Харлем

Город Харлем нидерл. Haarlem Флаг Герб Страна НидерландыНидерланды Провинция Северная ГолландияСеверная Голландия Координаты 52°22′49″ с. ш. 4°38′26″ в. д.52.38028° с. ш. 4.64056° в. д. / 52.38028; 4.64056    Бургомистр Бернт Шнейдерс Первое упоминание X век Город с 1245 год Площадь 32,09 км² Население 155 758 человек (2014) Плотность 4853,79 чел./км² Часовой пояс UTC+1, летом UTC+2 Телефонный код +31 23 Почтовые индексы 2011 — 2063 Официальный сайт [www.haarlem.nl/ rlem.nl]

Ха́рлем (нидерл. Haarlem, МФА: [ˈɦaːrlɛm]; в русских текстах часто транслитерируется как Га́рлем или Га́арлем) — город и община на западе Нидерландов, столица провинции Северная Голландия и часть конурбации Рандстад. Порт на реке Спарне (англ.), расположен примерно в двадцати километрах западнее Амстердама недалеко от прибрежных дюн. Население 156 тыс. человек (2014 г.)

География

Площадь территории 32 км² (из них 2,6 км² приходится на воду).

История

Средневековье

Первое упоминание о Харлеме относится к X веку. Его название происходит от слов Haaro-heim или Harulahem, что означает «высокое место на песке, покрытом деревьями». Сначала это было небольшое поселение, но благодаря удачному расположению — недалеко от реки Спарны и большого пути, связывающего север и юг — в XII веке посёлок превратился в укреплённый город, который Голландские графы в XII веке сделали своей резиденцией. Первые фортификационные укрепления до нашего времени почти не сохранились.

В начале XIII века в ходе 5-го крестового похода рыцари Харлема приняли участие в захвате египетского порта Думьят, за что в 1219 году были отмечены графом Вильгельмом I, и Харлем получил право изображать на своём гербе графский меч и крест. 23 ноября 1245 года граф Вильгельм II пожаловал Харлему статус города, что означало получение ряда привилегий. Среди них было и право самостоятельного правосудия, заменившего Графский суд, что позволило ускорить вершение судебных дел и способствовало развитию растущего города.

После осады Харлема жителями окрестных земель около 1270 года вокруг города была построена защитная стена, которая, скорее всего, представляла собой земляной вал с деревянными воротами. В конце XIV века вместо этой не очень надёжной защиты, не отвечавшей нуждам разрастающегося города, вокруг города была воздвигнута стена высотой в 16,5 метров и вырыт канал 15-метровой ширины.

В 1304 году Витте ван Хемстеде разбил угрожавших Харлему фламандцев у Manpad'а.

В то время все городские постройки были деревянными и огонь представлял для города огромную опасность. Так, в 1328 году город был практически сожжён дотла. Была сильно повреждена церковь Св. Бавона, на восстановление которой потребовалось более 150 лет. 12 июня 1347 года случился очередной сильный пожар. Третий большой пожар произошёл в 1351 году, разрушив среди прочих зданий графский дворец и здание ратуши. Поскольку к тому времени дворец в Харлеме графам был уже не нужен (его функции взял на себя замок Риддерзаал в Гааге), земля, на которой он стоял, была подарена городу и позднее на этом месте было воздвигнуто новое здание городской ратуши.

В 1381 году эпидемия чумы унесла жизни 5000 человек, почти половины населения города этого времени.

В XIV веке Харлем был крупным городом. Он был вторым по величине в Голландии после Дордрехта, превосходя Делфт, Лейден, Амстердам, Гауду и Роттердам. В 1429 году город получил право сбора пошлины, в том числе и с кораблей, проходящих мимо города по реке Спарне. В конце Средневековья Харлем был процветающим городом с крупным текстильным производством, верфями и пивоваренными заводами.

Около 1428 года город был окружен армией Жаклины, графини Эно. Харлем воевал на стороне трески в Войне Крючков и Трески и, таким образом, против Якобы Баварской. В ходе этой осады был сожжен лес Харлеммерхаут, старейший парк в Нидерландах.

Испанская осада

Испанская осада Харлема 1572—1573 годов является частью Восьмидесятилетней войны. Ей предшествовали следующие события. В 1556 году территория Нидерландов в результате раздела Священной Римской империи отошла к Испании. Десять лет спустя правление испанцев привело к массовым антикатолическим беспорядкам, послужившим прологом Восьмидесятилетней войны, которые, однако, практически не затронули Харлем. Даже после захвата гёзами Брила 1 апреля 1572 года — по сути первого крупного события Восьмидесятилетней войны — Харлем не сразу перешёл на сторону революционной армии гёзов. Власти города, в отличие от простых горожан, не одобряли открытое выступление против испанского короля Филиппа II и только 4 июля 1572 года город официально принял сторону революционной армии гёзов. В ответ испанский король выслал на север армию под командованием герцога Дона Фадрике (Fadrique Alvarez de Toledo, 4th Duke of Alba), сына Альбы, наместника в Нидерландах в 1567—1573 годах. 17 ноября 1572 года испанская армия уничтожила всех горожан города Зютфен, а 1 декабря город Нарден постигла та же участь. 11 декабря 1572 года испанская армия начала осаду Харлема.

Хотя Харлем был полностью окружен защитной стеной (на иллюстрации показана карта города около 1550 года), она имела неудачную форму. Невозможность затопления городских окрестностей позволила вражеской армии разбить вокруг города ряд лагерей. И только существование поблизости большого озера Харлеммермер не дало испанцам полностью перекрыть доставку в город продовольствия. В средние века битвы в зимнее время были редкостью и Дон Фадрике решился на осаду только потому, что Харлем был ключевым городом. В начале битвы испанская армия пыталась атаковать городские стены, но предпринятая попытка быстро захватить город провалилась из-за недостаточной подготовки испанцев, не ожидавших встретить сопротивление. Эта победа оказала защитникам города значительную моральную поддержку.

В первые два месяца осады ни одна из сторон не имела заметного преимущества. Испанская армия рыла туннели, чтобы добраться до городских стен и взорвать их. В ответ защитники города под командованием городского главы Wigbolt Ripperda копали свои проходы, чтобы взорвать туннели, вырытые испанцами. Однако 29 марта 1573 года дела харлемцев значительно ухудшились. Амстердамская армия, сохранившая верность испанскому королю, захватила озеро Харлеммермер и отрезала Харлем от внешнего мира. Начался голод и ситуация в городе достигла такого напряжения, что 27 мая было убито множество лояльных испанцам заключённых.

В начале июля 1573 года недалеко от Лейдена Принц Оранский собрал армию в 5000 человек для освобождения Харлема. Однако испанцы заманили их в ловушку у Manpadа и эта армия была разбита. В результате, после семимесячной осады Харлем сдался и произошло это 13 июля 1573 года. Разграбление города победившей армией — обычное дело после такой осады, однако харлемцам в знак уважения была предоставлена возможность выкупить свободу себе и городу за 240 000 гульденов. Множество защитников города были убиты, многие были утоплены в реке Спарне, глава харлемцев Wigbolt Ripperda и его лейтенант были обезглавлены. Городу было предписано предоставить себя в распоряжение испанского гарнизона. Дон Фадрике вознес благодарственную молитву в соборе Св. Бавона.

Хотя в конце концов город был вынужден сдаться, эта осада показала другим городам, что испанская армия не является непобедимой. Позже это помогло защитникам городов Лейдена и Алкмара во время их осады испанской армией. Более того, Алкмар даже одержал победу над испанской армией, что стало поворотным событием Восьмидесятилетней войны. В соборе Св. Бавона до сих пор можно прочесть следующие слова:

In dees grote nood, in ons uutereste ellent

Gaven wij de stadt op door hongers verbant
Niet dat hij se in creegh met stormender hant.

В крайней нужде, в величайшем страдании

Мы сдали город, уступив голоду, но не вражьему натиску.

Спустя три года, в октябре 1576 г., Харлем настигло ещё одно большое несчастье. Начавшись неподалёку от палаты мер и весов, страшный пожар уничтожил около полутысячи городских зданий. След огня, разрушившего часть города, угадывается на картах того времени. Таким образом, в результате испанской осады и последующего пожара была разрушена почти треть города и погибло множество горожан. Население города в 1573 году составляло около 18 000 жителей.

XVII век («Золотой век»)

В конце XVI — начале XVII века в стране начался быстрый экономический рост. Изгнание испанцев, юридическое признание равенства прав католиков и протестантов, а также продолжающаяся на юге Нидерландов война с испанцами привела к росту потока иммигрантов в северные районы страны. Часть этого потока осела в Харлеме, не в последнюю очередь, благодаря толерантности Городского совета в вопросах веры. К 1622 году население города увеличилось примерно в два раза (до 40 000 жителей) и половину его составляли фламандцы. Среди иммигрантов были художники, предприниматели, специалисты в области производства и продажи льняных и шёлковых тканей. Их мастерство, капиталы и связи привели к подъёму текстильной промышленности, что способствовало возникновению прослойки зажиточного среднего класса. Протестанты, проявлявшие большой интерес к науке, технологии и искусству, в значительной степени способствовали превращению Харлема в современный динамичный город. Рост числа протестантов в городе привел к конфискации главного католического собора города, Собора Св. Бавона, и превращению его около 1580 года в протестантский храм. Рост числа преуспевающих зажиточных горожан, в свою очередь, вызвал повышение спроса на произведения искусства, а особые вкусовые пристрастия нового класса привели к изменению сюжета картин с религиозного на более прозаические темы. Моделями для портретов (Франс Халс, Дирк Халс) становятся представители всех слоёв общества, большим спросом пользуются пейзажи с изображением Харлема и его окрестностей (Геррит Адрианс Беркхейде, Питер Янс Санредам, Якоб Исаакс ван Рёйсдал, Эсайас ван де Вельде, Ян ван Гойен, Саломон ван Рёйсдал), появляется интерес к сценам повседневной жизни (Адриан ван Остаде, Ян Стен, Исаак ван Остаде, Иов Беркхейде), изображениям утвари. Именно в Харлеме зарождается так называемый жанр «завтраков», многие особенности которого постепенно становятся характерными чертами нового жанра живописи — натюрморта . Изображения праздничных столов постепенно трансформируются в более интимные завтраки на одну персону, учинившую изображаемый «живописный» беспорядок (Виллем Клас Хеда, Питер Клас). Одно только перечисление живописцев, творивших в Харлеме, демонстрирует, что в XVII веке город входил в число крупных художественных центров страны.

В XVII веке в Голландии переживает расцвет и архитектура, строится множество новых зданий, многие из которых сохранились до наших дней. К строительству в Харлеме приложили руку известные голландские архитекторы того времени Ливен де Кей и Я. ван Кампен. Л. де Кей был городским архитектором, наиболее известные его постройки — палата мер и весов, богадельня (ныне музей Франса Халса) и известные во всем мире Мясные ряды (Влесхал) в стиле голландского ренессанса. Фасад городской ратуши, построенной на месте сгоревшего 250 лет назад графского дворца, также является его работой. Новая церковь (церковь Св. Анны) обязана своим появлением совместному творчеству Л. де Кея и знаменитого Я. ван Кампена.

В 1631—1634 годах в городе был открыт первый в стране канал — трекварт, связавший Харлем с Амстердамом и предназначенный для перевозки грузов, почты и пассажиров. Баржи тянулись идущими по берегу лошадями, что позволило организовать регулярное, не зависящее от погодных условий, сообщение. Этот вид транспорта оказался настолько эффективным, что канал Харлем—Амстердам просуществовал вплоть до 1883 года, причем последние сорок лет он функционировал параллельно с железной дорогой.

XVII век в истории Голландии ознаменовался активным захватом новых колониальных земель. Харлем, как весьма крупный и экономически развитый город страны, остался в летописи Нидерландской колониальной империи в виде названия поселения в североамериканской колонии. Это название сохранилось до настоящего времени: современный нью-йоркский район Гарлем находится на месте бывшего поселения Новый Гарлем, располагавшегося на территории Новых Нидерландов.

В 30-х годах XVII века Харлем стал одним из коммерческих центров разведения тюльпанов. Во времена «тюльпаномании», охватившей всю Голландию, харлемская биржа оказалась в центре спекуляций на луковицах тюльпанов. Цены на них достигали абсурдных высот и иногда несколько луковиц продавались за суммы, сравнимые со стоимостью дома в престижном районе Амстердама. Зимой 1637 года на биржах Голландии произошёл обвал цен на луковицы, был издан указ регулирующий торговлю луковицами государством, что привело к внезапному разорению тысяч голландцев, затронув, разумеется, и Харлем. Но хотя тюльпаномания и привела к разрушительным последствиям для жителей страны, страстное увлечение тюльпанами не прошло даром как для Голландии в целом, так и для харлемских жителей. С тех самых пор цветоводство является самостоятельной отраслью сельского хозяйства страны, в котором разведение луковичных цветов (тюльпанов, гиацинтов) играет ключевую роль.

Страсть голландцев к выращиванию тюльпанов стала сюжетом романа А. Дюма «Чёрный тюльпан» и Харлем в нём описан как «город, имеющий полное право гордиться тем, что он является самым тенистым городом Голландии», населяемый «людьми со спокойным характером, с тяготением к земле и её дарам». Харлем, по словам Дюма, до безумия полюбил цветы и среди них больше всего тюльпаны, и, судя по всему, эта любовь не прошла: занятые под разведение тюльпанов поля и по сей день простираются между Лейденом и Харлемом.

XVIII век

На протяжении XVII—XVIII веков в городе было основано не менее полутора десятков hofjeсов, хотя первый из них появился ещё в XIV веке. Этим словом (hofje) в нидерландском языке называют дома с внутренним двором и садом, служащие приютами и богадельнями. Харлем занимает одно из первых мест в стране по числу таких заведений, часть которых до сих пор используется по назначению. Одно из зданий харлемского музея Франса Халса ранее также принадлежало богадельне.

На рубеже XVII и XVIII веков, с превращением близлежащего города Амстердам в один из крупнейших торговых центров Европы, Харлем утратил своё положение в экономике страны и превратился в пригород быстро развивающегося нового центра. Если в начале XVII века по численности населения Харлем лишь немного уступал Амстердаму, где в это время проживало примерно 54 тысячи жителей, то уже в в 1675 году численность обитателей Амстердама увеличилась почти в четыре раза. Благодаря существующему регулярному транспортному сообщению между Харлемом и Амстердамом (канал-трекварт), преуспевающие купцы могли позволить себе заниматься делами в густонаселённом Амстердаме, а выходные дни проводить в Харлеме, в котором их семьи проживали и в летние месяцы. По крайней мере, два таких богатых голландца оставили след в истории города. Известный голландский меннонит, выходец из Харлема, Петер Тейлер ван дер Хюлст завещал часть своего огромного состояния на благотворительные цели, а также на нужды науки и искусства. На его средства был построен приют, а в его доме создан музей, названный в его честь музеем Тейлера. Амстердамский банкир Генри Хоуп построил в Харлеме знаменитую ныне виллу Велгелеген (en:Villa Welgelegen). Эта вилла, созданная между 1785 и 1789 годами, построена в нетипичном для Голландии стиле классицизма и в настоящее время располагается на территории харлемского парка.

В августе 1735 года в ботаническом саду директора Ост-Индской компании Дж. Клиффорда, расположенном недалеко от Харлема и содержащем множество экзотических растений со всего мира, появился новый смотритель — известный шведский врач и натуралист Карл Линней. Занимаясь научными исследованиями, К. Линней проработал в саду до 1738 года и опубликовал за это время несколько своих основных научных работ.

В XVIII веке Харлем стал резиденцией епископа Утрехтской католической церкви, образовавшейся в начале века на основе еретического учения янсенизм.

XIX—XX века

В начале XIX века одна из важнейших промышленных отраслей города, текстильная индустрия, пребывала в упадке. Население города было очень бедным и в 1815 году составляло всего около 17 000, то есть было меньше, чем в начале XVII века. Бедственное состояние городской экономики привело к созданию в городе хлопковых фабрик, которые были призваны уменьшить безработицу среди городского населения, но эта мера оказалась почти бесполезной. Городские защитные стены к началу XIX века полностью перестали выполнять свои функции и были снесены, а на их месте был разбит парк.

К середине XIX века городская экономическая ситуация постепенно начала улучшаться. Были открыты новые предприятия, основаны новые большие компании. Спустя четырнадцать лет после появления первой в мире железной дороги, 20 сентября 1839 года была открыта первая в стране железная дорога, связавшая Харлем с Амстердамом. Её постройка заняла три года, но зато теперь, вместо двухчасового путешествия по каналу, до столицы королевства можно было добраться всего за полчаса. Очень быстро новая железная дорога переманила всех бывших пассажиров треквартов, хотя и сегодня возможно осуществить путешествие из Харлема в Амстердам на лодке.

В 1848—1852 году по распоряжению короля Виллема II было проведено осушение близлежащего озера Харлеммермер. Появление новой земли затруднило восстановление воды в каналах за счёт реки Спарны, а создание новых предприятий ещё больше ухудшило качество воды. Поэтому в 1859 году Старый канал (de Oude Gracht) был засыпан, а на его месте возникла новая улица с тем же названием. Появление новой земли благоприятно сказалось на развитии города: на месте осушённого озера раскинулись обширные тюльпановые поля.

В 1853 году в городе была построена церковь Св. Иосифа, которая стала выполнять функции кафедрального собора. Однако небольшой размер церкви Св. Иосифа (нидерл. Sint Josephkerk) вынудил в 1895 году начать строительство нового Кафедрального собора Св. Бавона. Несмотря на то, что освящение собора состоялось в 1898 году, работы продолжались ещё более тридцати лет. В 1902—1906 годах были построены трансепт и неф собора, а полностью возведение храма было завершено около 1930 года, когда были закончены башни собора.

В 1878 году в городе появилась конка, перевозящая пассажиров от железнодорожной станции до парка Харлеммерхаут, а в 1899 в городе начал действовать один из первых в Нидерландах электрический трамвай. Население города за тридцать лет с 1879 по 1909 годы увеличилось с 36 976 до 69 410 человек. Рост населения сопровождался и быстрым расширением городских границ.

В начале XX века город разрастался к северу. Несмотря на представленный ещё в 1905 году официальный план развития города, его осуществление началось спустя почти четверть века из-за разногласий с окрестными муниципалитетами. В 30-х годах XX столетия границы города смещались в направлении к югу и востоку.

В 1908 году после реконструкции вновь начала действовать городская железнодорожная станция. Она была построена над городом и железнодорожные пути больше не мешали городскому движению. Здание новой железнодорожной станции было построено в стиле ар-деко в 1905—1908 гг. голландским архитектором Д. А. Н. Маргадантом (нидерл. D.A.N. Margadant), который является автором зданий вокзалов и в других городах Нидерландов, включая Гаагу (1891 г.).

В 1911 году, через восемь лет после первого полёта братьев Райт, в Харлеме состоялся первый полёт А. Фоккера на созданном им аэроплане. 31 августа, в день рождения королевы Вильгельмины, Фоккер, проживший большую часть детских лет в Харлеме, облетел вокруг церкви Святого Бавона. Этот полёт принёс ему славу и стал началом карьеры авиаконструктора.

С 1919 по 1922 годы в харлемской Школе архитектуры и декоративных искусств учился известный нидерландский художник-график Мауриц Корнелис Эшер. Один из учителей Школы, художник Самуэль Йессурун де Мескита, оказал на Эшера огромное влияние и даже после окончания учёбы двух художников связывали дружеские отношения.

В 1926 году Б. Т. Буйинга, один из представителей «Амстердамской школы», построил в городе церковь Клопперсингелкерк (нидерл. Kloppersingelkerk). Она была создана на основании проекта кальвинистской церкви (1923 г.). Церковь имела оригинальную планировку, а вход её был украшен статуями лидеров протестантизма. К сожалению, до наших дней церковь не дошла, она была уничтожена сильным пожаром 23 марта 2003 года, но сохранилась её фотография 1927 года [www.boeyinga.nl/foto2.htm  ].

Великая депрессия 1929—1933 годов тяжело сказалась на экономике города, как, прочем, и на экономике всей страны. Во время Второй мировой войны Харлем, как и многие города Европы, подвергся немецкой оккупации, которая продолжалась с мая 1940 года по май 1945 года. Все это время в городе действовало Движение Сопротивления. Одна из известных участниц Движения Ханни Схафт (нидерл. Hannie Schaft) была схвачена и казнена нацистами за несколько недель до окончания войны. Другая жительница города, Корри тен Боом (нидерл. Corrie ten Boom), вместе со своей семьёй спасала прячущихся от нацистов евреев и нидерландских участников Сопротивления. За это в феврале 1944 года вся семья была отправлена в концентрационный лагерь. Корри тен Боом, единственная из всей семьи, сумела пережить его, и впоследствии стала одним из авторов автобиографической книги «Убежище», посвященной этим трудным годам. За спасение евреев Израиль удостоил её звания Праведник мира. Всего за годы фашистской оккупации в городе было расстреляно 422 участника Сопротивления.

Достопримечательности

• Центральная рыночная площадь Гроте-Маркт (нидерл. Grote Markt) вместе с:
  • ратушей (нидерл. Stadhuis), XIV век;
  • мясными рядами (нидерл. Vleeshal), около 1600 г.;
  • домом городской стражи (нидерл. Hoofdwacht), XIII век;
  • церковью Св. Бавона, XIV век (нидерл. Grote of Sint-Bavokerk);
• Музей Франса Халса (нидерл. Frans Hals Museum) с собранием картин харлемской школы живописи XVII века
• Старейший в Нидерландах Музей Тейлора и дворик Тейлора
• Ворота (нидерл. Amsterdamse Poort), середина XIV века
• Новая церковь или церковь Св. Анны (нидерл. Nieuwe Kerk), XVII век
• Вилла Велгелеген (нидерл. Paviljoen Welgelegen)
• Мельница Андриана (нидерл. De Adriaan)
• Городская публичная библиотека (нидерл. Stadsbibliotheek Haarlem)
• Католический собор святого Бавона, 1895—1930 гг. (нидерл. Kathedrale Basiliek Sint Bavo)
• Железнодорожный вокзал (нидерл. Station Haarlem Hoofdgebouw), здание начала XX века в стиле ар-деко
• Харлемерхаут (нидерл. Haarlemmerhout), старейший парк в Нидерландах
• Дом-музей Корри тен Боом, участницы движения Сопротивления

Фотографии

• Grote-Kerk-Haarlem.jpg

  Гроте-Маркт с церковью Св. Бавона

• Haarlem Hoofdwacht1.JPG

  Дом городской стражи

• Haarlem Groot Heiligland.jpg

  Groot Heiligland с музеем Франса Халса

• Amsterdamse Poort Haarlem.jpeg

  Ворота (нидерл. Amsterdamse Poort)

• Teylersmuseum Spaarne.jpeg

  Музей Тейлера

• Bibliotheek Doelenplein Haarlem.JPG

  Главное здание публичной библиотеки

• Haarlem NieuweKerk.JPG

  Новая церковь

• Haarlem Spaarne.jpg

  Река Спарне

• Hildebrand monument Haarlem.JPG

  Парк Харлемерхаут

Известные уроженцы и жители

• Лауренс-Янсон Костер (ок.1370 — ок.1440) — возможный изобретатель книгопечатания в Европе
• Дирк Боутс (ок. 1415—1475) — нидерландский живописец
• Галле, Филипп (1537—1612) — нидерландский художник, график эпохи маньеризма.
• Корнелис Вром (ок. 1590—1661) — нидерландский живописец, традиционно считается основоположником в нидерландском живописи жанра марины.
• Гертген тот Синт Янс (ок.1460 — ок. 1495) — северо-нидерландский живописец
• Дирк Волькертсен Коорнгерт (1522—1590) — голландский поэт, писатель, переводчик и учёный
• Карел ван Мандер (1548—1606) — поэт, писатель и художник из Западной Фландрии
• Хендрик Гольциус (1558 — ок. 1617) — нидерландский художник, представитель маньеризма
• Ливен де Кей (1560—1627) — нидерландский архитектор
• Питер ван Лар (между 1582 и 1595—1642) — голландский живописец.
• Корнелис Корнелиссен (1562—1638) — голландский живописец и архитектор
• Корнелис Клас ван Виринген (ок. 1576—1633) — нидерландский живописец и гравёр
• Франс Халс (1580/1585—1666) — голландский живописец
• Геркулес Сегерс (ок.1589 — ок.1638) — нидерландский живописец и гравёр
• Виллем Клас Хеда (1593/1594 — 1680/1682) — голландский живописец, мастер натюрморта
• Питер Клас (1596/1597 — 1661) — голландский живописец, мастер натюрморта
• Питер Янс Санредам (1597—1665) — нидерландский художник
• Саломон ван Рёйсдал (ок.1602—1670) — голландский художник-пейзажист
• Адриан ван Остаде (1610—1685) — нидерландский художник и гравёр
• Филипс Воуверман (1619—1668) — нидерландский художник
• Николас Питерс Берхем (ок.1620—1683) — голландский живописец, график и гравёр
• Ян Стен (1626—1679) — голландский живописец
• Якоб ван Рёйсдал (1628/1629—1682) — голландский художник-пейзажист
• Братья Иов (1630—1693) и Геррит (1638—1698) Беркхейде — живописцы
• Хуго де Фриз (1848—1935) — голландский ботаник, генетик
• Герт Хофстеде (род. 1928) — голландский социолог
• Ян ван Линсхотен (родился) — купец, путешественник и историк
• Мартен Стекеленбург, (1982) — футболист, вратарь сб. Нидерландов

Разное

Футбольный клуб «Харлем» выступает в первом дивизионе чемпионата Голландии. За него выступал, в частности, один из наиболее знаменитых голландских футболистов Рууд Гуллит.

См. также

• Гарлем, район в Манхэттене на месте поселения голландцев.

Библиография

• Ach lieve tijd: 750 jaar Haarlem, de Haarlemmers en hun rijke verleden, F.W.J.Koorn (red), Vrieseborch, Zwolle 1984 (ISBN 90-6630-035-3)
• Deugd boven geweld: een geschiedenis van Haarlem, 1245—1995, G.F. van der Ree-Scholtens (red), Uitgeverij Verloren, Hilversum 1995 (ISBN 9066505040)
• Geschiedenis en beschrijving van Haarlem, van de vroegste tijden tot op onze dagen, F. Allan, J. J. van Brederode, Haarlem 1874
• Всемирная история в 24 томах, т.10. Возрождение и реформация Европы. Минск. Современный литератор, 1999.

Ссылки

• [www.haarlem.nl Официальный сайт]
• [www.mapquest.com/maps/map.adp?country=NL&city=haarlem Map of Haarlem and surroundings]
• [www.haarlemshuffle.com Haarlem Shuffle: English language resources for Haarlem, the Netherlands]

Отрывок, характеризующий Харлем

– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.