Владимир Александрович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «В. А. Романов»)
Перейти к: навигация, поиск
Великий князь
Владимир Александрович
<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
 
Вероисповедание: православие
Рождение: 10 (22) апреля 1847(1847-04-22)
Санкт-Петербург, Российская империя
Смерть: 4 (17) февраля 1909(1909-02-17) (61 год)
Санкт-Петербург, Российская империя
Место погребения: Великокняжеская усыпальница
Род: Романовы
Отец: Александр II
Мать: Мария Александровна
Супруга: Мария Павловна
Дети: Александр, Кирилл, Борис, Андрей, Елена
 
Военная служба
Годы службы: 1847—1909
Звание: генерал-адъютант
генерал от инфантерии
Командовал: войска гвардии и Петербургского военного округа
Сражения: Русско-турецкая война (1877—1878)
 
Награды:

Великий князь Влади́мир Алекса́ндрович (10 (22) апреля 1847, Санкт-Петербург — 4 (17) февраля 1909, Санкт-Петербург) — третий сын императора Александра II и императрицы Марии Александровны; член Государственного совета (1872), сенатор (1868); генерал-адъютант (1872), генерал от инфантерии (1880), младший брат Александра III.





Биография

В день своего рождения, 10 (22) апреля 1847 года, великий князь Владимир Александрович был назначен шефом лейб-гвардии Драгунского полка, состоял в лейб-гвардии Преображенском полку и лейб-гвардии Сапёрном батальоне.

6 августа 1864 произведён в штабс-капитаны; 20 июля 1865 назначен флигель-адъютантом к Его Императороскому Величеству; 20 декабря 1867 — командующим 1-м батальоном л.-гв. Преображенского полка; 30 августа 1868 произведён в генерал-майоры, с назначением в Свиту Его Величества, 22 ноября назначен сенатором 1 департамента; 10 апреля 1872 — генерал-адъютантом, 16 апреля — членом Государственного совета, a 17 апреля — командиром гвардейской стрелковой бригады; 16 августа 1874 произведён в генерал-лейтенанты, 30 августа назначен начальником 1-й гвардейской пехотной дивизии.

Во время русско-турецкой войны 1877—78 годов командовал 12-м корпусом и состоял на левом фланге Восточного или Рущукского отряда Наследника Цесаревича (впоследствии императора Александра III); дважды отразил нападения Сулеймана-паши на позиции у Мечки, между реками Ломом и Янтрою (14 и 30 ноября 1877 г.), за что награждён орденом Св. Георгия 3 степени.

17 августа 1880 года назначен командующим гвардейским корпусом, 30 ноября произведён в генералы от инфантерии, a 2 марта 1881 года был назначен командующим войсками гвардии и Петербургского военного округа[1].

Манифестом императора Александра III от 14 марта 1881 года[2] был назначен регентом («Правителем Государства») на случай кончины императора — до совершеннолетия наследника престола Николая Александровича (или в случае кончины последнего).

С 1898 года — почётный председатель Российского Императорского пожарного общества[1]. С 1884 г. по 1905 г. занимал пост Главнокомандующего войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа. В ночь с 8 (21) на 9 (22) января 1905 года, ввиду ожидаемых провокаций, Владимир Александрович отдал распоряжение своему подчинённому, командиру 1-го Гвардейского корпуса князю С. И. Васильчикову, применить военную силу для недопущения шествия рабочих и жителей Санкт-Петербурга к Зимнему дворцу под руководством священника Георгия Гапона с петицией о своих нуждах к царю.

Генерал А. А. Мосолов, входивший в течение ряда лет в близкое окружение императора Николая II, писал в начале 1930-х о личности великого князя, а также его отношениях с императором: «Красивый, хорошо сложённый, хотя ростом немного ниже своих братьев, с голосом, доносившимся до самых отдалённых комнат клубов, которые он посещал, большой любитель охоты, исключительный знаток еды (он владел редкими коллекциями меню с собственноручными заметками, сделанными непосредственно после трапезы), Владимир Александрович обладал неоспоримым авторитетом. <…> Государь Николай II испытывал перед Владимиром Александровичем чувство исключительной робости, граничащей с боязнью. Великий князь, вероятно, заметив впечатление, производимое им на императора, стал держаться в стороне от государственных вопросов.»[3]

В связи со скандальной женитьбой 8 октября 1905 года в Баварии его старшего сына Кирилла (на брак не было Высочайшего разрешения, хотя было благословение Марии Павловны) с разведённой великой герцогиней Гессенской принцессою Викторией-Мелитою Саксен-Кобург-Готской (бывшая супруга брата императрицы Александры Федоровны), Владимир был вынужден уйти в отставку с поста Командующего гвардией и Петербургским военным округом (уволен 26 октября 1905 года).

Был известным меценатом, покровительствовал многим художникам, собрал ценную коллекцию живописи. С 30 октября 1869 — товарищ президента (великая княгиня Мария Николаевна), с 14 февраля 1876 — президент Императорской академии художеств, был попечителем Московского публичного и Румянцевского музея.

В связи с ролью Владимира Александровича в событиях «Кровавого воскресенья» в январе 1905 г. художники Валентин Серов и Василий Поленов вышли из состава Академии художеств, президентом которой был Владимир Александрович[4].

Должности:

  • Член Государственного совета (с 1872);
  • Член Комитета министров;
  • сенатор (c 1868)[1];
  • председатель Комиссии по сооружению храма Воскресения Христова (Спас-на-Крови) в СПб (1883—1889);
  • покровитель и почётный член Берлинского православного церковного Свято-Князь-Владимирского братства (с 29.03.1890);
  • почетный член Николаевской Инженерной академии (с 31.07.1899);

О кончине великого князя Владимира Александровича 4 (17) февраля 1909 года было официально возвещено Высочайшим манифестом от того же дня[5]; 7 февраля состоялось перевезение его тела из его дворца в Петропавловский собор, 8 февраля — отпевание и погребение там же, которое возглавил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский); присутствовали император, вдова покойного великая княгиня Мария Павловна (прибыла вместе с Николаем II), иные члены императорской семьи, председатель Совета министров П. А. Столыпин и другие министры, а также царь Болгарии Фердинанд I[6].

Великий князь Владимир Александрович похоронен в Великокняжеской усыпальнице (Петропавловская крепость, Санкт-Петербург).

Владел дворцом в СПб (Дворцовая наб., д. 26) и т.н. Запасным дворцом в Царском Селе (Садовая ул., д. 22) с участком земли в 46 дес. 500 кв. саж. (передан ему в 1875 г., в 18.03.1882 г. пожалован в собственность на праве майората, с 1910 г. назывался Владимирским).

Военные чины и звания

Награды

Дом Романовых (после Петра III)
Пётр III=Екатерина II
Павел I
Александр I
Константин Павлович
Николай I
Александр II
Николай Александрович
Александр III
Николай II
Алексей Николаевич
Георгий Александрович
Михаил Александрович
Владимир Александрович
Кирилл Владимирович
Владимир Кириллович
Борис Владимирович
Андрей Владимирович
Алексей Александрович
Сергей Александрович
Павел Александрович
Дмитрий Павлович
Константин Николаевич
Николай Константинович
Константин Константинович
Дмитрий Константинович
Николай Николаевич Старший
Николай Николаевич Младший
Пётр Николаевич
Михаил Николаевич
Николай Михайлович
Александр Михайлович
Георгий Михайлович
Михаил Павлович

иностранные:

Семья

16 августа 1874 женился в Петербурге на Марии Павловне (18541920), урождённой Марии Александрине Элизабете Элеоноре, принцессе Мекленбург-Шверинской, старшей дочери великого герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха Франца II. Супруга приходилась ему родственницей со стороны отца, императора Александра II: троюродной племянницей по линии деда (супруги были потомками российского императора Павла I) и троюродной сестрой по линии бабки (супруги были правнуками прусского короля Фридриха Вильгельма III и его жены Луизы Мекленбург-Стрелицкой).

Дети[9] :

  • Александр Владимирович (19 августа 1875 — 4 марта 1877).
  • Кирилл Владимирович (1876—1938), великий князь, Свиты Его Величества контр-адмирал.
  • Борис Владимирович (1877—1943), великий князь, Свиты Его Величества генерал-майор. Походный атаман всех Казачьих войск[10].
  • Андрей Владимирович (1879—1956), великий князь, Свиты Его Величества генерал-майор, сенатор.
  • Елена Владимировна (1882—1957), великая княгиня, в замужестве принцесса Греческая и Датская.

Памятники

До революции великому князю Владимиру Александровичу было установлено несколько памятников, представлявших собой бронзовые бюсты, отлитые по модели скульптора В. А. Беклемишева, на высоком гранитном постаменте:

  • Красное Село (под Санкт-Петербургом). Памятник на территории Красносельского Авангардного лагеря. Открыт 19 июля 1912 года. Памятник уничтожен большевиками, до настоящего времени сохранился лишь постамент от него.
  • Петергоф. Памятник напротив здания офицерского собрания Лейб-гвардии Драгунского полка. Открыт 21 марта 1914 года. Памятник также уничтожен большевиками.
  • Царское Село (г. Пушкин). Рядом со зданием собственного дворца (Садовая ул.,22). Открыт 22 июня 1910 года. Памятник также уничтожен большевиками. До настоящего времени сохранился лишь постамент от него[11].

Киновоплощение

Напишите отзыв о статье "Владимир Александрович"

Примечания

  1. 1 2 3 [www.biografija.ru/biography/vladimir-aleksandrovich.htm Владимир Александрович — Биография]
  2. «Правительственный Вѣстникъ». 15 (27) марта 1881, № 58, стр. 1.
  3. Ген. А. Мосолов. При Дворѣ Императора. Рига, [1938], стр. 54.
  4. [magazines.russ.ru/bereg/2012/35/fu19-pr.html И.Фунт. Искатель истины]
  5. «Правительственный вестник». 5 (18) февраля 1909, № 28, стр. 1.
  6. «Правительственный Вестник». 10 (23) февраля 1909, № 30, стр. 4—5.
  7. [regiment.ru/bio/V/3.htm Русская Императорская Армия]
  8. Список генералам по старшинству. СПб 1906г.
  9. [dlib.rsl.ru/viewer/01004169063#page13?page=13 Родословная книга Всероссiйскаго дворянства]. // Составилъ В. Дурасов. — Ч. I. — Градъ Св. Петра, 1906.
  10. Борис Владимирович, Е. И. Высочество, Великий Князь // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
  11. [www.tsarselo.ru/content/0/read2028.html#.VFE5ITSG_9Z Царскосельская газета №59 (9892) 28 октября - 10 ноября]
  12. </ol>

Литература

  • Крылов-Толстикович А., Барковец О.. Великий князь Владимир Александрович. Изд. "Абрис". СПб. 2010. (ISBN 978-5-88810-098-1)
  • Шилов Д. Н.. Члены Государственного совета Российской империи 1801—1906. СПб., 2007, стр. 132—138.

Ссылки

  • [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-49837.ln-ru Профиль Великого князя Владимира Александровича] на официальном сайте РАН

Отрывок, характеризующий Владимир Александрович

Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.