932, золотая медаль всемирной парижской выставки 1937 года). С конца 1920-х на выставках появляется всё больше работ, созданных художниками по материалам творческих командировок. Такие поездки с целью сбора материалов и подготовки эскизов договорных картин оплачивались из средств ЛОССХ, кооперативного товарищества Ленизо, Всекохудожника, издательств, местного бюджета Ленинграда. Например, на выставке «Художники РСФСР за 15 лет» в ГРМ (1932) экспонировалась известная серия из девяти портретов членов коммуны «Ленинский путь», созданная А. Н. Самохваловым в ходе двух продолжительных командировок. По материалам другой командировки 1929 года в Иваново на Меланжевый комбинат Самохваловым была написана картина «Ткацкий цех» (ГРМ). Так же родилась и знаменитая серия «Метростроевки» (1934, ГРМ), впервые показанная в 1935 году на «Первой выставке ленинградских художников».

В целом государственный заказ сыграл в 1930-е годы важную роль в становлении советского изобразительного искусства, в сохранении и развитии традиций отечественной художественной школы. Благодаря заказу в этот период были созданы такие широко известные произведения ленинградских художников, как иллюстрации А. Н. Самохвалова к «Истории одного города» М. Салтыкова-Щедрина (Гран-при парижской выставки 1937 года), иллюстрации В. М. Конашевича к повести Прево «Манон Леско» (золотая медаль парижской выставки 1937 года), иллюстрации К. И. Рудакова к роману Г. Мопассана «Милый друг», Е. А. Кибрика к «Кола Брюньону» Р. Роллана и «Легенде о Тиле Уленшпигиле» Ш. де Костера, картины И. И. Бродского «Выступление В. И. Ленина на митинге рабочих Путиловского завода в мае 1917 года» (1929, заказ Ленинградского комитета Союза металлистов, Гран-при парижской выставки 1937 года), «В. И. Ленин в Смольном» (1930, ГТГ, высшая награда венецианского биеннале 1934 года), панно А. Н. Самохвалова «Советская физкультура» для павильона СССР на международной парижской выставке 1937 года (гран-при выставки) и многие другие. «Мы не можем отрицать, — писала в 2003 году В. А. Ушакова, — что одним из главных критериев в оценке произведений искусства был профессионализм. Как ни парадоксально, но именно борьба за так называемую „идеологическую чистоту“ позволила русскому (советскому) искусству сохранить школу. В те времена победа формального искусства на фоне малообразованного и заидеологизированного общества могла привести к уничтожению профессионализма и полной его потере. Именно политический выбор в пользу реализма позволил сохранить традиции подлинного российского реализма и великолепную художественную школу при всех отрицательных сторонах идеологического прессинга».

Отражая реалии, сложившиеся в СССР, ленинградские выставки этих лет способствовали утверждению средствами изобразительного искусства нового облика советского государства и его современников. «Большой стиль» и социалистический реализм как творческий метод в наибольшей мере должны были отвечать решению этих задач. Система художественных выставок к началу 1940-х годов получила свои законченные очертания, начиная с персональных, традиционных весенних и осенних выставок в залах ЛОССХ, тематических и групповых выставок и до городских выставок, проводимых, как правило, в Русском музее. На высшем уровне этой системы находились всесоюзные и юбилейные выставки, проводившиеся в 1930-е годы в Ленинграде и Москве при активном участии ленинградских художников.

Последними крупными предвоенными выставками Ленинграда стали пятая и шестая выставки ленинградских художников 1940 года, седьмая выставка ленинградских художников 1941 года, выставка произведений женщин-художников Ленинграда (март 1941 года), персональные выставки А. П. Остроумовой-Лебедевой (1940, ГРМ), А. С. Ведерникова (1940, ЛССХ), Н. И. Альтмана (1940, ЛССХ), А. Я. Головина (1940, ЛССХ), М. И. Авилова(1940, ЛССХ), Е. С. Кругликовой (1940, ЛССХ), Л. Ф. Овсянникова (1941, ЛССХ). По мнению А. Г. Раскина, они опровергают утверждения о том, что творчество ленинградских художников было полностью подчинено политическому заказу и подмято идеологическим прессом. Во многих произведениях пейзажной, портретной, этюдной живописи ставились и успешно решались чисто художественные задачи.

1941 —1945 гг.

С началом войны и блокады выставочная жизнь в Ленинграде на некоторое время замерла. Многие художники ушли в Красную Армию или эвакуировались. Оставшиеся в Ленинграде включились в работы по маскировке и укрытию объектов и памятников, возведению оборонительных сооружений, выпуску плакатов и боевых листков. Закрылись музеи и выставочные залы. Но уже в декабре 1941 года началась подготовка к первой блокадной выставке. Она открылась в промёрзших залах ЛССХ 2 января 1942 года. Экспонировались работы 84 художников, в основном этюды, наброски, эскизы, рисунки, созданные в первые месяцы войны и блокады. Архивы и воспоминания современников сохранили имена её участников, как пример мужества и стойкости ленинградцев в самые тяжёлые дни блокады. Среди них были И. Я. Билибин, Н. Е. Бубликов, В. А. Гринберг, В. В. Исаева, А. А. Казанцев, Я. С. Николаев, В. В. Пакулин, В. Б. Пинчук, В. Н. Прошкин, В. А. Раевская, Н. Х. Рутковский, В. А. Серов, И. А. Серебряный, Н. А. Тырса и другие. Поначалу выставка носила закрытый характер, в феврале её открыли для широкого обозрения. В марте выставка пополнилась новыми произведениями. Все работы с выставки были приобретены СНК РСФСР для последующей передачи в Русский музей.

Весной 1942 года по инициативе ленинградского горкома ВКП (б) с художниками были заключены договора на выполнение работ, посвящённых Отечественной войне. Организация выставок была поручена военному совету ленинградского фронта и ленинградскому штабу партизанского движения. Были организованы передвижные выставки в госпиталях, воинских частях, фронтовых клубах, на переднем крае, а также работа художников на партизанских базах. Уже в июне 1942 года на открытой в большом зале ЛССХ выставке работ ленинградских художников на темы Великой Отечественной войны среди 300 работ 42 авторов были показаны первые произведения, выполненные в партизанских отрядах. После завершения выставки в августе 1942 года её работы самолётом были доставлены в Москву, где 4 октября В ГМИИ имени А. С. Пушкина открылась «Выставка работ ленинградских художников в дни Великой Отечественной войны».

Позднее состоялись три выставки работ художников ленинградского фронта (1943-1945, Дом Красной Армии, Академия художеств), выставки «В боях за Ленинград» (1942, Дом Красной Армии), «25 лет Красной Армии» (1943, Дом Красной Армии), выставка «Петербург—Ленинград», посвящённая 240-летию основания города (1943, ЛССХ), весенняя выставка (1943, ЛССХ, экспонировано 301 произведение 77 художников), «Выставка пяти» (В. М. Конашевич, В. В. Пакулин, А. Ф. Пахомов, К. И. Рудаков, А. А. Стрекавин, 1944, ГРМ), выставка этюдов (1945, ЛССХ), персональные выставки С. Г. Невельштейна, Л. Ф. Овсянникова, В. М. Конашевича, П. И. Луганского и других.

Самая большая за годы войны выставка «Героическая оборона Ленинграда» открылась 30 апреля 1944 года в Соляном переулке, она положила начало легендарному Музею обороны Ленинграда. Менялись тематика и настроение выставок. После прорыва блокады Ленинграда и разгрома немцев под Сталинградом на выставках всё увереннее звучали темы уверенности в превосходстве Красной Армии и в приближении неизбежной победы над фашизмом.

Значение блокадных выставок для современников и историков выходит далеко за рамки чисто художественных аспектов. Созданные в период блокады произведения рассматриваются как художественные документы эпохи. Их авторы стремились внести свой вклад в общее дело борьбы с врагом, а своё искусство рассматривали как оружие в этой борьбе. Главным героем многих произведений стал непокорённый Ленинград. По свидетельствам художников, переживших блокаду, полупустынный Ленинград был по-военному строг и поразительно красив. Блокадные выставки уже самим фактом своего существования стали выражением духовного и морального превосходства над врагом.

1946 —1959 гг.

Выставки первых послевоенных лет отразили не только всю гамму настроений и чувств ленинградцев, вынесших тяжелейшие испытания самой кровопролитной из войн, но и проблемы и сложности, с которыми столкнулось в эти годы изобразительное искусство Ленинграда. О некоторых художники говорили открыто и в полный голос, оценка других стала возможной лишь спустя годы. После полного освобождения от блокады и завершения войны в Ленинград возвращались художники с фронтов и из эвакуации с желанием скорее включиться в творческую жизнь. Но сделать это оказалось не просто. Многие потеряли в войну и блокаду близких, лишились крова. Не хватало материалов, мастерских, заказов, не было средств на оплату натурщиков и командировок для сбора натурного материала. У многих в блокаду погибли все работы. Художникам требовалось время, чтобы восстановить утраченные за годы войны творческие навыки. Всё это отразилось на тематике и художественном уровне первых ленинградских послевоенных выставок.

Выставка этюда 1945 года, а затем и некоторые другие получили критические оценки части художественного сообщества.. Ряд авторитетных живописцев и скульпторов (В. В. Исаева, В. А. Раевская, А. А. Стрекавин) считали преждевременным участие в крупных выставках с сырыми, неглубокими произведениями, принижающими уровень ленинградского искусства. Острые дискуссии развернулись по поводу методов воплощения темы подвига народа в Великой Отечественной войне, а также наследия мастеров прошлого, чей опыт мог быть для этого востребован. Эти дискуссии свидетельствовали о чувстве ответственности, с которым ленинградские художники подходили к стоящим перед ними задачам. Взгляд с дистанции времени обнаруживает, по мнению Н. Степанян, «вполне осознанное соревнование художников с мастерами классических эпох – полотна живописи эпохи Возрождения, картины и гравюры ампира и романтиков, с их баталиями и изображением государственной жизни, постоянно «имеются ввиду». В годы войны и на выставках первых послевоенных лет можно было увидеть, как конструируются черты нового «Grand Art», возникающий на глазах парадный стиль теснит приверженность бытописательству».

Ленинградские выставки 1946—1952 годов, как и изобразительное искусство в целом, испытали на себе последствия Постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» и «ленинградского дела». Попытки грубого администрирования в сфере культуры и жестокие репрессии болезненно сказались на настроениях в творческой среде, на выставочной и экспозиционной политике. Искусство, в том числе изобразительное, подверглось бессмысленной регламентации. Его естественный путь развития, требовавший обогащения художественного языка, поиска новых средств усиления выразительности, был насильственно прерван. Под подозрением оказалась тема героической обороны Ленинграда. Музей обороны, наполненный произведениями художников, и, по существу, созданный ими, был закрыт. Так продолжалось до 1954 года, когда была вскрыта политическая интрига против Ленинграда и невинные жертвы реабилитированы.

Состав участников послевоенных ленинградских выставок существенно обновился за счёт выпускников ЛИЖСА предвоенных лет, а также тех, кто лишь теперь смог завершить учёбу, прерванную войной. Среди них были М. К. Аникушин, Н. И. Андрецов, Т. К. Афонина, Е. В. Байкова, К. С. Белокуров, П. П. Белоусов, О. Б. Богаевская, А. И. Васильев, Н. Л. Веселова, И. П. Весёлкин, Р. И. Вовкушевский, И. И. Годлевский, М. А. Дрейфельд, А. Д. Дашкевич, Ю. М. Непринцев, Г. А. Савинов, Н. Е. Тимков, В. В. Соколов, С. И. Осипов, М. Д. Натаревич, Е. Е. Моисеенко, А. А. Мыльников, Г. В. Павловский, Л. А. Острова, М. П. Железнов, Л. Н. Орехов, А. Г. Ерёмин, Е. П. Скуинь, Ю. С. Подляский, Т. В. Копнина, Н. П. Медовиков, В. К. Тетерин, Н. А. Мухо, А. Т. Пушнин, Е. П. Антипова, А. В. Можаев, Н. П. Штейнмиллер, А. Н. Семёнов, А. П. Коровяков, В. В. Пименов, М. Л. Рудницкая, Ю. Н. Тулин, Н. Н. Брандт, С. А. Ротницкий и многие другие. Их произведения будут определять лицо ленинградских выставок изобразительного искусства 1950-1980-х годов.

В структуре выставок первых послевоенных лет преобладали групповые, передвижные и персональные выставки. Среди них выделялись выставки произведений В. А. Гринберга (1946, ЛССХ), Н. А. Тырсы (1946, ЛССХ), К. С. Петров-Водкина (1947, ЛССХ), Н. П. Акимова (1947, ЛССХ), Г. С. Верейского (1947, ЛССХ), Б. М. Кустодиева (1947, ЛССХ), А. А. Рылова (1947, ЛССХ), М. Г. Платунова (1947, ЛССХ), передвижные выставки ленинградских художников в Казани, Перми, Нижнем Тагиле, Петрозаводске, Риге, Таллинне, Хабаровске, Омске, Новосибирске. Крупнейшими стали выставка 1947 года, развёрнутая в залах ЛССХ ( 194 участника, 456 произведений живописи, скульптуры, графики, театрального и декоративно-прикладного искусства) и выставка, открывшаяся 18 ноября 1950 года в Русском музее (261 участник, 783 произведения живописи, скульптуры, графики и театрально-декорационного искусства). Значимость выставки определяется кругом её участников, художественным уровнем произведений, масштабом и представительностью экспозиции, интересом зрителей и специалистов. На выставке 1950 года впервые экспонировались картины А. А. Мыльникова «На мирных полях» (1950), Е. Е. Моисеенко «За власть Советов» (1950), В. А. Серова «Ходоки у В. И. Ленина» (1950), Р. Р. Френца «Сталинград 2 февраля 1943 года» (1950), скульптуры М. К. Аникушина «А. С. Пушкин» (фигура к памятнику, 1950), В. Я. Боголюбова и В. И. Ингала «Н. А. Римский-Корсаков» (модель памятника, 1950), книжные иллюстрации Ю. А. Васнецова, Г. Д. Епифанова, В. М. Конашевича, А. Ф. Пахомова, К. И. Рудакова, Е. И. Чарушина, эскизы театральных декораций Н. И. Альтмана, М. П. Бобышов, С. М. Юнович, ряд других значительных произведений признанных мастеров изобразительного искусства Ленинграда. Это дало основание И. А. Бродскому, несмотря на отдельные неудачи, назвать выставку 1950 года «значительной вехой в жизни Ленинградского Союза советских художников» и «значительным событием в художественной жизни Ленинграда».

В начале 1950-х ряды участников ленинградских выставок пополнились выпускниками Академии, начавшими учёбу уже после войны, в том числе фронтовиками, для которых был разрешён приём без экзаменов. Среди них были Л. П. Байков, Н. Н. Баскаков, Д. В. Беляев, С. А. Бузулуков, А. Б. Грушко, В. Ф. Загонек, А. Г. Еремин, Б. В. Корнеев, М. А. Козловская, Е. М. Костенко, А. Ф. Костина, Я. И. Крестовский, В. Б. Ларина, А. П. Левитин, П. П. Литвинский, О. Л. Ломакин, М. А. Канеев, Э. В. Козлов, М. К. Копытцева, Н. Н. Галахов, Э. Я. Выржиковский, Л. В. Кабачек, Е. Д. Мальцев, К. Г. Молтенинов, А. А. Ненартович, А. И. Пархоменко, Г. А. Песис, В. М. Петров-Маслаков, Н. М. Позднеев, И. А. Раздрогин, В. И. Рейхет, В. С. Саксон, В. И. Селезнев, В. Ф. Токарев, М. П. Труфанов, Б. С. Угаров, Л. А. Фокин, П. Т. Фомин, В. Ф. Чекалов и многие другие.

Произведения молодых художников заняли видное место на выставках. Так, на крупнейшей выставке 1951 года в Русском музее были показаны картины «Для великих строек. Заседание научно-технического совета завода «Электросила» А. Г. Гуляева и Л. А. Ткаченко, монументальное полотно «Ленинград — стройкам коммунизма. В гидротурбинном цехе завода имени И. Сталина» молодых художников Н. Л. Веселовой, В. Ф. Загонека, А. Т. Пушнина, Е. Е. Рубина и Ю. Н. Тулина, портреты А. П. Левитина, Т. В. Копниной. Там же впервые экспонировались работы старшекурсников Академии художеств Н. И. Андронова («Волга вечером», 1951), Н. Н. Галахова («Здесь будет Куйбышевская ГЭС», 1951), В. М. Сидорова («Для великих строек коммунизма», 1951). На этой же выставке впервые были показаны картины Ю. М. Непринцева «Отдых после боя» (1951), П. П. Белоусова «Мы пойдём другим путём» (1951), О. Б. Богаевской «Голубок» и «Мирный сон» (1951), Е. Е. Моисеенко «На сталинских новостройках» (1951).

Активное включение в творческую жизнь большого отряда молодых художников —выпускников ЛИЖСА имени И. Е. Репина заметно подняло общий уровень ленинградских выставок 1950-х, в том числе традиционных весенних и осенних выставок в ЛССХ. Изменения коснулись тематики экспонируемых работ, в том числе договорных. В центре внимания были темы индустриального строительства, освоения Сибири, целинных земель, образ современника. Шире был представлен на выставках лирический пейзаж, бытовой натюрморт. Выставки отразили рост художественного уровня произведений, интерес ленинградских художников к поиску средств усиления выразительности, совершенствованию живописно-пластических приёмов раскрытия образа.

Крупнейшими выставками середины 1950-х стали весенние выставки 1954, 1955 и 1956 годов в залах ЛССХ, выставка произведений ленинградских художников, открытая в ноябре 1954 года в Русском музее, осенняя выставка 1956 года в ЛССХ, на которой экспонировалось около 2000 произведений 473 авторов. Годом ранее на весенней выставке 1955 года впервые самостоятельным разделом были представлены работы ленинградских мастеров декоративно-прикладного искусства: фарфор, керамика, художественное стекло, камнерезные и ювелирные изделия. В выставках середины 1950-х, наряду с такими известными мастерами, как А. Н. Самохвалов, Н. И. Дормидонтов, В. Орешников, И. А. Серебряный, П. Д. Бучкин, В. А. Горб, Ю. М. Непринцев, Н. Е. Тимков, Г. С. Верейский, Я. С. Николаев, А. Ф. Пахомов, А. С. Ведерников, В. В. Исаева, Я. И. Крестовский, В. Б. Пинчук впервые уверенно заявило о себе послевоенное поколение ленинградских художников — Н. Н. Баскаков, Н. Л. Веселова, Н. Н. Галахов, А. Г. Ерёмин, В. В. Ф. Загонек, М. К. Копытцева, Б. В. Корнеев, А. П. Левитин, О. Л. Ломакин, В. И. Овчинников, С. И. Осипов, Ю. С. Подляский, В. И. Рейхет, Л. А. Русов, И. Г. Савенко, В. К. Тетерин, В. Ф. Токарев, М. П. Труфанов, Ю. Н. Тулин, Б. С. Угаров, Б. И. Шаманов и другие.

В середине 1950-х гг. развернулась подготовка к юбилейным выставкам, посвящённым 40-летию Октябрьской социалистической революции. В завершающую стадию вступили приготовления к учредительному съезду Союза художников СССР, прошедшему в Москве с 28 февраля по 7 марта 1957 года. Эти события, проходившие вскоре после ХХ съезда КПСС, стали вершиной выставочной жизни десятилетия, подвели своеобразный итог развитию и достижениям ленинградского изобразительного искусства, обозначили задачи на перспективу. Участниками выставки, проходившей с 3 по 22 октября 1957 года в Русском музее, стали 600 ленинградских художников. Лучшие из 1750 экспонированных произведений были показаны в Москве на Всесоюзной художественной выставке, открывшейся 5 ноября, а впоследствии пополнили собрания крупнейших художественных музеев СССР. Среди них картины «Перед третьим гудком» (1957) Н. Л. Веселовой, «На стройке Куйбышевской ГЭС» (1957) Н. Н. Галахова, «Рябинушка» (1957) В. Ф. Загонека, «С праздника» (1957) Л. В. Кабачека, «Первая репетиция пьесы А. М. Горького «На дне» в московском художественном театре» (1957) А. А. Казанцева, «Донбасс. 1942 год» (1957) А. П. Левитина, «Первая Конная армия» (1957) Е. Е. Моисеенко, «Пробуждение» (1957) А. А. Мыльникова, «На всём пути народ стоял» (1957) Я. С. Николаева, «Портрет Е. А. Мравинского» (1957) Л. А. Русова, «Над Ангарой» (1957) Ю. С. Подляского, «На Онеге» (1957) Н. М. Позднеева, «Университетская набережная» (1957) Г. А. Савинова, «Солдаты» (1957) Ф. В. Савостьянова, «Провозглашение советской власти» (1957) А. Н. Самохвалова, «Ждут сигнала. (Перед штурмом)», «Декрет о мире», «Декрет о земле» (все - 1957) В. А. Серова, «Горновой» (1955) М. П. Труфанова, «Лена. 1912 год» Ю. Н. Тулина, скульптура М. К. Аникушина, Н. В. Дыдыкина, Я. И. Крестовского, В. Б. Пинчука, М. М. Харламовой, графика А. С. Ведерникова, Г. С. Верейского, В. А. Ветрогонского, Г. Д. Епифанова, В. М. Звонцова, Б. М. Калаушина, А. Ф. Пахомова, А. Н. Самохвалова.

С осени 1957 года началась подготовка учредительного съезда Союза художников РСФСР и первой республиканской художественной выставки «Советская Россия», активное участие в ней принимали ленинградские художники. Под влиянием этих событий, состоявшихся в 1960 году, выставочная жизнь Ленинграда претерпела заметную перестройку. Они открыли новую страницу в истории ЛОСХ и ленинградских выставок. Последней крупной выставкой ленинградских художников до образования СХ РСФСР стала осенняя выставка 1958 года в ЛССХ, свои произведения представили свыше 500 живописцев, скульпторов, графиков, мастеров театрально-декорационного и прикладного искусства.

Среди них были живописцы Н. Н. Галахов («Осень на Волге», 1958), А. Г. Ерёмин («Весна в Заонежье», 1958), В. Ф. Загонек («Капель», 1958), М. А. Канеев («Переулок Крылова», 1958), Б. В. Корнеев («Суровый край. Весна», 1958), Е. Е. Моисеенко («Портрет девочки», 1958), А. А. Мыльников («Зимний пейзаж» 1957, «Портрет жены» 1958), Л. А. Русов («Наташа», 1958), Г. А. Савинов («Сазополь», 1958), А. Н. Самохвалов («В горах», 1958), Ю. Н. Тулин («Ленинград. Ланская», 1958), скульпторы М. К. Аникушин, Л. А. Васнецова, Б. Е. Каплянский, Н. С. Кочуков, В. Г. Стамов, Л. М. Холина, графики П. П. Белоусов М. П. Бобышов, А. С. Ведерников, В. М. Звонцова, А. Л. Каплун, Ю. М. Непринцев, А. Ф. Пахомов, А. И. Харшак.

С конца 1950-х в Ленинграде регулярно проводились выставки самодеятельных художников. При районных и заводских дворцах и домах культуры и клубах работали десятки художественных студий. На выставке 1959 года в ЛССХ были представлены работы самодеятельных художников 23 изостудий города, в том числе Дворца культуры имени С. М. Кирова, Выборгского Дома культуры, Дома культуры работников просвещения, Дома культуры имени Первой пятилетки, Дома культуры пищевой промышленности, Дворца культуры имени А. М. Горького, Дома культуры имени И. И. Газа, Дома культуры работников связи, Дома медработников, Невского Дома культуры, Дома культуры имени А. Д. Цурюпы и других.

1960 —1980 гг.

21 апреля 1960 года в Москве открылась республиканская художественная выставка «Советская Россия». Впервые она представляла творчество мастеров изобразительного искусства всех областей и краёв Российской Федерации, включая Москву и Ленинград. Экспонировалось 2400 произведений живописи, графики, скульптуры, театрально-декорационного и декоративно-прикладного искусства. Ленинград был представлен работами 280 художников. Среди них картины «Спуск на воду танкера «Пекин» (1960) В. А. Баженова, «Гости» (1960) О. Б. Богаевской, «За кем правда?» (1959), «Шофёрская весна» (1958), «Портрет председателя колхоза М. Г. Долгова» (1959) Н. Л. Веселовой, «У клуба» (1959), «Праздник в Вороново» (1960), Л. В. Кабачека, «На дорогах Карелии» (1960) Н. Н. Галахова, «Утро» (1960) В. Ф. Загонека, «Освоение Севера» (1960) Б. В. Корнеева, «Новый хозяин» (1960) О. Л. Ломакина, «Ополченцы» (1960) Е. Е. Моисеенко, «Они начинали Братскую ГЭС» (1960) Ю. С. Подляского, «О русской женщине» (1960) Г. А. Савинова, «Племя молодое» (1960) А. Н. Самохвалова, «Портрет Ф. Безуглова, плавильщика завода «Красный выборжец» (1960) И. А. Серебряного, «Вечер. Сиреневый час» (1959) Н. Е. Тимкова, «Шахтёр» (1959) М. П. Труфанова. Выставка имела большой успех. За время работы её посетили 400 тысяч человек. После окончания выставки в Москве из её экспонатов было сформировано несколько передвижных выставок, показанных в городах России. Многие произведения были закуплены для музеев и организаций.

21 июня 1960 года в Москве открылся учредительный съезд Союза художников РСФСР. В выступлениях делегатов были рассмотрены итоги выставки «Советская Россия». Исполняя решения съезда руководство СХ РСФСР вошло в ЦК КПСС и правительство с предложением провести вторую республиканскую выставку «Советская Россия», которой должны предшествовать отборочные региональные (зональные) выставки. Весной 1963 года эта инициатива была поддержана совместным постановлением Бюро ЦК КПСС по РСФСР и Совета Министров РСФСР. Развернулась подготовка ко второй республиканской выставке «Советская Россия», состоявшейся в Москве в 1965 году. Все области и края России были объединены в десять художественных территорий, в каждой из которых планировалась своя зональная выставка как этап отбора произведений на республиканскую выставку. На них выделялась часть бюджета республиканской выставки.

Первая зональная выставка «Ленинград» открылась 3 ноября 1964 года в Русском музее. Часть экспозиции была развёрнута в залах ЛОСХ. Выставка стала одной из крупнейших и, по мнению А. Ф. Дмитренко, «на редкость результативной в творческом плане». Экспонировалось 2000 произведений всех видов и жанров изобразительного искусства. Среди них картины «Цветёт черёмуха» (1964) В. Ф. Загонека, «Рельсы гудят» (1964) Л. В. Кабачека, «Земля», «Товарищи», «Сергей Есенин с дедом» (все -1964) Е. Е. Моисеенко, «Сенокос» (1964) С. И. Осипова, «Мои сверстницы. Почтари Севера» (1964) Ю. С. Подляского, «Домой» (1964) Н. М. Позднеева, «Матросы. 1942 год» (1964) Г. А. Савинова, «Александр Блок в рабочем пикете» (1964) А. Н. Самохвалова, «Портрет Д. Шостаковича» (1964) И. А. Серебряного, скульптура М. К. Аникушина, Н. В. Дыдыкина, Б. Е. Каплянского, Н. С. Кочукова, Л. К. Лазарева, М. Т. Литовченко, В. Г. Стамова, А. И. Хаустова, Л. М. Холиной, Г. Д. Ястребинецкого, графика В. А. Вальцефера, А. С. Ведерникова, В. А. Ветрогонского, Б. Н. Ермолаева, В. И. Курдова, Ю. М. Непринцева, А. Ф. Пахомова, В. В. Петровой.

В системе ленинградских художественных выставок 1960-1980-х годов зональные выставки заняли центральное место. Они предшествовали республиканским выставкам «Советская Россия», проводившимся, как правило, с периодичностью 4-5 лет. В свою очередь каждой зональной выставке предшествовали ежегодные общегородские выставки. Так, зональной выставке «Ленинград» 1964 года предшествовали выставки произведений ленинградских художников 1961-1963 годов. Самостоятельное значение имели персональные, групповые, передвижные и тематические выставки, они позволяли шире представить творчество отдельных художников и выявлять лучшие произведения для последующего включения в экспозицию ленинградских зональных выставок. В эту систему выставок была встроена система договоров и закупок произведений изобразительного искусства Министерством культуры СССР, РСФСР, Художественным фондом РСФСР. С нею также была сопряжена введённая с 1966 года система гарантированной оплаты труда художников.

Показательно, что и внедрённая практика проведения зональных ленинградских выставок наряду с ежегодными, и её тесная связь с заказами, договорами и закупками произведений, восходила своими корнями к первой половине XIX века. Введённые ещё в конце XVIII века А. И. Мусиным-Пушкиным ежегодные выставки в Академии художеств постепенно становились традицией. Но появляются и выставки с трехгодичной периодичностью. Статья к указателю Академической выставки 1842 года, демонстрирует ещё за 120 лет до первых зональных выставок важность такой периодичности: «Так как если бы на выставке являлись только заказные и имевшие своё уже определенное и заплаченное назначение работы, тогда этот срок, действительно был бы длинен. Если выставка есть базар, на который художники должны сносить все, что ни наработают, без разбору,— что делается для хлеба, что для пищи более эстетической, что для денег и что для славы, конечно, в таком случае трехлетний срок лишний, много даже и году, только не называйте тогда этого рынка академической выставкой, а просто ярмаркой».

Сложившаяся к середине 1960-х система выставок ленинградского изобразительного искусства просуществовала до начала 1990-х годов. Крупнейшими выставками этого периода стали зональные выставки «По родной стране» (1972), «Наш современник» (1975), выставка 1977 года под девизом «Искусство принадлежит народу», ленинградская зональная выставка 1980 года. Каждая из них отразила определённый период в истории ленинградского изобразительного искусства, которому были присущи свои задачи и проблемы, свои лидеры и достижения. Особое значение для утверждения представления об изобразительном искусстве Ленинграда как отдельном явлении в отечественном искусстве ХХ века имела ретроспективная выставка «Изобразительное искусство Ленинграда» 1976 года в Москве. Впервые выставка позволила столь полно проследить более чем полувековой путь, пройденный коллективом ленинградских художников — одним из крупнейших отрядов советских мастеров изобразительного искусства. По мнению В. А. Гусева и В. А. Леняшина, «её значение определялось не только историческим аспектом, но и возможностью найти ответы на многие актуальнейшие вопросы современного художественного процесса».

Заметными событиями художественной и культурной жизни Ленинграда в 1960-1980 стали персональные и групповые выставки художников. Среди них выставки произведений П. Д. Бучкина (1961, 1986, ЛОСХ), А. Н. Самохвалова (1963, ЛОСХ, 1974, ГРМ), Н. Е. Тимкова (1964, 1975, ЛОСХ), С. Г. Невельштейна (1964, ЛОСХ), В. А. Горба (1967, ЛОСХ), Е. П. Антиповой, В. К. Тетерина (1967, 1988, ЛОСХ), Б. С. Угарова (1972, Академия художеств, 1982, ГРМ), В. Орешникова (1974, 1985, Академия художеств), В. И. Рейхета (1974, Академия художеств), Л. В. Кабачека (1975, ЛОСХ), Э. В. Козлова (1976, ЛОСХ), А. С. Ведерникова (1977, ЛОСХ), Ю. М. Непринцева (1979, 1989, Академия художеств), Г. В. Котьянца, Ю. Н. Тулина (1979, ЛОСХ), Е. П. Скуинь, В. Ф. Токарева (1980, ЛОСХ), Я. И. Крестовского, З. П. Аршакуни, Г. П. Егошина (1981, ЛОСХ), Е. Е. Моисеенко (1982, ГРМ), М. Д. Натаревича (1982, ЛОСХ), П. Т. Фомин (1983, ГРМ), С. Е. Захарова и М. А. Зубреевой (1984, ЛОСХ), М. П. Труфанова (1985, Академия художеств), В. В. Ватенина, В. И. Тюленева (1985, ЛОСХ), Б. М. Лавренко (1986, Академия художеств), Я. С. Николаева (1986, ЛОСХ), О. Б. Богаевской и А. М. Семёнова (1987, ЛОСХ), П. П. Белоусова (1987, Академия художеств), В. И. Овчинникова, Н. Н. Галахова (1988, ЛОСХ), В. Ф. Загонека (1990, Академия художеств), С. И. Осипова (1991, ЛОСХ), Г. А. Савинова (1991, ЛОСХ), а также «Выставка одиннадцати» (1972, зал СХ РСФСР), совместная выставка С. И. Осипова, А. Н. Семёнова и К. А. Гущина (1977, ЛОСХ), «Выставка семи» (1980, зал СХ РСФСР) и другие.

В 1974 и 1975 годах в ДК им. И. И. Газа и ДК «Невский» открылись выставки, вошедшие в историю ленинградского андеграунда как первые разрешённые выставки неформальных художников, давшие ироничное название «газоневщина» одному из явлений художественной жизни 1970-1980-х годов. В 1982 году в Ленинграде возникло «Товарищество экспериментального изобразительного искусства» (ТЭИИ) – неформальное объединение молодых художников преимущественно «левого» направления. Первая выставка ТЭИИ прошла в октябре 1982 году в ДК имени С. М. Кирова. Своей целью создатели ТЭИИ продекларировали «объединение художников для совершенствования своего творчества в атмосфере товарищества и взаимной поддержки, основываясь на демократических традициях». Крупнейшие выставки объединения прошли в 1984 и 1985 годах во Дворце молодёжи и в 1987 году в выставочном павильоне Гавани. Просуществовало ТЭИИ до 1988 года.

В целом палитра ленинградских выставок в середине и второй половине 1980-х становится значительно богаче. Наряду с выставками членов ЛОСХ, который объединял к концу 1980-х свыше 3000 профессиональных художников разных специальностей, на волне «перестройки» возникали объединения и группы неформальных художников, искавших возможность заявить о себе («Инаки», «Митьки», Остров, «Новые художники», «Некрореалисты», «Новая Академия» и другие). В декабре 1988 года в центральном выставочном зале «Манеж» открылась выставка «Современное искусство Ленинграда», впервые объединившая в одной экспозиции художников ЛОСХ, преимущественно его «левого» крыла, самодеятельных художников и представителей «неофициального искусства», представив картину современного состояния изобразительного искусства Ленинграда во всех его проявлениях.

Творчество ленинградских художников в этот период также было широко представлено на республиканских и всесоюзных выставках в Москве, на тематических и специализированных выставках (пейзажа, портрета, натюрморта, графического, театрального, декоративно-прикладного искусства, акварели, офорта), на зарубежных выставках советского искусства.

Галерея

• Antipova-Girl-Pereslavl-ant15bw.jpg

  Е. Антипова.
  Девушка из Переславля. 1964

• Semionov-Alexander-Nevsky-Prospekt-in-the-evening-lights-ase85bw.jpg

  А. Семенов.
  Невский. Ночные огни. 1976

• Buchkin-Piotr-Dmitrievich-Artist-Piotr-Vasiliev-nab02bw.jpg

  П. Бучкин.
  Портрет П. Васильева. 1961

• Shteinmiller-Nadezhda-Sunny-day-ch06bw.jpg

  Н. Штейнмиллер.
  Солнечный день. 1964

• Savinov-Gleb-Alexandrovich-Country-store-new205bw.jpg

  Г. Савинов.
  Дачный магазин. 1961

• Osipov-Cornflowers-7oci10bw.jpg

  С. Осипов.
  Васильки. 1976

• Rudnitskaya Maria-Girl-in-the-garden-7port30bw.jpg

  М. Рудницкая.
  Девочка в саду. 1964

• Semionov-Arseny-Old-Ladoga-nab11bw.jpg

  Арс. Семенов.
  Старая Ладога. 1964

• Pozdneev-Sgrass-sbo32bw.jpg

  Н. Позднеев.
  Натюрморт в траве. 1964

• Getmanskaya-Irina-Uzbek-boy-7port22bw.jpg

  И. Гетманская.
  Мальчик-узбек. 1961

• Naumov-Alexander-Samarkand-Marketplace-ext19bw.jpg

  А. Наумов.
  Самарканд. Рынок. 1964

• Ovchinnikov-Vladimir-Ivanovich-It-has-stopped-raining-ovc01bw.jpg

  В. Овчинников.
  Дождь прошел. 1961

• Vasiliev-Anatoli-In-Gurzuff-geo06bw.JPG

  А. Васильев.
  Гурзуф. 1964

• Kotiantz-Gevork-Vartanovich-Brealfast-7kot42bw.jpg

  Г. Котьянц.
  Завтрак. 1976

См. также

• Изобразительное искусство Ленинграда
• Ленинградский Союз художников
• Список выставок ленинградских художников

Источники

• Вторая выставка картин. Каталог. Общество им. А. И. Куинджи. Пг.: 1918.
• Передвижная выставка картин Товарищества передвижных художественных выставок. Каталог. Всероссийское общество поощрения художников. Пг.: 1918.
• Выставка «Русский пейзаж». Каталог. 8 декабря 1918 г.— 8 января 1919 г. Художественное бюро Н. Е. Добычиной. Пг.: 1918.
• Голлербах Э. Выставка художников-индивидуалистов. Казань, Казанский музейный вестник. 1921, № 3—6. С. 141—142.
• Смета административно-хозяйственных расходов и планы ЛОССХ на 1936 год / Центральный Государственный Архив литературы и искусства. СПб.: Ф. 78. Оп.1. Д. 3.
• Стенографический отчёт заседания Правления ЛССХ совместно с Правлением Ленизо и Художественным фондом по обсуждению плана работ на 1945 год и о подготовке к выставке 1945 года // Центральный Государственный Архив литературы и искусства. СПб.: Ф. 78. Оп.1. Д. 49.
• Стенографический отчёт выступления искусствоведа Н. Н. Пунина на обсуждении выставки этюда 11 февраля 1945 года // Центральный Государственный Архив литературы и искусства. СПб.: Ф. 78. Оп. 1. Д. 58.
• Стенограмма отчётно-перевыборного собрания секции живописцев ЛССХ 1 марта 1946 года // Центральный Государственный Архив литературы и искусства. СПб.: Ф. 78. Оп. 1. Д. 83.
• Стенографический отчёт дискуссии по обсуждению доклада Н. Н. Пунина «Импрессионизм и проблемы картины». Заседание 3 мая 1946 года // Центральный Государственный Архив литературы и искусства. СПб.: Ф. 78. Оп. 1. Д. 73.
• Каталог выставки картин художников Петрограда всех направлений за пятилетний период деятельности. 1918-1923. Пг.: Академия художеств, 1923.
• VIII Выставка картин и скульптуры АХРР "Жизнь и быт народов СССР". Справочник-каталог с иллюстрациями. Л.: АХРР, 1926.
• Графическое искусство в СССР. 1917—X—1927. (Сборник статей В. В. Воинова, И. Д. Галактионова, Э. Ф. Голлербаха, В. К. Охочинского, М. И. Рославлева, В. Г. Самойлова). Выставка в залах Академии художеств. Каталог. Л.: 1927.
• Луначарский, А. В. Итоги выставки государственных заказов к десятилетию Октября (решение жюри) / Известия ВЦИК, 1928, 16 февраля.
• Круг. 2-я выставка (Русский музей). Л.: 1928.
• Каталог Первой общегородской выставки изобразительных искусств. Живопись. Рисунок. Графика. Скульптура. Архитектура. Фарфор. Театральное оформление. Л.: Ленинградский областной отдел Союза Рабис, 1930.
• Художники РСФСР за 15 лет. Каталог юбилейной выставки живописи, графики, скульптуры. Л.: ГРМ, 1932.
• Каталог первой выставки ленинградских художников. Л.: ГРМ, 1935.
• Художественная выставка «ХХ лет РККА и Военно-морского флота». Каталог. М.: Военгиз, 1938.
• Всесоюзная художественная выставка «Индустрия социализма». Каталог выставки. М.-Л.: Искусство, 1939.
• Работы ленинградских художников в дни Великой Отечественной войны. Каталог выставки. Составит. Н. Н. Водо и А. М. Земцова. Вступит. статья О. Бескина. М..— Л.: Искусство, 1942.
• Корнилов, П. Е. Изобразительное искусство Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. Звезда, 1944, № 5— 6, С. 93—100.
• Весенняя выставка ленинградских художников. Каталог. Состав. А. М. Земцова, вступит. статья П. А. Горбунова. Л.: ЛССХ, 1944.
• Академия художеств СССР. Первая и вторая сессии. Доклады, прения, постановления. М.: 1949.
• Республиканская художественная выставка «Советская Россия». Каталог. М.: Советский художник, 1960.
• Бродский, И. А. Исаак Израилевич Бродский. М.: Изобразительное искусство, 1973.
• Самохвалов, А. Н. Мой творческий путь. Л: Художник РСФСР, 1977.
• Гусев, В. А., Леняшин, В. А. Ленинградскому изобразительному искусству шестьдесят лет / Изобразительное искусство Ленинграда. Выставка произведений ленинградских художников. Л.: Художник РСФСР, 1981.
• Матафонов, В. С. Развитие ленинградской графики / Изобразительное искусство Ленинграда. Выставка произведений ленинградских художников. Л.: Художник РСФСР, 1981.
• Выставки советского изобразительного искусства. Справочник. Т. 1—5. М.: Советский художник, 1965—1981.
• Герман, М. Ю. Александр Русаков. М., Советский художник, 1989.
• Художники народов СССР. Биобиблиографический словарь. Т. 1—4. Кн. 2. СПб.: 1970—1995.
• Раскин, А. Г. Связь времён. Штрихи истории деятельности Санкт-Петербургского Союза художников // Связь времен. 1932—1997. Художники — члены Санкт-Петербургского Союза художников России. Каталог выставки. СПб: 1997. С. 9—10.
• Степанян, Н. Искусство России ХХ века. Взгляд из 90-х. М.: ЭКСМО-Пресс, 1999.
• Дмитренко, А. Ф. Зональные (региональные) и республиканские выставки в художественной жизни России 1960-1980-х годов / Время перемен. Искусство 1960—1985 в Советском Союзе / Альманах. Вып. 140. СПб.: Palace Editions, 2006. С. 31—33.
• Иванов, С. В. Неизвестный соцреализм. Ленинградская школа. СПб: НП-Принт, 2007.
• Гуревич, Л. Художники ленинградского андеграунда. Биографический словарь. СПб: Искусство-СПб, 2007.
• Манин, В. С. Искусство и власть. Борьба течений в советском изобразительном искусстве 1917-1941 годов. СПб.: Аврора, 2008.
• Конова, Л. С. Санкт-Петербургский Союз художников. Краткая хроника 1932-2009 // Петербургские искусствоведческие тетради. Выпуск 16. СПб.: 2009.
• Логутова, Е. В. К истории художественных выставок в Санкт-Петербурге XIX - начала XX веков / Труды Исторического факультета Санкт-Петербургского университета. СПб.: Издательство СПГУ, №2, 2010.
• Конова, Л. С. Санкт-Петербургский Союз художников. Краткая хроника 1932-2009. Часть 2. 1946—1958 // Петербургские искусствоведческие тетради. Выпуск 20. СПб.: 2011.
• Пластова, Т. «Большой стиль» Аркадия Пластова / Собрание, 2014, № 4. С. 108—110.

Ссылки

• [rating.artunion.ru/article27.htm Северюхин Д. Выставочная проза Петербурга]

Отрывок, характеризующий Выставки изобразительного искусства Ленинграда

Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.
Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.
– Давно пожаловали, графиня? – заговорил он. – Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, – говорил Илья Андреич. – Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?
– Да, он хотел зайти, – сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.
Граф Илья Андреич опять сел на свое место.
– Ведь хороша? – шопотом сказал он Наташе.
– Чудо! – сказала Наташа, – вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.
Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.


На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. «Должно быть это так надобно!» думала Наташа. Она попеременно оглядывалась то на эти ряды припомаженных голов в партере, то на оголенных женщин в ложах, в особенности на свою соседку Элен, которая, совершенно раздетая, с тихой и спокойной улыбкой, не спуская глаз, смотрела на сцену, ощущая яркий свет, разлитый по всей зале и теплый, толпою согретый воздух. Наташа мало по малу начинала приходить в давно не испытанное ею состояние опьянения. Она не помнила, что она и где она и что перед ней делается. Она смотрела и думала, и самые странные мысли неожиданно, без связи, мелькали в ее голове. То ей приходила мысль вскочить на рампу и пропеть ту арию, которую пела актриса, то ей хотелось зацепить веером недалеко от нее сидевшего старичка, то перегнуться к Элен и защекотать ее.
В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь партера, на той стороне где была ложа Ростовых, и зазвучали шаги запоздавшего мужчины. «Вот он Курагин!» прошептал Шиншин. Графиня Безухова улыбаясь обернулась к входящему. Наташа посмотрела по направлению глаз графини Безуховой и увидала необыкновенно красивого адъютанта, с самоуверенным и вместе учтивым видом подходящего к их ложе. Это был Анатоль Курагин, которого она давно видела и заметила на петербургском бале. Он был теперь в адъютантском мундире с одной эполетой и эксельбантом. Он шел сдержанной, молодецкой походкой, которая была бы смешна, ежели бы он не был так хорош собой и ежели бы на прекрасном лице не было бы такого выражения добродушного довольства и веселия. Несмотря на то, что действие шло, он, не торопясь, слегка побрякивая шпорами и саблей, плавно и высоко неся свою надушенную красивую голову, шел по ковру коридора. Взглянув на Наташу, он подошел к сестре, положил руку в облитой перчатке на край ее ложи, тряхнул ей головой и наклонясь спросил что то, указывая на Наташу.
– Mais charmante! [Очень мила!] – сказал он, очевидно про Наташу, как не столько слышала она, сколько поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
– Как похожи брат с сестрой! – сказал граф. – И как хороши оба!
Шиншин вполголоса начал рассказывать графу какую то историю интриги Курагина в Москве, к которой Наташа прислушалась именно потому, что он сказал про нее charmante.
Первый акт кончился, в партере все встали, перепутались и стали ходить и выходить.
Борис пришел в ложу Ростовых, очень просто принял поздравления и, приподняв брови, с рассеянной улыбкой, передал Наташе и Соне просьбу его невесты, чтобы они были на ее свадьбе, и вышел. Наташа с веселой и кокетливой улыбкой разговаривала с ним и поздравляла с женитьбой того самого Бориса, в которого она была влюблена прежде. В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно.
Голая Элен сидела подле нее и одинаково всем улыбалась; и точно так же улыбнулась Наташа Борису.
Ложа Элен наполнилась и окружилась со стороны партера самыми знатными и умными мужчинами, которые, казалось, наперерыв желали показать всем, что они знакомы с ней.
Курагин весь этот антракт стоял с Долоховым впереди у рампы, глядя на ложу Ростовых. Наташа знала, что он говорил про нее, и это доставляло ей удовольствие. Она даже повернулась так, чтобы ему виден был ее профиль, по ее понятиям, в самом выгодном положении. Перед началом второго акта в партере показалась фигура Пьера, которого еще с приезда не видали Ростовы. Лицо его было грустно, и он еще потолстел, с тех пор как его последний раз видела Наташа. Он, никого не замечая, прошел в первые ряды. Анатоль подошел к нему и стал что то говорить ему, глядя и указывая на ложу Ростовых. Пьер, увидав Наташу, оживился и поспешно, по рядам, пошел к их ложе. Подойдя к ним, он облокотился и улыбаясь долго говорил с Наташей. Во время своего разговора с Пьером, Наташа услыхала в ложе графини Безуховой мужской голос и почему то узнала, что это был Курагин. Она оглянулась и встретилась с ним глазами. Он почти улыбаясь смотрел ей прямо в глаза таким восхищенным, ласковым взглядом, что казалось странно быть от него так близко, так смотреть на него, быть так уверенной, что нравишься ему, и не быть с ним знакомой.
Во втором акте были картины, изображающие монументы и была дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры на рампе подняли, и стали играть в басу трубы и контрабасы, и справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, и в руках у них было что то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что то металлическое, и все стали на колена и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей.
Во время этого акта Наташа всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла и смотревшего на нее. Ей приятно было видеть, что он так пленен ею, и не приходило в голову, чтобы в этом было что нибудь дурное.
Когда второй акт кончился, графиня Безухова встала, повернулась к ложе Ростовых (грудь ее совершенно была обнажена), пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа, и не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала любезно улыбаясь говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – сказала она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа встала и присела великолепной графине. Наташе так приятна была похвала этой блестящей красавицы, что она покраснела от удовольствия.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой, – говорила Элен. – И как вам не совестно зарыть такие перлы в деревне!
Графиня Безухая, по справедливости, имела репутацию обворожительной женщины. Она могла говорить то, чего не думала, и в особенности льстить, совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго. И вы тоже. Я постараюсь повеселить ваших. Я еще в Петербурге много слышала о вас, и хотела вас узнать, – сказала она Наташе с своей однообразно красивой улыбкой. – Я слышала о вас и от моего пажа – Друбецкого. Вы слышали, он женится? И от друга моего мужа – Болконского, князя Андрея Болконского, – сказала она с особенным ударением, намекая этим на то, что она знала отношения его к Наташе. – Она попросила, чтобы лучше познакомиться, позволить одной из барышень посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла к ней.
В третьем акте был на сцене представлен дворец, в котором горело много свечей и повешены были картины, изображавшие рыцарей с бородками. В середине стояли, вероятно, царь и царица. Царь замахал правою рукою, и, видимо робея, дурно пропел что то, и сел на малиновый трон. Девица, бывшая сначала в белом, потом в голубом, теперь была одета в одной рубашке с распущенными волосами и стояла около трона. Она о чем то горестно пела, обращаясь к царице; но царь строго махнул рукой, и с боков вышли мужчины с голыми ногами и женщины с голыми ногами, и стали танцовать все вместе. Потом скрипки заиграли очень тонко и весело, одна из девиц с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший 60 тысяч в год за это искусство.) Все в партере, в ложах и райке стали хлопать и кричать изо всех сил, и мужчина остановился и стал улыбаться и кланяться на все стороны. Потом танцовали еще другие, с голыми ногами, мужчины и женщины, потом опять один из царей закричал что то под музыку, и все стали петь. Но вдруг сделалась буря, в оркестре послышались хроматические гаммы и аккорды уменьшенной септимы, и все побежали и потащили опять одного из присутствующих за кулисы, и занавесь опустилась. Опять между зрителями поднялся страшный шум и треск, и все с восторженными лицами стали кричать: Дюпора! Дюпора! Дюпора! Наташа уже не находила этого странным. Она с удовольствием, радостно улыбаясь, смотрела вокруг себя.
– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.