Габай, Илья Янкелевич

Илья Янкелевич Габай
Дата рождения:	9 октября 1935(1935-10-09)
Место рождения:	Баку
Дата смерти:	20 октября 1973(1973-10-20) (38 лет)
Место смерти:	Москва
Гражданство:	СССР СССР
Род деятельности:	диссидент, педагог, литератор, редактор
[www.lib.ru/POEZIQ/GABAJ_I/ Произведения на сайте Lib.ru]

Илья́ Я́нкелевич Габа́й (9 октября 1935 года, Баку — 20 октября 1973 года, Москва; похоронен в Баку) — видный участник правозащитного движения 1960-х — 1970-х годов, педагог, поэт, писатель, сценарист.

Биография

В детстве лишился родителей. После их смерти жил у родственников, которые на некоторое время отдали его в детский дом. («Как рассказать о родичах моих / За давностью бестрепетно и просто?.. / Куда больней привычного сиротства / Я ощутил немудрость их сердец». И. Габай).

Отслужив в армии, поступил в МГПИ, который закончил в 1962 году.

По окончании института работал учителем русского языка и литературы, сначала в школах на периферии, затем в Москве. Десятилетним мальчиком начал писать стихи

Правозащитная деятельность

5 декабря 1965 года участвовал в «митинге гласности».

21 января 1967 года участвовал в демонстрации в защиту арестованных диссидентов Юрия Галанскова, Веры Лашковой, Алексея Добровольского и Петра Радзиевского. Среди организаторов демонстрации были Владимир Буковский, Виктор Хаустов, Вадим Делоне и Евгений Кушев.

26 января был арестован за участие в демонстрации 21 января 1967 года и заключён в СИЗО «Лефортово». Габаю были предъявлены обвинения по статье 190-3 УК РСФСР («Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»). 26 мая 1967 года он был освобождён ввиду отсутствия состава преступления, а в августе уголовное дело против Габая было прекращено.

В январе 1968 года составил и подписал ряд правозащитных документов. Совместно с Юлием Кимом и Петром Якиром написал известное обращение «К деятелям науки, культуры, искусства», в котором говорилось о политических преследованиях и ресталинизации. В феврале подписал письмо к Президиуму Консультативного совещания коммунистических и рабочих партий в Будапеште. Посвятил осуждённым по делу о «демонстрации семерых» на Красной площади очерк «У закрытых дверей открытого суда». Работал над выпусками периодического издания правозащитников «Хроника текущих событий», созданного Натальей Горбаневской. Познакомился с представителями движения крымских татар (Зампирой Асановой, Роланом Кадыевым, Мустафой Джемилевым), помогал им подготавливать документы («Информации»).

КГБ провёл на квартире Габая несколько обысков, были изъяты материалы крымско-татарского движения. 15 апреля на заседании Политбюро ЦК КПСС было принято решение по предложению Прокуратуры СССР и КГБ лишить советского гражданства Габая и Марченко, но это решение не было осуществлено.

19 мая 1969 года — по обвинению в «клевете на советский строй» был отправлен самолетом на следствие в Ташкент.

В январе 1970 года решением ташкентского суда был приговорён по статье 190-1 УК РСФСР («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй») к трём годам заключения за участие в крымско-татарском движении. Осудили также лидера этого движения Мустафу Джемилева. В своём последнем слове Габай сказал: «Сознание своей невиновности, убеждённость в своей правоте исключают для меня возможность просить о смягчении приговора. Я верю в конечное торжество справедливости и здравого смысла и уверен, что приговор рано или поздно будет отменён временем». В августе был отправлен под конвоем в Кемеровскую область. Прибыл в лагерь общего режима, где написал поэму «Выбранные места». Сохранились его письма друзьям, написанные из лагеря.

16 марта 1972 года Габай был переведён в Москву для дачи показаний по новому делу («делу № 24», связанному с публикациями «Хроники текущих событий»). Габая неоднократно допрашивали. В мае он был освобождён, безуспешно пытался устроиться на работу, возникла угроза нового ареста. Пётр Якир и Виктор Красин дали показания против Габая, публично каялись по телевидению. 20 октября Илья Габай совершил самоубийство (выбросился с балкона одиннадцатого этажа). В «Хронике текущих событий» был опубликован некролог

Умер Илья Янкелевич ГАБАЙ. Он покончил с собой 20 октября, выбросившись с балкона своей квартиры на одиннадцатом этаже. Более ста человек собрались, чтобы проститься с ним, в московском крематории Никольское. Прах покойного захоронен в Баку, рядом с могилой его отца. Он был учитель и поэт. Ему было 38 лет. После него остались жена и двое детей. Можно только гадать о причине этой смерти. Но с представлением о ГАБАЕ не вяжутся такие объяснения, как тюрьма, допросы, обыски, вынужденная бездеятельность талантливого человека. По убеждению всех, знавших его, Илья ГАБАЙ, с его высокой чувствительностью к чужой боли и беспощадным сознанием собственной ответственности, был олицетворением идеи морального присутствия. И даже его последний, отчаянный поступок несёт в себе, вероятно, сообщение, которое его друзья обязаны понять…

Хотя Габай не был верующим, по самоубийце отслужили заупокойную службу в православном храме в Москве, в синагоге в Иерусалиме, также в мусульманской мечети. В январе 1974 года урна с прахом Габая была похоронена в Баку на еврейском кладбище, памятник на могиле был создан скульптором Вадимом Сидуром.

Творчество

Лечу! И значит: вон из кожи!
Вон из себя! Из пустяков.
Из давних, на стихи похожих,
И все же — якобы стихов.

И. Габай

При жизни Илья Габай печатался только в самиздате. В 1990-е годы вышло несколько сборников Габая:

• «Посох» (М.: «Прометей», 1990. — 78 с.)
• «Стихи. Публицистика. Письма. Воспоминания» (1990)
• «Выбранные места» (1994)

Юлий Ким об одном из произведений Габая писал:

Поэзия это или что? Давид Самойлов прочёл, сказал: нет, это не стихи. Но отсюда со всей очевидностью следует, что вы жили рядом с праведником.

Семья

Вдова Ильи Габая Галина Габай с сыном и дочерью эмигрировали в 1974 году в США.

Ссылки

• [booknik.ru/colonnade/istoriya-protestnogo-dvijeniya/berezovskiyi-my-tebya-isklyuchim-iz-evreev/ Запись допросов жены Ильи Габая Галины Габай по делу её мужа.] Букник

Отрывок, характеризующий Габай, Илья Янкелевич

Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.