Вяземская, Елена Никитична

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Вяземская и Трубецкая

Княгиня Елена Никитична Вяземская, урождённая княжна Трубецкая (27 декабря 1745 — 14 октября 1832) — дочь елизаветинского генерал-прокурора Н. Ю. Трубецкого (от второй жены Анны Даниловны Херасковой), жена екатерининского генерал-прокурора А. А. Вяземского (1727—1793), статс-дама, влиятельная фигура в петербургском высшем обществе конца XVIII и начала XIX веков. Устроительница усадьбы Мурзинка (Александровское).

Жизнь

Вторая жена князя Н. Ю. Трубецкого родила ему восемь сыновей и пять дочерей. Елена была их девятым ребенком; по случаю её рождения отец писал:

1745 год. Декабрь 27. Родилась дочь княжна Елена, в С.- Петербурге, 8 часов пополудни; имя дано 21 мая св. царя Константина и царицы Елены; восприемниками соизволили быть всемилостивейшая государыня императрица и государь великий князь.

Детство её прошло в богатом доме родителей, в самом центре придворной жизни. Вскоре после смерти отца княжна Елена Трубецкая была повенчана, в июле 1768 года, с генерал-прокурором Александром Вяземским, одним из высших сановников империи, который был её старше почти на 20 лет. После свадьбы Вяземские поселились в своем петербургском доме на Малой Садовой, на лето они переезжали в своё богатое имение Александровское, лежащее на берегу Невы и полученное Еленой Никитичной в приданое.

Молодая княгиня находилась в дружеской связи с родственниками со стороны матери (Варвара Урусова, Сергей Вяземский и др.), устраивала их судьбу и продвигала карьеру. Она также постоянно переписывалась с «бриллиантовым» князем А. Б. Куракиным, который назвал в её честь аллею своего парка в Надеждине. В этой усадьбе был найден целый том его писем к княгине Вяземской, которые служат ценным источником для исследователей последней четверти XVIII века.

Екатерина II не любила ни Куракина, ни Вяземскую, отчасти из-за её чрезмерной бережливости и любви к деньгам. В дневнике Храповицкого встречается много неблагожелательных отзывов императрицы о ней. Вместе с тем княгиня Вяземская играла большую роль в свете. В её доме на Невском проспекте собирался весь дипломатический корпус и высший круг Петербурга. Как вспоминает Ф. Вигель, вслед за заключением Тильзитского мира старуха Вяземская единственной из знатных особ принимала у себя «с отвёрстыми объятиями» Савари и других наполеоновских дипломатов:

Вдова генерал-прокурора, выдавшая двух дочерей за посланников неаполитанского и датского, всегда любила без памяти иностранцев и в особенности французов, и для них был у неё всегда притон. Прежде многие старались ей подражать; но продолжительною связью с французским посольством она обесславила свою старость; были люди, которые не побоялись взвести на неё клевету, будто за угощение французов она получала деньги от правительства.

Елена Вяземская с увлечением обустраивала усадьбу в Александровском, где была выстроена необычная по своему облику церковь, прозванная «Кулич и Пасха». Имение Вяземских несколько раз удостаивала своим посещением государыня. Во время одного из таких посещений за ужином перед ней был выставлен «великолепный египетский обелиск, вверху которого на серебряном щите блистало имя Екатерины, а вокруг изображены были времена года».

Желая иметь также дом рядом с Москвой, княгиня Вяземская приобрела в 1788 году подмосковную усадьбу известного чудака П. А. Демидова. Однако генерал-прокурорше пришлось не по душе увлечение масонскими доктринами, которому предавались в Москве её братья М. Херасков и Н. Трубецкой, равно как и многие другие высокородные жители «первопрестольной». Есть мнение, что ссылка последнего в деревню стала следствием её постоянных жалоб мужу на то, что «московские братцы, подчиняясь Новикову, расточают своё достояние на печатанье каких-то книг».

Вместе с мужем княгиня Вяземская собрала одну из лучших в Петербурге нумизматических коллекций (собрание монет, медалей и минералов). Их коллекция часто упоминается в нумизматической литературе. Пережив мужа почти на 40 лет, Елена Никитична окончательно рассталась с коллекцией в 1831 году, только накануне своей кончины.

Вяземская умерла 87 лет от роду и была похоронена рядом с мужем в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. Ещё за полвека до того слабое здоровье, на которое постоянно сетовала генерал-прокурорша, беспокоило её многочисленных друзей. Судя по письмам Куракина, княгиня

страдала истерическими припадками и дрожанием в теле и, кроме того, находилась под давлением какого-то тайного нравственного гнёта, наложившего свой отпечаток на её внешний облик.

Дети

Супруги Вяземские имели четырёх дочерей, которые также были нелюбимы императрицей:

• Екатерина Александровна (1769—1824), с 1789 года в замужестве за графом Д. А. Толстым (1754—1832).

• Анна Александровна (1770—1840), c 1788 года жена неаполитанского посланника в Петербурге герцога Антонио Мореска Серра-Каприола (1750—1822). Её дом на набережной Фонтанки, 22 был одним из самых блестящих салонов в столице.

• Прасковья Александровна (1772—1832), фрейлина, с 1790 года жена графа Д. А. Зубова (1766—1849). Императрица Екатерина II считала её «лучше старшей сестры Анны, похожей на обязьяну».

• Варвара Александровна (177. —1850), в замужестве за датским посланником бароном Розенкранцем.

Отрывок, характеризующий Вяземская, Елена Никитична

– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.