Вьюнишные песни

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Вьюнишные песни (вьюницкие песни, вьюнцы; укр. риндзівки, рогульки) — величальные песни, исполняемые молодым в составе обходного обряда вьюнишника, обычно на Пасхальной неделе, а также в субботу или воскресенье следующей Фоминой недели[1].

Эти песни исполнялись молодым супругам (вступивших в брак менее года назад) — вьюницу и вьюнице и содержали величание дома молодых, который описывался в идеализированных формах, в символических образах рисовались согласие, достаток, счастье молодой семьи.

Вьюнишные песни имеют традиционный для обходных песен зачин (обращение с просьбой разрешить окликать молодых, описание того, как окликальщики искали двор молодых, и т. п.), а завершаются типовой просьбой о вознаграждении. Специфические их черты — характерный припев типа «Вьюнец молодой, вьюница молодая!», который и является собственно окликанием, а также центральный образ песни, содержащий мотив трёхчастного «мирового дерева», где

Под корень деревца
Да тут беседушка стоит,
Во беседушке сидит
<...> Иванушка господин
Да с молодой своей женой.



См. также

В Викитеке есть тексты по теме
Вьюнишные песни

Напишите отзыв о статье "Вьюнишные песни"

Литература

Ссылки

  • [russkay-literatura.ru/russkie-narodnye-pesni/72-music-calendar-holidays/526-vyunishnye.html Вьюнишные - Русские народные песни]
  • [krainov1.blogspot.com/p/blog-page_05.html Окликание молодых — «вьюнины»] // Круглый год. Обрядовая поэзия.


  1. Тульцева, 1978, с. 123.

Отрывок, характеризующий Вьюнишные песни


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.