Столыпина, Мария Аркадьевна

Мария Аркадьевна Столыпина
Художник К. П. Брюллов, 1840 год
Род деятельности:	фрейлина, статс-дама
Дата рождения:	9 октября 1819(1819-10-09)
Место рождения:	Петербург
Дата смерти:	23 октября 1889(1889-10-23) (70 лет)
Место смерти:	Тифлис
Отец:	Аркадий Алексеевич Столыпин (1778—1825)
Мать:	Вера Николаевна Столыпина(1790—1834)
Супруг:	Иван Александрович Бек (1807—1842) Павел Петрович Вяземский (1820—1888)
Дети:	4 дочери и сын
Награды и премии:

Княгиня Мария Аркадьевна Вяземская, урождённая Столыпина, в первом браке Бек (9 октября 1819—23 октября 1889) — гофмейстерина, статс-дама; внучка адмирала графа Н. С. Мордвинова; двоюродная тётка поэта М. Ю. Лермонтова, жена видного деятеля русской культуры князя Павла Вяземского.

Биография

Происхождение

Старшая дочь декабриста и литератора Аркадия Алексеевича Столыпина, родного брата Е. А. Арсеньевой, бабушки Лермонтова. По матери — Вере Николаевне — была внучкой адмирала Н. С. Мордвинова и красавицы англичанки Генриетты Коблей.

С детства Марию окружали интересные люди, которые дружили с её отцом и дедом: Н. М. Карамзин, В. К. Кюхельбекер, А. С. Грибоедов, К. Ф. Рылеев, М. М. Сперанский. Во время ссылки Сперанского в 1812—1816 годах Столыпин и его тесть Н. С. Мордвинов вели с ним переписку, обменивались книгами и газетами, а дочь Сперанского Елизавета (1799—1857) была дружна с Верой Николаевной и часто гостила у неё. Вера Николаевна, по рассказам её знавших, была красавицей и замечательной женщиной .

У Столыпиных было три дочери и четыре сына, один из них Алексей (1816—1858), прозванный в обществе «Монго», первый красавец Петербурга, был близким приятелем М. Ю. Лермонтова с детства и служил с ним в лейб-гвардии гусарском полку.

Ранние годы

Марии было шесть лет, когда 7 мая 1825 года внезапно умер её отец. Поэт Рылеев, чтобы поддержать её мать, молодую вдову, посвятил ей стихотворение :

«Вере Николаевне Столыпиной»

Не отравляй души тоскою,
Не убивай себя: ты мать;
Священный долг перед тобою
Прекрасных чад образовать.
Пусть их сограждане увидят
Готовых пасть за край родной,
Пускай они возненавидят
Неправду пламенной душой;
Пусть в сонме юных исполинов
На ужас гордых их узрим
И смело скажем: знайте, им
Отец — Столыпин, дед — Мордвинов.

Вера Николаевна осталась с семерыми детьми; старшему сыну Николаю было 9 лет, а младшей дочери Екатерине всего 8 месяцев. Зимой она с детьми жила в Петербурге, а летом на даче близ Петергофа у отца. В августе 1832 года там впервые Мария Аркадьевна увидела своего двоюродного племянника М. Ю. Лермонтова (ему было 18 лет), только что приехавшего из Москвы с бабушкой Е. А. Арсеньевой.

Марии было четырнадцать лет, когда умерла мать. Её тётка Надежда Николаевна Мордвинова (1789—1882) вспоминала :

Сестра Вера Николаевна занемогла нервической горячкой, и после двухнедельной болезни мы её лишились 4-го января 1834 года. Смерть сестры поразила матушку. Горестна была эта потеря и для всех нас; единственным утешением матушки было воспитание сирот сестры моей при себе. Они и переехали все к нам.

Мордвиновы дали внукам превосходное образование. Дед был особенно нежен с внучками: мальчиков, он считал, не надо баловать. Детям разрешалось свободно играть и веселиться, их редко наказывали. Им прививали любовь к литературе, музыке и живописи; с детства приучали к чистописанию, особенно на русском языке; заставляли вести ежедневно журнал, впоследствии Мария Аркадьевна на протяжении всей своей сознательной жизни вела дневник и путевые заметки.

Позже Павел Вяземский, не любивший мордвиновские порядки, говорил, что отличительной чертой этого дома была чистота, которая носила особый характер. Любой предмет, не имеющий практического использования, был лишним. Но в этом доме всегда могли найти приют и художники, и поэты, и музыканты. В трёхэтажном каменном особняке на углу Театральной площади и Никольской улицы бывали С. Т. Аксаков, А. Ф. Воейков, А. С. Шишков, Г. Г. Кушелев, В. А. Жуковский и многие другие.

В этой атмосфере, под присмотром Аграфены Васильевны Кофтыревой, выпускницы Смольного института и приятельницы Надежды Мордвиновой, Мария жила до своего замужества.

Первый брак

Все Столыпины отличались выдающейся красотой. От отца Мария унаследовала высокий рост, а от бабушки-англичанки — стать. Современник писал о ней:

Не запомню красоты, подобной её. Это была прекраснейшая мраморная статуя величайшего из художников, оживленная изящным сочетанием грации и величия, спокойствия и сердечности, на которой улыбка всегда сливалась с кротким и ласковым взглядом. Её наружность напоминала двух женщин: величественную королеву средних веков и библейскую женщину, покорную и святую… её появление приносило в комнату точно луч света; она садилась, светлая и спокойная, и около неё установлялась ясная погода, веяло миром прекрасной души и чистой, как у младенца, совести …

Появившись в свете, Мария Столыпина сразу обратила на себя внимание высочайшего двора. Император Николай I, ценитель женской красоты, хотел пожаловать её фрейлиной. Адмирал Мордвинов, зная, какие последствия могут произойти из этого, и боясь такой «чести» для внучки, решил поскорее выдать её замуж.

Позже, в марте 1839 года, Мордвинов очень неохотно дал своё согласие на назначение фрейлиной к великой княжне Александре младшей внучки, красавицы Веры Столыпиной (1821—1853). Вначале её отпускали во дворец только днём, с тем, чтобы она каждый вечер возвращалась к дедушке с бабушкой. Потом ей всё же пришлось переселиться во дворец.

О том, как происходило сватовство, записал со слов самой Марии Аркадьевны её зять граф С. Д. Шереметев:

… Будущего жениха своего она не знала. Бывал он в доме Мордвиновых, где его любили, но она никогда о нём не думала. Ей было едва 17 лет, и сидела ещё она за уроками, когда прислали ей сказать, что её зовёт Генриетта Александровна Мордвинова, которая тут же и объявила ей, что она должна выйти замуж за избранного ею жениха И. А. Бека. Марья Аркадьевна растерялась, чуть ли не заплакала и не сразу поняла, в чём дело. Жениха представили, возражений не допустили, и свадьба состоялась.

В 1837 году Мария Столыпина стала женой богатого помещика Ивана Александровича Бека (1807—1842). Посаженой матерью на свадьбе была бабушка М. Ю. Лермонтова, Елизавета Алексеевна Арсеньева.

И. А. Бек служил в Коллегии иностранных дел, состоял на дипломатической службе при нашей миссии в Голландии, одновременно с князем Вяземским, который после женился на его вдове; занимал должность секретаря особой экспедиции Департамента внешних сношений и чиновника особых поручений Азиатского департамента Министерства иностранных дел. Он был одарённым человеком, занимался живописью и музыкой. Был поэтом (писал стихи о любви), одним из первых переводчиков на русский язык «Фауста» И.-В. Гёте. В 1827 году И. А. Бек сблизился в Дрездене с А. И. Тургеневым, который считал его стихотворения талантливыми. Современники отмечали его мастерство и владение поэтическим языком. Был дружен со слепым поэтом И. И. Козловым.

Брак Марии Аркадьевны был недолгим и не принёс ей особого счастья. Муж заболел, он внезапно сошёл с ума, что проявилось резко и бурно. Не справившись с тяжким недугом, он умер 23 апреля 1842 года, похоронен в Александро-Невской лавре, на Лазаревском кладбище.

Мария Аркадьевна осталась с двумя малолетними дочерьми — Марией и Верой. Обе дочери унаследовали от отца склонность к поэзии и искусству. Овдовев, 23-летняя Марии Аркадьевна вернулась в дом адмирала Мордвинова. К ней была представлена Аграфена Кофтырева для помощи в воспитании детей.

Второй брак

После смерти мужа Мария Аркадьевна наследовала крупное состояние, вместе с богатым приданым, полученным от родителей, это составило крупный капитал. Она вела привычную светскую жизнь, бывала на придворных и частных балах. В мае 1847 года она с малолетними дочерьми выехала за границу, для посещения Константинополя, где жила её сестра Вера с мужем князем Д. Ф. Голицыным, служившим при русской миссии. Там Мария Аркадьевна встретила князя Павла Петровича Вяземского, служившего помощником секретаря по линии Азиатского департамента Министерства иностранных дел; сына поэта и критика П. А. Вяземского.

Знакомые и друзья молодого князя по Константинополю отмечали обширность его интересов, эрудицию и великолепные знания в области истории, филологии, литературы. В свободное время от службы он с удовольствием знакомился с окрестностями, совершая пешие прогулки вместе с Марией Аркадьевной. Встречи, посещение исторических мест способствовали стремительному развитию их отношений. Вскоре, к великому неудовольствию семьи Мордвиновых, Мария Аркадьевна стала его невестой.

С большой любовью и нежностью Павел Петрович дарил «своему солнцу», так он называл Марию, книги, сувениры. Он заочно, в письмах, познакомил своих родителей с ней. Позже Петр Андреевич уверился, что выбор сына был удачным и, сообщая В. А. Жуковскому о женитьбе сына, писал :

… Она красавица, лицом и душою благонравная, благочестивая…

Павел Вяземский и Мария Бек обвенчались в Константинополе 17 октября 1848 года. К этому счастливому событию были заказаны печатки и кольца по эскизам князя, а также медали из обожжённой глины с изображением Аполлона Кифареда, одного из важнейших божеств олимпийской религии, изображённого играющим на кифаре. Красавице жене Вяземский посвятил перевод с немецкого стихотворения Г.Гейне «Цветок лотоса».

После свадьбы супруги поселились в русском посольстве в Буюк-Дере, недалеко от Константинополя. Из окон дома открывался превосходный вид на Босфор, а при доме был великолепный сад. Там, в 1849 году, родился их первый ребёнок, дочь Екатерина. Вяземский стал отцом для Веры и Марии Бек. Он преподавал им науки и развивал их врождённую склонность к искусству. Сестры были очень дружны и во многом сходились.

Семья

Послужной список дипломата и чиновника князя Вяземского весьма обширен. В декабре 1850 года он был переведен младшим секретарём в Гаагу, позднее служил в Карлсруэ и Вене. В 1857 году Вяземские вернулись в Петербург, Павел Петрович заступил на новую должность, а Мария Аркадьевна была пожалована фрейлиной к императрице Марии Александровне, которая была к ней очень привязана. Младшие дочери Вяземских — Екатерина и Александра — дружили и обучались с княжной Марией.

Летние месяцы и теплую осень года семья проводили в своём имение Остафьево, а зимой жила в Петербурге. В имении Павел Петрович разбирал архив предков и библиотеку отца и деда, описывал многочисленные остафьевские коллекции. Там он создал настоящий музей. Мария Аркадьевна занималась хозяйственными делами и просвещением крестьянских детей — именно на её средства и при её участии в Остафьеве в 1867 году была построена школа. Граф С. Д. Шереметев так описывает остафьевский быт:

… У княгини Марии Аркадьевны был свой особенный мир – резко разграниченный. С портретами семьи Мордвиновых соединялись константинопольские и баденские воспоминания, сливавшиеся с отражениями Зимнего дворца. То был уголок двора императрицы Марии Александровны, имевший свой определённый отпечаток и потому далеко не без личный. Письменный стол её не был заброшен, и среди много численной переписки всего чаще встречалось имя Nancy (А. Н. Мальцевой , урождённой кн. Урусовой). И тут же в двух шагах, но в стороне от всего и от текущей жизни Остафьева, сохранилась комната с большим окном в сад, перед которым стоял письменный стол А. С. Пушкина. Здесь сохранился отпечаток чего –то давно отошедшего, но полного особой привлекательной силы. То была комната Карамзина, в которой он писал свою «Историю Государства Российского».

Жизнь Марии Аркадьевны текла неторопливо, старшие дочери выросли и вышли замуж по любви: Мария Ивановна — в 1857 году за кавалергарда графа Ламсдорфа, а Вера Ивановна в 1859 году за князя Д. С. Горчакова. Однако семейная жизнь Марии Ивановны сложилась несчастливо — граф Ламсдорф в семье был тираном, разлад между супругами был полный. Мария Ивановна уехала за границу, где в 1866 году скоропостижно умерла, вдали от родных. Мария Аркадьевна к дочери приехать не успела. В 1870-х годах Мария Аркадьевна жила за границей в Германии, Швейцарии, Франции. В 1874 году была пожалована в гофмейстерины к великой княгине Марии Павловне. Она долго не решалась принять эту должность, но ради сына и младшей дочери согласилась. В 1878 году была пожалована в кавалерственные дамы ордена Св. Екатерины (меньшего креста). Её имя вместе с графиней де Мойра и княгиней Гагариной, фигурировало в «истории с тремя дамами», когда в 1880 году император Александр II обратился именно к ним, чтобы они первыми из придворных дам нанесли визиты княгине Юрьевской.

Задушевная приятельница Марии Аркадьевны, фрейлина А. А. Толстая, характеризовала её, как человека страстного в своих чувствах, верного и прямолинейного. Л. Н. Толстой называл Вяземскую «прелестной представительницей русских женщин». Мария Аркадьевна уделяла большое внимание благотворительной деятельности по линии Российского общества Красного Креста. И за успешную работу была награждена знаком отличия Красного Креста и избрана «председательницей Дамского лазаретного комитета». До преклонных лет она не знала старости, до того была чутка и восприимчива.

В 1888 году, в день св. апостолов Петра и Павла — день ангела князя, Павел Петрович Вяземский скончался. В одном из некрологов говорилось, что скончался один из образованнейших русских людей. Мария Аркадьева умерла через год в Тифлисе от сердечного приступа и была похоронена в Петербурге рядом с мужем на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.

Дети

От первого брака две дочери:

• Мария (3.01.1839—9.05.1866), замужем за графом Александром Николаевичем Ламздорфом (1835—1902), гофмейстером, почётным опекуном, президентом Московской дворцовой конторы.
• Вера (28.07.1841—16.05.1912), замужем за князем Дмитрием Сергеевичем Горчаковым (1828—1907). Имели сына Сергея и внука Дмитрия, затем род пресёкся. Владельцы имения Барятино.

От второго брака две дочери и сын:

• Екатерина (20.09.1849—24.01.1929), фрейлина, с 1912 года статс-дама; с 1868 года жена графа Сергея Дмитриевича Шереметева.
• Александра (01.01.1851—1929), фрейлина, с 1894 года жена Д. С. Сипягина (1853—1902).
• Пётр (12.05.1854—1931), князь, адъютант кн. Михаила Николаевича, полковник, участник Русско-турецкой войны.

• Дети
• Maria and Vera Bek by Hau..jpg

  Мария и Вера Бек

• Franz Xaver Winterhalter Countess Alexander Nikolaevitch Lamsdorff.jpg

  Мария

• Yekaterina Sheremeteva.jpg

  Екатерина

• A. Vyazemskay.jpg

  Александра

• Petr Vyazemsky.jpg

  Пётр

Ссылки

• [ostafyevomuseum.ru/history/vyazemskie.php Вяземские в усадьбе Остафьево]

Отрывок, характеризующий Столыпина, Мария Аркадьевна

Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.