Сарабьянов, Владимир Дмитриевич

Владимир Сарабьянов
Научная сфера:	искусствоведение, история искусств
Место работы:	Государственный институт искусствознания
Награды и премии:

Влади́мир Дми́триевич Сарабья́нов (6 апреля 1958, Москва — 3 апреля 2015, там же) — советский и российский художник-реставратор, главный искусствовед Межобластного научно-реставрационного художественного управления Министерства культуры Российской Федерации, старший научный сотрудник Государственного института искусствознания.

Биография

Родился 6 апреля 1958 года в Москве, отец — академик Дмитрий Сарабьянов (1923—2013), мать — искусствовед Елена Мурина (род. 1925), брат — искусствовед Андрей Сарабьянов (род. 1949).

В 1986 году окончил отделение (вечернее) истории искусств исторического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова по специальности «Искусствоведение», присвоена квалификация — искусствовед.

В 2003 году в Государственном институте искусствознания защитил диссертацию на соискание учёной степени кандидата искусствоведения на тему «Фрески церкви св. Георгия в Старой Ладоге: древнерусская живопись второй половины XII века и византийские традиции».

Скоропостижно скончался в Москве 3 апреля 2015 года.

Профессиональная деятельность

Трудовую деятельность начал в 1975 году с должности библиотекаря Государственного музея искусства народов Востока, в 1977—1978 годах был техническим работником Московского планетария.

В 1978 году принят на работу в Межобластное научно-реставрационное художественное управление (МНРХУ) на должность художника-реставратора. В 1991 году становится бригадиром художников-реставраторов, в 1994 году присвоена высшая категория, занимал должность главного искусствоведа. С 2013 года — заместитель генерального директора по научной работе.

В 1990—2000-е годы руководил реставрацией фресковых памятников Пскова, в том числе собора Снетогорского монастыря, Новгорода и Старой Ладоги, соборов Московского Кремля. Принимал участие в международных реставрационных проектах в Каире (Египет), руководил реставрацией фресковых ансамблей церквей в Ливане.

С 1994 года — доцент Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета.

С 1997 года — старший научный сотрудник сектора (до 2013 года — отдела) древнерусского искусства Государственного института искусствознания.

Общественная деятельность

Входил в состав Совета при Президенте Российской Федерации по культуре и искусству и Патриаршего совета по культуре, был постоянным членом Федерального научно-методического совета по сохранению историко-культурного наследия Министерства культуры Российской Федерации. Член редакционной коллегии сборника «Искусство христианского мира» (с 1996 года).

Библиография

Автор более ста научных работ по истории древнерусского искусства и реставрации древнерусской живописи, в том числе по домонгольским храмам Новгородской земли, издал 15 монографий, соавтор «Истории древнерусской живописи» (2007).

Награды и премии

• Медаль «В память 850-летия Москвы» (1997)
• Всероссийская премия «Хранители наследия» Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры в номинации «Возрождение» (2010)
• Орден Российской Академии художеств «За служение искусству» (2011)
• Медаль св. Патриарха Тихона I степени (2012)
• Орден преподобного Андрея Иконописца III степени (2014)

Ссылки

• [sias.ru/institute/persons/1234.html Сарабьянов Владимир Дмитриевич]. Государственный институт искусствознания (14 февраля 2014). — Научные сотрудники. Проверено 4 апреля 2015.
• [pstgu.ru/faculties/art/departments/graduate/history_theory/Teach_structure/Sarabiyanov/ Сарабьянов Владимир Дмитриевич]. Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. — Факультет церковных художеств. Проверено 4 апреля 2015.

Отрывок, характеризующий Сарабьянов, Владимир Дмитриевич

Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.