Габер, Джорджо

Джорджо Габер Giorgio Gaber
Джорджо Габер, 1969
Основная информация
Дата рождения	25 января 1939(1939-01-25)
Место рождения	Милан, Италия
Дата смерти	1 января 2003(2003-01-01) (63 года)
Место смерти	Монтеманьо-ди-Камайоре
Годы активности	с 1958 по 2002
Страна	Италия Италия
Профессии	певец, актёр, режиссёр, телеведущий, продюсер, композитор, общественный деятель, автор песен
Инструменты	гитара
Жанры	рок-н-ролл, авторская песня, театр песни
Лейблы	La Ricordi, Ri-Fi, Vedette Records, Carosello, Giom, CGD Eastwest
[www.giorgiogaber.it rgiogaber.it]

Джорджо Габер (Giorgio Gaber, сценический псевдоним Джорджо Габерщика (Giorgio Gaberscik); 25 января 1939, Милан — 1 января 2003, Монтеманьо-ди-Камайоре) — итальянский певец, бард, комедиограф, актёр театра и кино, а также театральный режиссёр.

Синьор Джи (Il signor G), как ласково называли его поклонники, был также одним из лучших гитаристов среди первых исполнителей итальянского рок-н-ролла (rock and roll) (1958—1960 гг). Большую ценность представляют работы Джорджо Габера как театрального сценариста и актёра: Габер вместе с Сандро Лупорини (итал.) были родоначальниками «жанра» театра песни (teatro canzone, монологи со сцены, чередующиеся с песнями).

Джорджо Габеру посвящён новый концертный зал Аудиториум (итал.) на 31 этаже башни Пирелли (Grattacielo Pirelli) в Милане.

«Per Gaber… io ci sono» («Для Габера… мне повезло (итал.)») — название тройного диска, вышедшего 13 ноября 2012 года, на десятилетие со дня смерти великого миланского барда. На пластинке пятьдесят артистов исполнили произведения синьора Джи.

Биография

Дебют

Джорджо Габер родился в Милане, на улице Лондоньо 28, в мещанской семье. Его родители (мать из Венеции, отец из Истрии) познакомились в области Венеция. В дальнейшем они переехали в Ломбардию в поисках лучшей жизни. У фамилии «Габерщик» словенские корни.

Отец Гвидо был служащим, мать Карла Мадзоран — домохозяйкой, старший брат Марчелло учился на геодезиста и играл на гитаре. У Джорджо было слабое здоровье: в детстве он часто болел. Он получил травму левой руки (которая могла привести к параличу кисти) где-то в 8—9 лет. Требовалась постоянная активность пострадавшей конечности. Было решено, раз уж старший брат играет на гитаре, Джорджо тоже будет учиться играть на этом инструменте. Идея дала отличные результаты как в смысле лечения, так и в смысле творчества. В дальнейшем Габер скажет: «Вся моя карьера родилась из этой болезни».

Его образцами для подражания были американские гитаристы-джазмены: Барни Кессел, Тэл Фарлоу (англ.), Билли Бауэр (англ.). Габер в юности не задумывался о пении: в сущности, он только играл. Он рассматривал музыку как развлечение, как удовольствие, это было его любимое занятие в годы студенчества. Габер старался учиться и у итальянских музыкантов: в Милане можно было послушать Франко Черри (итал.), который часто выступал в Taverna Messicana.

Его карьера гитариста началась в группе Гиго Агости (итал.) «Ghigo e gli arrabbiati» («Гиго и бешеные»). Эта группа сложилась в миланском Hot Club и дебютировала на фестивале джаза в 1954 году. Тогда ещё не существовало псевдонима «Габер», Джорджо выступал под своей реальной фамилией Габерщик. После двух лет игры поп-музыки (для заработка) и джаза (для души) Габер вступил в группу Адриано Челентано «Rock Boys». На фортепьяно тут играл Энцо Джанначчи (итал.). В 1957 году группа появляется на экранах, в телепередаче, совмещённой с Lotteria Italia Лотерея Италия (итал.) (популярная итальянская лотерея), «Voci e volti della fortuna» («Голоса и лица фортуны»).

В этот период Габер знакомится с Луиджи Тенко, который переехал в Милан из Генуи. Вместе они собирают свою первую группу со следующим составом: Джанначчи на фортепьяно, Тенко и Паоло Томеллери (итал.) на саксофоне, Габер и Джанфранко Ревербери (итал.) на гитаре. Полное название группы звучало как «Rocky Mountains Old Times Stompers» («Скалистых гор старинные топотуны»). Группа выступала в знаменитом миланском клубе Santa Tecla (итал.). Габер и Тенко сочиняли вместе тексты, их отношения переросли в тесную дружбу. В 1957—1958 годах Габер, Тенко, Джанначчи, Томеллери и Ревербери уезжают в турне по Германии с Адриано Челентано.

В 1958 году, в 19 лет, Габер получает диплом бухгалтера. Летом он уезжает в Геную, где проводит все время, играя в барах трио: бас, гитара, фортепьяно с Тенко. Тут впервые он пробует петь. Осенью Габер поступает в миланский Университет Боккони, совмещая учёбу и игру на гитаре и пение в «Rocky Mountains» в клубе Santa Tecla.

Габер был замечен Нанни Рикорди (итал.), арт-директором одноимённого музыкального издательства, который пригласил его на пробы. Джорджо начал карьеру певца с записи в компании Dischi Ricordi (итал.) (новое отделение старейшего музыкального издательства поп-музыки) четырёх песен. Две из них были на итальянском языке: «Ciao ti dirò» («Скажу тебе привет», рок) e «Da te era bello restar» («Было чудесно остаться с тобой», лирическая), и две на английском, уже раскрученные в то время «Be-bop-a-lula (итал.)» и «Love Me Forever». На обложке диска в 45 оборотов было написано: «Giorgio Gaber e la sua Rolling Crew» («Джорджо Габер и его Вращающаяся Команда»). Это было первое упоминание сценического псевдонима артиста.

Песня «Ciao ti dirò», которая была написана Джорджо Калабрезе (итал.) и Джанфранко Ревербери, стала одной из первых песен итальянского рока. Габеру аккомпанировала не его группа, а музыканты, которые были указаны в договоре звукозаписывающей компании. Среди них были Франко Черри (гитара) и Джанни Бассо (итал.) (саксофон), оба джазмены. После выхода первой пластинки Габера пригласили на телепередачу «Il Musichiere» («Композитор-песенник (итал.)»), которую вёл Марио Рива (1959).

Весной 1959 года Габер принимал участие (как и все молодые музыканты того времени, среди которых были Мина (Анна Маццини) (итал.), Челентано и Маленький Тони (Антонио Чаччи) (итал.), в концерте, посвящённом музыке в стиле рок, в Palazzo del Ghiaccio в Милане. В этом же году он, вместе с Энцо Джанначчи, создаёт группу «I Due Corsari» (Два корсара (итал.)), первым диском которой становится «24 ore/Ehi! Stella» («24 часа/Эй! Стелла»). Группа записывает следующую пластинку «Una fetta di limone» («Кусочек лимона», 1960) — и этот диск становится одним из самых успешных сборников дуэта. В конце 1959 года Габер вступает в SIAE (Итальянское Сообщество Авторов и Издателей) как мелодист и поэт-песенник.

Успех

После выхода первых же дисков, в 1960 году, Габера ждал оглушительный успех с лирической песней «Non arrossire» («Не красней»), с которой он принял участие в музыкальном фестивале Sei giorni della canzone (Шесть дней песни (итал.)). В том же году была написана одна из самых известных его песен этого периода — «La ballata del Cerutti» («Балада о Черутти (итал.)», на слова писателя Умберто Симонетты (итал.). Годом раньше Джорджо познакомился с Сандро Лупорини, художником из Виареджио (итал.), который становится соавтором всех самых известных музыкальных и театральных работ Габера. Среди их первых совместных песен — «Così felice» («Такой счастливый») и «Barbera e champagne» («Барбера (красное вино) и шампанское»). В 60х годах все наиболее известные песни Габера были написаны Умберто Симонеттой: «Trani a gogò» (1962), «Goganga», «Porta Romana» (1963). Благодаря этим композициям Джорджо Габер часто появлялся на телеэкранах.

В то время Габер увлекается французскими песнями, слушает шансонье с Левого Берега Парижа, в песнях которых отражается история культуры Франции, а тексты пишутся с особым вниманием и наполнены глубоким смыслом, которого не хватает лёгкой итальянской поп-музыке. «Жак Брель был моим учителем». Габер, как и Джино Паоли (итал.), Серджио Эндриго (итал.), Умберто Бинди (итал.), Джанначи и Тенко, был в поисках золотой середины между американскими стилями (рок и джаз) и французским шансоном. И середина была найдена в авторской итальянской песне. Первые итальянские барды появились как раз в тот период, и среди них был Джорджо Габер.

После совместного творчества и одновременно романтических отношений с певицей и актрисой Марией Монти (итал.) (вместе они написали песню «Non arrossire»), 12 апреля 1965 года, Габер женится на Омбретте Колли (итал.), тогда ещё студентке Миланского университета, факультета восточных языков (русского и китайского). 12 января 1966 года родилась их единственная дочь, Далиа Дебора, которая сейчас известна под именем Dalia (Далиа Габерщик (итал.)).

В 60-х годах Габер четыре раза принимал участие на Фестивале Сан-Ремо:

• в 1961 году с песней «Benzina e cerini» («Бензин и спичка», среди её авторов Энцо Джанначчи),
• в 1964 году с песней «Così felice»,
• в 1966 году с песней «Mai, mai, mai (Valentina)» («Никогда, никогда, никогда (Валентина)», одно из самых успешных его выступлений),
• В 1967 году с песней «E allora dài!» («Ну, так давай!»).

Две последние песни были записаны компанией Ri-Fi (итал.), с которой Габер начал сотрудничать после завершения контракта с la Ricordi. С этой же компанией в 1965 году Габер записал совместный альбом с Миной («Mina & Gaber: un’ora con loro» — «Мина и Габер: один час с ними (итал.)»).

Летом 1966 года Габер принял участие на 14-м Фестивале неаполитанской песни, где занял второе место с песней Альберто Тесты (итал.) и Джордано Бруно Мартелли (Giordano Bruno Martelli) «'A Pizza», исполнив её в паре с Аврелио Фьерро (итал.). Эта песня да ещё «Ballata de' suonne», к которой он написал музыку на слова Риккардо де Виты (Riccardo de Vita), — вот и все работы Габера в области неаполетанской песни.

В 1967 году Габер участвует в четвёртом выпуске Festival delle Rose (итал.)(Фестиваль Роз) с песней «Suona chitarra» («Играй, гитара»), которую он исполнил дуэтом с Пиппо Франко (итал.). В эти годы Джорджо участвует во многих выпусках «Carosello» (итал.) (музыкально-юмористическая программа), во множестве других телепередач, и даже сам придумывает и ведет свои собственные шоу. Он совмещает музыкальную деятельность с деятельностью ведущего и руководителя программ. Габер становится одним из самых популярных лиц на итальянском телевидении. А ведь есть ещё группа «Rocky Mountains», с которой он даёт концерты в различных клубах Милана. И ещё он участвует в раскрутке молодого певца Франко Баттиато (Franco Battiato).

В 1968 году Габер принял участие в телевизионной музыкальной комедии-вестерне «Non cantare, spara» («Не пой, стреляй (итал.)») вместе с группой «Quartetto Cetra (итал.)». Джорджо играл Идао Мартина по прозвищу «Meticcio» (Метис), сказителя-полукровку, который пел «Ballata di Idaho Martin» и рассказывал содержание предыдущих частей в начале каждой из восьми серий. В этом же году вышла его последняя пластинка в сотрудничестве с Ri-Fi, "L'asse di equilibrio (итал.) («Ось равновесия»). Следующий контракт был подписан со студией звукозаписи Vedette (итал.). Сразу после этого была записана знаменитая «Torpedo blu» («Синий автомобиль»), а сразу за ней «Come è bella la città» («Как прекрасен город», пример введения в песню социальной тематики) и «Il Riccardo» («Ричард»), обе песни были записаны в 1969 году; и наконец «Barbera e champagne» (в 1970 году).

В 1969—70 годах Габер и Мина проехали с сольными концертами по многим городам Италии. Габер выступал в первом отделении, Мина — во втором. Турне провели ещё раз в следующем сезоне. В 1970 году вышел альбом «Sexus et politica (итал.)»(«Пол и политика», альбом был записан вместе с Антонио Вирджилио Савоной (итал.) из «Quartetto Cetra», с ним Джорджо познакомился на съёмках «Non cantare, spara»), в котором Габер исполнил песни, написанные на слова латинских авторов. На волне успеха в 1970 году Джорджо Габер представил своё последнее телевизионное шоу, которое шло в субботу вечером, — «E noi qui (итал.)» («И вот мы тут»). После этого он оставил телевидение и начал новую творческую жизнь на подмостках театра.

В это же время Габер подружился с бардом Клаудио Къеффо (итал.), убежденным католиком. Неверующий Габер говорил про него: «Он заставляет задуматься».

Новый творческий путь: театр песни

[…]Конец 60х – это было необычное время, груз напряжения, желаний, влияния политических и неполитических событий, которые происходили тогда с нами. Работа на телевидении дискредитировала себя. Мне как-то опротивили банальные формулы, мне стали тесны рамки телевизионной цензуры, языка, средств выражения мыслей; и я сказал себе: согласен, я делал эту работу, я был успешен, но я хочу успеха на других условиях. Мне казалось, что театральная деятельность вернет смысл творчества, если я откажусь от самолюбования. G. Harari, «Giorgio Gaber», Rockstar, gennaio 1993.

[…] Впоследствии меня спрашивали, как успех, популярность и богатство, которое отсюда вытекало, повлияли на мою жизнь, мой выбор. Для меня ответ очевиден: я понял, что театр мне больше всего подходит, приносит мне больше всего удовольствия, позволяет мне выразить себя непосредственно, без помощи пластинки или телекамеры, которые стоят между артистом и его публикой. Конечно, спектакли приносят меньше дохода, чем выпуск и продажа пластинок, но я зарабатывал достаточно, чтобы никогда не пожалеть о своем выборе. […] Что касается денег, я думаю, что если ты зарабатываешь хотя бы на лиру больше, чем тебе нужно на жизнь, ты богат. C. Pino (a cura di), «Da Goganga al Dio Bambino», in Amico treno, Baldini & Castoldi, 1997

Театральный дебют Джорджо Габера состоялся в 1959 году в театре Girolamo, в паре с Марией Монти (в то время его невестой). Сольный спектакль носил название «Il Giorgio e la Maria» («Джорджо и Мария»). Монти читала монологи про Милан, Габер пел свои песни. В 1960 году Габер записал диск с Дарио Фо (Dario Fo) «Il mio amico Aldo» («Мой друг Альдо»), где сначала шла песня, а потом монологи. Габер знакомится с театром Фо, и он захватывает певца.

1970 год стал переломным: Габер отказывается от грандиозного успеха на телевидении и переносит «песню в театр» (создавая жанр театральной песни (итал.)). Он чувствует себя пойманным в клетку в роли телеведущего и певца. Джорджо бросает эту сферу деятельности и снимает с себя одежды шоумена. Габера, которого все знали, больше нет: он остался в прошлом. Он начал все сначала и предстал перед публикой таким, каков он есть на самом деле.

Для этой цели был создан «Signor G» («Синьор Джи»), персонаж, который не играл ролей, он играл самого себя. Некто, «человек, полный противоречий и печалей», человек как любой другой. «Синьор Джи — это синьор Габер, то есть я, и Лупорини, мы вместе пытаемся произвести некую деперсонализацию, отождествляя себя со многими людьми». Был изобретен совершенно новый персонаж, новый жанр: спектакль на определённую тему с песнями, которые эту тему развивают, а в перерывах между песнями — монологи и рассказы. С новой звукозаписывающей компанией, Carosello (итал.), Габер выпускает как пластинки с живыми записями с концертов, так и студийные альбомы.

Спектакли и альбомы 1970-74 годов

Открытие театра, как средства, которое позволяло мне говорить то, что я думал, и сделать это своей профессией, имело огромную важность. Например, два часа спектакля: было бы хуже, если бы он длился пятнадцать минут, потому что у меня были проблемы с началом монолога, у меня не было той открытости, распущенности, которой, я думаю, должен обладать каждый артист, и которая всё-таки пришла ко мне мало-помалу, потому что иначе я бы удирал ещё перед началом спектакля. Думаю, я был очень закрыт первое время, я все хотел сказать зрителям: «Извините, вы там, внизу, а я тут, наверху, но это случайность, так уж получилось, что в этот раз я должен вам что-то говорить». F. Zampa, «Individuo vieni fuori», Il Messaggero, 29 ottobre 1983

Первое время формула включала только песни, потом не то, чтобы монологи, а маленькие перерывы с короткими фразами, которые постепенно трансформировались в монологи, где вырисовывалась тема – скорее отстраненные рассуждения или психоанализ, чем импровизация – как в обычном спектакле в прозе. И эта тема развивалась через песни и потом через монологи. Здесь уже совсем другие критерии, нежели те, которые были в поп-музыке, когда понятно, что публика приходит посмотреть и послушать песни, которые они уже знают: ко мне теперь приходят, чтобы послушать песни, которые ещё никогда не слышали. G. Harari, «Giorgio Gaber», Rockstar, gennaio 1993

Сезон 1970—71

После предварительного показа 6 октября 1970 года в студии Regson в Милане (пригодной для записи спектакля живьем для записывающей компании Carosello), 21 октября «Il signor G» дебютировал в театре San Rocco в Сереньо, режиссёром был Джузеппе Реккья (Giuseppe Recchia), музыкальным директором — Джорджо Казеллато (Giorgio Casellato). Габер поехал с первым спектаклем на гастроли по театрам региона Ломбардия.

Я понял, что могу так жить и что это и есть мой путь. Мне стало хорошо. [...] Вначале я немного боялся, что после аншлагов с Миной, никто не придет на мои собственные концерты. Но, несмотря на страх, я чувствовал, что поступаю правильно A. Scanzi, «Anche per oggi non si vola», Il Mucchio Selvaggio, marzo 1999

В театре Габер почувствовал себя свободнее: тексты (почти целиком написанные Сандро Лупорини, работам которого Габер сильно обязан) характеризовались остроумным развитием многих социальных и политических тем, нонконформистскими высказываниями; Габер стал более агрессивным и неистовым и, пользуясь своим артистическим авторитетом, клеймил со сцены лицемерие и невежество.

Сезон 1971—72

Музыка: вышел альбом «I borghesi (итал.)» («Буржуи»), там были записаны: однименная песня, итальянская версия песни Жака Бреля «Che bella gente» («Ces gens-là», «Какие прекрасные люди»), «La chiesa si rinnova» («Церковь обновляется») с новым текстом и «L’amico» («Друг»).

Театр: «Storie vecchie e nuove del Signor G» («Старые и новые истории синьора Джи»). Спектакль, который был задуман как продолжение «Il Signor G». Основная тема — диалог между синьором Джи, человеком средних лет, и молодёжью.

Сезон 1972—73

Театр: «Dialogo tra un impegnato e un non so» («Диалог между занятым человеком и неизвестно кем»). Это первый спектакль, полностью задуманный и написанный в четыре руки Габером и Лупорини. Габер в своей оригинальной и эмоциональной манере обсуждает темы жестокости человека в мире капитализма («L’ingranaggio» — «Механизм», «Il pelo» — «Волос») и отрешенности моралистов и интеллигенции. Песни «Lo Shampoo» («Шампунь») и «Libertà è partecipazione» («Свобода — это участие») надолго запомнились публике.

Диск с концерта был записан 6—7—8 ноября 1972 года в Генуе. Продолжается диалог с молодыми людьми об агрессивных и утопических импульсах, которые приходят из-за границы и которые рождаются здесь, в Италии.

Музыка: Carosello выпускает сборник «Gaber al Piccolo» («Габер в миниатюре»), в котором есть песни из нового спектакля, а также из спектаклей «Il signor G» и «I borghesi».

Сезон 1973—74

Театр: «Far finta di essere sani» («Притворяться здоровыми (адекватными)»). Габер/Лупорини подчеркивают некую неспособность совмещать идеалы с повседневной жизнью, а индивидуальность с политикой. «Signor G» живёт в один и тот же момент желанием быть кем-то определённым и неспособностью стать им. Это утопичное стремление, кульминацией которого становится песня «Chiedo scusa se parlo di Maria» («Извините, если я говорю о Марии»), звучит лейтмотивом всего спектакля.

В этот раз записывается не все представление, а только песни, без монологов. Сам спектакль идет между 12—20 сентября в Милане.

Последний повтор спектакля «Far finta di essere sani» пройдет в психиатрической клинике города Вогеры.

Посещаемость спектаклей Габера: «Il signor G» посмотрели в общей сложности 18.000 зрителей, «Dialogo» («Диалог») был повторен 166 раз и количество зрителей было 130.000, «Far finta di essere sani» играли 182 раза, посещаемость составила 186.000 человек.

Этим спектаклем завершился период согласия между Габером и «движением» (то есть приверженцами «левых»). Отныне бард постепенно отдаляется от них, считая, что это движение не способно объединить людей, не поддаваясь процессу унификации и обезличивания масс, то есть без превращения личностей в толпу.

Спектакли 1974-х—1980-х годов

[…] Мне кажется, этот разговор будет продолжаться. Он начался с 68 года и описывает кризис личности, потерю индивидуальности: человек не знает, кто он на самом деле, ему необходимо некое удостоверение личности, чтобы познать себя, и он ищет это «удостоверение» изо всех сил, чтобы избавиться от груза общества потребления, которое давит на его; его поиск свободы, который слишком часто покоряется системе и политике массового производства. L. Lanza, «L'uomo spappolato», A, n. 52, dicembre 1976-gennaio 1977

Сезон 1974—75

«Anche per oggi non si vola» («Сегодня снова не взлететь»). Первый спектакль, в котором звучат намеки на то, что потребность в переменах, которая ощущалась в те годы, превратилась в модный тренд или выгодную позицию: в сценах «Il coniglio» («Кролик»), «Angeleri Giuseppe», «L’Analisi» («Анализ»), «La realtà è un uccello» («Реальность — это птица») с тонкой иронией раскрывается неспособность общества предложить в настоящее время реальные и необходимые изменения.

9 октября 1974 года спектакль был записан в Милане под лейблом Carosello. Запись проходила в миланском Teatro Lirico (итал.), который как раз открылся после реставрации. Летом 1975 года Габер выступил перед 40.000 человек на Festa del proletariato giovanile (Праздник рабочей молодёжи в парке Ламбро (итал.) в Милане. Он закрывал фестиваль после Франко Баттиато (Franco Battiato) и PFM (Premiata Forneria Marconi).

Сезон 1975—76

На сцене идет спектакль «Giorgio Gaber-Recital» («Джорджо Габер — Сольный Концерт»), антология, в которой представлены лучшие отрывки из спектаклей.

Сезон 1976—77

«Libertà obbligatoria» («Принудительная свобода») как основная тема отношений между личностью и системой. «С одной стороны существуют люди, которые пассивно принимают все, что пихает им система. А с другой стороны те, кто верит в противостояние системе, но их противостояние липовое и очень скоро оно сходит на нет. Возьмем хотя бы моду на джинсы, которая сейчас кормит целые индустрии. Оба эти типа людей не могут избежать влияния массового сознания». В этом спектакле Габер поет знаменитую «Le elezioni» («Выборы»). Ещё одна тема этого спектакля, которая будет развита в последующих работах, — взаимоотношения человека с его собственным телом. Для Габера/Лупорини капиталистическая система так глубоко входит в жизнь человека, что меняет осознание им собственного тела и собственных потребностей.

14 октября 1976 года спектакль записывается компанией Carosello в театре Duse (итал.) (Болонья). Первый раз во время спектакля Габер играет на гитаре. С «Libertà obbligatoria» начинается сотрудничество с Джорджо Казеллато в области аранжировок.

В 1977—78 годах Габер и Лупорини работают над сценарием для театра под названием «Progetto per una rivoluzione a Milano 2» («Проект революции в Милане-2») по мотивам книги Алена Роба-Грийе (Alain Robbe-Grillet) «Проект революции в Нью-Йорке», где действие происходит в неком городе-спутнике. Спектакль так и останется на стадии проекта.

Габер почувствовал, что ему уже надоела формула монолог+песни и, по соглашению с Лупорини, решил сделать перерыв на год.

Сезон 1978—79

«Polli di allevamento» («Разведение цыплят») — дебют спектакля состоялся 3 октября в Парме. Этот концерт был настоящим переворотом: в вихре критики, кульминацией которого стали финальные песни спектакля «La festa» («Праздник») и «Quando è moda è moda» («Когда мода это мода»), Габер выразил все своё разочарование той частью молодёжи, которая утверждает, что борется «против» системы, в то время, когда в реальности эта борьба насквозь фальшива и является только модной игрой. Пора покончить с полумерами, чтобы оставить место для полного разрыва с происходящим, когда чувствуешь необходимость в изоляции от общества, в свободном падении, чтобы собрать осколки индивидуальности, чтобы прикоснуться к настоящему себе. Спектакль поднимает большую волну негодования со стороны некоторых политических деятелей, которые всегда старались держать под контролем информационную бурю, спущенную с цепи театром песни.

Этот спектакль тоже был записан живьем в театре Duse (Болонья) 18 октября 1978 года, в сотрудничестве с Carosello.

Оркестровка, подготовленная Франко Баттьято и Джусто Пио (итал.), значительно отличалась от предыдущих: вместо баса, ударных и электрических гитар появились синтезаторы, духовые и струнные квартеты.

Обстановка в театрах была напряжённой: во многих залах Габер стал мишенью оскорблений толпы, в него бросали разные предметы. Габер рассказывал: «Понятно, что пока в меня кидались мелочью или оскорбляли за песню „Quando è moda è moda“, я говорил себе: „Болван, в какую авантюру я себя втянул! Ну, кто, кто заставлял меня это делать?“. Но, повторяю, это все равно огромная удача — возможность выйти на сцену и сказать то, что ты думаешь». И ещё: «[Когда] я заканчиваю спектакль, я отлично знаю, что сейчас они взбесятся, сейчас меня освищут, я чувствую это кожей и снова не могу сомкнуть ночью глаз, ворочаюсь всю ночь напролет до девяти утра, чтобы преодолеть эту боль от столкновения». По завершении изнуряющих гастролей Габер решил уйти со сцены на два года.

Он вернулся в студию звукозаписи и в 1980 году записал альбом «Pressione bassa (итал.)» («Низкое давление»). В тот же год выходит невероятная «Io se fossi Dio (итал.)» («Если бы я был Богом»), песня длительностью 14 минут, изданная звукозаписывающей компанией F1 Team на диске 12 дюймов, с записью только на одной стороне, чтобы не связываться с Carosello. Песня была написана в 1978 году, после убийства Альдо Моро (Aldo Moro), но была издана только два года спустя, «потому что звукозаписывающие компании боялись подставить себя… боялись судебных процессов».

[Io se fossi Dio] это личные переживания некого человека. Он уже озверел от политики, которая вмешивается во все аспекты нашей жизни, от нескончаемой демонстрации политиков[…]. [От той] политики, которая лезет повсюду, которая только выиграла и окрепла от убийства Моро, хотя, казалось бы, должна была ослабнуть и развалиться. Красные и белые флаги на площади Сан Джованни стали точкой отсчета, с которой началось усиление партий: отныне они заполонили все области нашего существования. G. Harari, «Giorgio Gaber», Rockstar, gennaio 1993

Габер окончательно превращается в свободного мыслителя, борца с любой политической партией: эта песня — отражение нужд и трудностей многих итальянцев, разочарованных и разъяренных; она разъясняет недоверие к политическим противостояниям человека, которого Габер по литературным моделям Селина (Louis-Ferdinand Céline — Луи-Фердинанд Селин) и Джакомо Леопарди (Giacomo Leopardi) использует как образ в своём творчестве.

Летом 1980 года Габер выступает в Teatro Lirico в Милане. RAI записывает спектакли и в ноябре делает особый выпуск из двух частей под названием «Quasi allegramente la dolce illusione» (Почти радостна сладкая иллюзия) и «Quasi fatalmente la dolce uguaglianza» (Почти неизбежно приятное равновесие). Это было первое появление Габера на телеэкране после его последнего шоу в 1973 году.

Спектакли 80-х годов

До 1976 года я находил множество стимулов (для работы), а потом уже все казалось мне повторением пройденного […].В конце десятилетия начался упадок всех идей, которые его характеризовали с конца 60-х годов, начиная с Маркузе в Школе Франкофорте (философская и социологическая неомарксистская школа) и заканчивая гораздо более яркими и жёсткими социальными движениями, которые, возможно, имели гораздо больший резонанс. L. Ceri, «Il sogno di Giorgio Gaber», Il Mucchio Selvaggio, settembre 1993

4 марта 1981 года Габер, вместе с Франческо Гуччини (итал.) и Франко Баттьято, принял участие в благотворительном концерте в пользу газеты «Lotta Continua» («Борьба продолжается (печатное издание) (итал)»). Также он издал альбом «Anni affollati (итал.)» («Переполненные годы»). В том же году Габер режиссировал музыкальную комедию «Ultimi viaggi di Gulliver» («Последние путешествия Гулливера», музыку к фильму написали Гуччини-Аллоизио-Колли(Омбретта)-Габер-Лупорини) и принял участие в фильме Серджио Читти (итал.) «Il minestrone» («Мешанина (фильм) (итал.)»), исполнив роль «пророческого» персонажа.

Сезон 1981-82

Спектакль «Anni affollati» — самое лаконичное и сложное представление, но от этого не менее злободневное и проникновенное. С самого начала, с песни «Anni affollati», удается почувствовать тот разрыв, который уже произошёл между пылом и страстями 70-х годов и современными социальными процессами; почти все монологи посвящены явлениям исключительно интересным и дерзким («La masturbazione» — «Мастурбация», «L’anarchico» — «Анархист») и приводят зрителя к безжалостным и безнадёжным выводам («Il porcellino» — «Поросенок»). В завершение, когда невыносимый груз лицемерия, кажется, переполняет чашу, вся ненависть к идиотизму и подлости мира выплескивается в мрачном и беспощадном памфлете, теперь уже знаменитой «Io se fossi Dio».

Габер признается: «Я долго не решался включить „Io se fossi Dio“ в спектакль. Конечно, я до сих пор не примирился. Как и раньше, я не читаю газет и не голосую. Мне это кажется слишком наигранным, слишком театральным». Пластинка с концертом была записана 9-12 февраля 1982 года в миланском театре Carcano (итал.). Диск под названием «Il teatro di Giorgio Gaber (итал.)» («Театр Джорджо Габера») издала компания Carosello.

В 1982 году Габер был выбран президентом «Associazione Autori di testi letterari e musicali» («Ассоциация авторов литературных и музыкальных текстов», филиалы в Риме и Милане).

Сезон 1982-83

Габер второй раз пробует себя в роли автора сценария. Вместе с неразлучным Лупорини он пишет комедию в двух актах «Il caso di Alessandro e Maria» («Случай с Александром и Марией»). В этом спектакле он исполняет главную мужскую роль. Главная женская роль достаётся Марианджеле Мелато, одной из самых востребованных и талантливых актрис того времени. Тема спектакля — отношения между парой, но в нём также хватает намеков на социальные реалии 80х годов. Премьера пьесы состоялась 22 октября 1982 года в Парме.

В конце турне Габер записывает альбом с Энцо Джанначчи. Они собираются вместе, чтобы перепеть песни 60х годов дуэта «I Due Corsari» с новой точки зрения, в стиле «The Blues Brothers». Виниловая пластинка получила название «Ja-Ga Brothers (итал.)». В этом же году Габер нашёл время для спектакля «Dolci promesse di guerra» («Сладкие обещания войны»). Габер выступает как режиссёр и как продюсер представления.

Сезон 1983-84

Габер на какое-то время оставляет театральные подмостки. Он занимается режиссурой музыкальной комедии «Una donna tutta sbagliata» («Полная неудачница») с Омбреттой Колли в единственной главной роли. Так же он основывает собственный лейбл «GO Igest» и публикует под ним альбом "«Gaber (итал.)», запомнившийся по песням «Benvenuto il luogo dove» («Добро пожаловать в место, где») и «Occhio, cuore, cervello» («Глаз, сердце, разум»). Джанни Мина (итал.) приглашает Габера на телевидение, в своё шоу. Джорджо снимается в трёх передачах, две выходят в 1983 году (в них он исполняет «Le elezioni» и «Quello che perde i pezzi» — «Человек, теряющий части тела») и одна, в которой звучит «Benvenuto il luogo dove», — в 1984 году.

Сезон 1984-85

Актёр возвращается на сцену с «Io se fossi Gaber» («Если бы я был Габером»). Основная тема спектакля — уравниловка, унификация людей. Дебют спектакля состоялся 18 октября 1984 года в Турине. Среди нововведений — возвращение оркестра, который играл живьем на заднем плане. Песни: «Gli altri» («Другие»), «La massa» («Толпа»), «Qualcosa che cresce» («Нечто, что растет»), «Il deserto» («Пустыня»). Габер поясняет: «Спектакль „Io se fossi Gaber (итал.)“ родился из полемики по поводу таинственного термина „масса“, по поводу тех, кто уступил логике рыночной экономики, по поводу прекращения сопротивления даже со стороны тех последних, кто поддерживал вкус, чувство прекрасного». Версия для диска была записана 4-10 марта 1985 года в Teatro Giulio Cesare в Риме и была выпущена Carosello под названием «Io se fossi Gaber». Это двойной альбом-антология: новые песни и монологи сменяются отрывками из предыдущих спектаклей, такими как «Le elezioni», «Il dilemma» («Дилемма») или «La pistola» («Пистолет»).

Габер выступил на Premio Tenco (итал.), где исполнил «…Dove tutto è ironia» («…Где все — ирония»), потом участвовал в телепрограмме «Fantastico (итал.)» (передача канала Rai 1, которую вели Пиппо Баудо (итал.) и Хизер Паризи (итал.), в которой спел «Oh mamma» и «Pressione bassa».

Сезон 1985-86

«Io se fossi Gaber» был оставлен на второй сезон. В этом же году Габер режиссирует музыкальную комедию «Aiuto… sono una donna di successo» («На помощь… я — успешная женщина»), с Омбреттой Колли в единственной главной роли.

Сезон 1986-87

Габер ставит спектакль «Parlami d’amore Mariù» («Поговори со мной о любви Мариу»), в котором снова поднимается тема отношений в паре. Габер рассказывает: «Мой герой — человек, который пытается внести ясность в то смутное беспокойство, которое сопровождает его жизнь. И чтобы осознать это беспокойство, он исследует чувства». Дебют спектакля состоялся 25 октября 1986 года в Сан-Марино. Габер получает «Biglietto d’oro» («Золотой билет») Agis-BNL за самое высокое количество зрителей за сезон.

Версия для диска была записана 7-9 мая 1987 года в миланском театре Smeraldo (итал.) и выпущена Carosello. Также певец выпустил студийный альбом «Piccoli spostamenti del cuore» («Маленькие передвижения сердца»). Летом Габер выступил на фестивале Taormina Arte, где исполнил песню «I soli» («Одинокие»).

Мы с Лупорини работаем забавным способом. Мы видимся летом в Виареджио, где он рисует картины, и разговариваем о том, что нам интересно, и о том, что происходит вокруг нас: темы могут быть самые разнообразные, не знаю, страх войны или потребность в развлечениях, загрязнение окружающей среды… В этом году я ему говорил, что я заметил у людей усиленное внимание к собственным чувствам, желание слушать самих себя. И мы решили поговорить об этом. A. Bandettini, «Ed ora vi racconto i sentimenti di un uomo di oggi», la Repubblica, 28 ottobre 1986

Сезон 1987-88

Габер вместе с Джампьеро Аллоизио (итал.) и Артуро Бракетти (итал.) пишет сценарий к спектаклю «In principio Arturo» («Сперва Артур»), в котором играет Бракетти. Летом 1988 года Габер становится редактором и руководителем театрального мероприятия «Professione comico» («Актерское ремесло»), фестиваля, который продолжается в последующие годы в Венеции вплоть до 1991 года.

Сезон 1988-89

Десятилетие завершается возвращением Габера на сцену в спектакле в прозе, втором подобном спектакле после «Il caso di Alessandro e Maria»: речь идет о «Il Grigio» («Серый»), длинном монологе, который был также записан на диске. Это история одного вора, «который удаляется от мира, потому что мир ему не нравится, и начинает жить в одном уединенном доме: и там его настигает вся его предыдущая жизнь, к нему возвращаются все его тревоги, он вынужден заниматься постоянным самоанализом». Он заглядывает в себя «чтобы посмотреть на себя, чтобы подвести итоги […] Когда человек погружается в самоанализ, он потом выныривает, медленно. Это как спокойствие после бури, ты принимаешь себя. В этом всё. Принять себя».

Этот спектакль отличается от всех предыдущих двумя чертами: а) сцена не абстрактна, это реальная комната, тут присутствуют некие предметы (гитара, видеомагнитофон); б) это спектакль не в жанре театральной песни, это настоящий спектакль в прозе с одним-единственным героем на подмостках. Дебют спектакля состоялся 19 октября в Беллуно. Габер получил «Premio Curcio» (Премию Курчио) за спектакль и «Premio Ascot Brun» (Премию Аскот Брун) как лучший актёр.

Версия для диска была записана 6-9 апреля 1989 года в театре Генуи и выпущена Carosello. В некоторых театрах были организованы послеполуденные встречи-дискуссии с публикой. Габер пишет музыку к музыкальной комедии режиссёра Пьетро Гаринеи «A che servono gli uomini?» («Зачем нужны люди?»), которую ставят в театре Sistina (итал.) в Риме. В спектакле заняты: Омбретта Колли, Массимо Гини (итал.) и Стефано Сантоспаго (итал.).

Сезон 1989-90

Спектакль «Il Grigio» ставят второй сезон. Габер и Омбретта Колли переписывают в четыре руки сценарий «Una donna tutta sbagliata» для четырёхсерийного телефильма (полтора часа каждая серия), в каждой серии своя отдельная история. Фильм выходит в эфир в октябре 1989 года на канале Rai 2. Главная героиня — Омбретта Колли, фильм вышел со специальным участием Габера. С 1989 по 1992 год Габер является художественным руководителем театра Goldoni (итал.) в Венеции и Toniolo в Местре.

25 мая 1990 года в Teatro Comunale в Венеции дебютировал спектакль «Aspettando Godot» («В ожидании Годо») Сэмюэля Бекетта в обработке Габера. Итальянский перевод был сделан Фруттеро и Лучентини (Fruttero & Lucentini (итал.)). Исполнители: Габер (Владимир), Энцо Джанначчи (Эстрагон), Паоло Росси (актер) (итал.) (Лакки) и Феличе Андреази (итал.) (Поццо). Первый раз Габер произносил текст, который не был написан им самим. Так же он нашёл время, чтобы заняться режиссурой театрального спектакля Беппе Грилло «Buone notizie» («Хорошие новости»), написанного в сотрудничестве с Микеле Серра (итал.).

Девяностые

Я много копаюсь в себе. Без фанатизма, просто самоанализ. Он помогает мне понимать других, но он также помогает мне выдерживать главное испытание. Si. Ro. «Gaber: ora sono un laureato del teatro», La Stampa, 1º giugno 1989

Я не католик. Но таинство есть, конечно же, и я верующий человек. Вера, как сказал мне один священник, это рана, которую мы носим внутри и должны пытаться залечить, зная, что этого никогда не произойдет. Мне это определение подходит Franco Fayenz, «Giorgio Gaber. Perché non canto più», La Stampa, 11 febbraio 1989

Сезон 1990-91

Спектакль «Il Grigio» играют уже третий сезон.

В качестве художественного руководителя Teatro Goldoni Габер организовывает серию публичных встреч с главными действующими лицами итальянского театра. В серии «Встречи с автором» среди других принимают участие Лука Ронкони (Luca Ronconi), Марианджела Мелато, Габриеле Лавиа (итал.), Джорджо Стрелер (Giorgio Strehler) и Дарио Фо.

В 1991 году Габер принимает участие в фильме Марио Моничелли (Mario Monicelli) «Россини! Россини! (итал.)». Он играет импресарио Доменико Барбайю.

Летом Габер выступает на фестивале «Versiliana (итал.)», где представляет серию концертов в жанре театральной песни. Посещение фестиваля становится для певца доброй традицией, и он принимает участие в этом мероприятии и в последующие годы.

Сезон 1991-92

Габер ставит спектакль-антологию под названием «Il teatro canzone» («Театр песни»), в котором рассказывает зрителям историю предыдущих двадцати лет. Уникальный монолог «Qualcuno era comunista» («Кто-то был коммунистом») — чёткий анализ того, что значил коммунизм для многих людей с точки зрения надежды и одновременно иллюзий, и того, что мог бы сказать нам конец этого опыта:

Кто-то был коммунистом потому что ему нужен был стимул к чему-то новому, потому что он чувствовал необходимость в другой морали, потому что это была только энергия, сон, полет, это был только порыв, желание изменить вещи, изменить жизнь. Giorgio Gaber e Sandro Luporini, Qualcuno era comunista

В конце спектакля, под неизбежные «бис», Габер не стал отказываться и исполнил несколько песен 60х годов, таких как «Barbera e champagne» (припев к которой подхватил хор зрителей) и «Non arrossire».

Дебют спектакля состоялся 5 ноября 1991 года в Пезаро. Версия для диска была записана в январе 1992 года в миланском Teatro Carcano и выпущена Carosello.

Летом Габер снова выступает на фестивале Versiliana. В июле-августе он снимает своё первое домашнее видео «Storie del Signor G» в Teatro Comunale (Пьетразанта.

А как продавались его диски? Габер рассказывает: «Тем временем эти [мои] пластинки были весьма необычными: записанные живьем, с публикой на заднем плане, кроме того они были двойные и по особым ценам, в том смысле, что стоили как один диск. Лучше всего они расходились в театрах [в течение вечера спектакля], вследствие чего они не были классифицированы в чартах, поскольку эта классификация основывается на магазинных продажах».

Монологи снова включаются в последующие спектакли: «Io come persona» («Я как личность») 1994 года и «E pensare che c’era il pensiero» («И думать, что была мысль», спектакль ставился два сезона). В этих спектаклях Габер снова начинает анализировать социальные реалии, причём не только в новых песнях — «Destra-Sinistra» («Право-Лево»), «Quando sarò capace d’amare» («Когда я буду способен полюбить») и «Mi fa male il mondo» («Мне вреден мир») и в новых монологах — «La sedia da spostare» («Стул, который пора передвинуть»), «L’equazione» («Уравнение») и «Sogno in due tempi» («Сон в двух сериях»). Он также даёт вторую жизнь старым произведениям, таким как «La realtà è un uccello» («Реальность — это птица») и «La Chiesa si rinnova» («Церковь обновляется», песня, которая в оригинале задумывалась по поводу церковного собора, но теперь посвящалась папству Иоанна Павла II).

Со спектакля «E pensare che c’era il pensiero» были выпущены два живых альбома, один в 1994 году, второй — в 1995. Первый альбом был записан в туринском театре Alfieri (итал.) в ноябре 1994 года, второй — в пармском театре Regio (итал.) в октябре 1995.

Спектакль «Un’idiozia conquistata a fatica» («Идиотизм побеждается с трудом») также играли два сезона. Происходит прекращение взаимоотношений певца с компанией Carosello, под лейблом которой его пластинки выходили больше двадцати лет. Какое-то время Габер сам выпускает диски (которые продаются только после спектаклей в театре) с компанией Giom, созданной специально для этого случая, а потом, в 2000 году, начинает сотрудничать с компанией CGD Eastwest (итал.).

Что касается смыслового содержания спектакля, в нём продолжается критика общества 90-х годов, особенно ярко выразившаяся в таких песнях как «Il potere dei più buoni» («Власть самых лучших») и «Il conformista» («Конформист», впоследствии свою версию этой песни исполнит Адриано Челентано).

Последние годы жизни и посмертные альбомы и концерты

13 апреля 2001 года Габер выпускает новый студийный альбом спустя 14 лет после «Piccoli spostamenti del cuore»: «La mia generazione ha perso (итал.)» («Мое поколение проиграло»). На новой пластинке есть как заново записанные песни из предыдущих спектаклей («Destra-Sinistra» и «Quando sarò capace d’amare»), так и совершенно новые произведения, самое значительное из которых — «La razza in estinzione» («Угасание рода»), песня, слова из которой и стали названием диска.

Уже отмеченный болезнью, Габер в этом же году участвует в программе «125 milioni di caz..te» («125 миллионов херни») со своим старым другом Адриано Челентано. По сценарию Габер вместе с Антонио Альбанезе (итал.), Дарио Фо, Энцо Джанначчи и все тем же Челентано играет партию в карты и все пятеро поют вместе «Ho visto un re» («Я видел короля»).

Певец начинает работу над новым диском, «Io non mi sento italiano (итал.)» («Я не чувствую себя итальянцем»), который выйдет уже после его смерти. После продолжительной болезни (рак) Габер скончался в новогодний полдень (1 января 2003 года) в своём доме в деревне Монтеманьо, расположенной в провинции Лукка. Его тело покоится в Милане на мемориальном кладбище Cimitero Monumentale (итал.) по желанию его жены Омбретты Колли.

Фонд Джорджо Габера в 2004 году организовал в честь великого итальянского певца и актёра Фестиваль театральной песни имени Джорджо Габера (итал.), в 2012 году мероприятие прошло уже девятый раз. На фестивале выступали многие знаменитые итальянские артисты, которые исполняли произведения Джорджо Габера.

13 ноября 2012 года вышел альбом-трибьют «Per Gaber… io ci sono» — сборник из трёх CD с песнями Габера. В записи приняли участие пятьдесят итальянских артистов.

Премии и награды

• 1974: Premio Tenco, за первый выпуск музыкального обзора;
• 1990: премия Drammaturgia Festival TeatrOrizzonti — Урбино, Teatro Sanzio 13.03.1990;
• 2001: Targa Tenco (итал.) за лучшую песню — «La razza in estinzione»;
• 2003: Targa Tenco, посмертно, за лучший альбом — «Io non mi sento italiano».

Дискография

Музыкальные записи Джорджо Габера делятся на шесть периодов, в соответствии со звукозаписывающими компаниями, с которыми он работал: La Ricordi (1958—1964), Ri-Fi (1965—1967), Vedette Records (1968—1969), Carosello (1970—1995), Giom (1996—2000) и Cgd (2001—2003).

1958—1969 — в этот период Габер исполнял более-менее легкую музыку (включает около 160-ти записей). Последующие периоды были реорганизованы самим Габером в 2002 году и собраны в 11 двойных дисков, в которые вошли и две последних студийных пластинки.

Дискография не включает диски с песнями, издававшимися ранее, кроме тех, в которых есть хотя бы одно новое произведение.

Фильмография

• Juke-box, urli d’amore (Музыкальный автомат, вопли о любви (итал.)) (1960)
• Canzoni a tempo di twist (Песни времен твиста) (1962)
• Il minestrone (Мешанина (фильм) (итал.)) (1980)
• Rossini! Rossini! (Россини! Россини! (итал.)) (1991)

Телевизионные передачи, которые вёл Габер

• Canzoni da mezza sera (1962)
• Teatrino all’italiana (1963)
• Canzoniere minimo (1963, одна из первых телепередач, посвящённых авторской музыке)
• Milano cantata (1964)
• Questo e quello (1964)
• Le nostre serate (1965)
• Diamoci del tu (1967, среди прочих гостей здесь впервые появляются на экране Франческо Гуччини (итал.) и Франко Баттиато)
• Giochiamo agli anni trenta (1968)
• E noi qui (итал.) (1970)

Габер принимал участие в качестве певца в передаче Canzonissima (итал.), в выпусках 1968-69-70. Он был приглашён как гость в знаменитые шоу Studio Uno (итал.) (1966), Teatro 10 (1972) и Senza rete (1968-69-72-73).

Работы, посвящённые Джорджо Габеру

• G&G (итал.), авторы Давид Барци (Davide Barzi) и Серджио Джерази (Sergio Gerasi), роман в комиксах, по мотивам произведений барда.

Телесъёмки спектаклей театра песни

• Quasi allegramente la dolce illusione (Rai 1, 1980);
• Quasi fatalmente la dolce uguaglianza (Rai 1, 1980);
• Storie del Signor G (Canale 5, 1992).

Библиография (О Джорджо Габере)

1. Autori Vari (a cura di Gino Castaldo). Il dizionario della canzone italiana. — editore Armando Curcio, 1990. — Т. alla voce Gaber, Giorgio, di Fabrizio Zampa. — С. pagg. 730-732.

2. Autori Vari (a cura di Enrico Deregibus). Dizionario completo della canzone italiana. — Giunti editore, 2006. — Т. alla voce Gaber Giorgio, di Gianluca Veltri.

3. Elena Vicini. Gaber nella foresta. — Venezia: Blow-up, 1975.

4. Michele L. Straniero. Il signor Gaber. — Milano: Gammalibri, 1979.

5. Riccardo Piferi (a cura di). Giorgio Gaber. Canzoni e spettacoli. — Roma: edizioni Lato Side, 1979.

6. Mario De Luigi. Cultura & canzonette. — Milano: Gammalibri, 1980.

7. Michele Serra. Giorgio Gaber. La canzone a teatro. — Milano: Il saggiatore, 1982.

8. Massimo Emanuelli. Il suo nome era Giorgio Gaber. Storia del Signor G. — Milano: Greco & Greco, 2003.

9. Carlo Carli. Giorgio Gaber e il Teatro canzone. Definizione del Teatro canzone ed atti parlamentari. — Roma, 2003.

10. Francesco Cuccurullo. Il teatro di Giorgio Gaber. — Foggia: Bastogi, 2003.

11. Giandomenico Curi. Chiedo scusa se parlo di Gaber. — Roma: Arcana, 2003.

12. Andrea Scanzi. C'è tempo. — Ancona: Pequod Editore, 2003.

13. Micaela Bonavia (a cura di). Giorgio Gaber. Frammenti di un discorso.... — Milano: Selene edizioni, 2004.

14. Giulio Casale. Se ci fosse un uomo. Gli anni affollati del signor Gaber. — Roma: Arcana, 2006.

15. Andrea Pedrinelli. Non fa male credere. La fede laica di Giorgio Gaber. — Milano: Arcana, 2006.

16. Sandro Neri. Gaber. La vita, le canzoni, il teatro. — Firenze: Giunti Editore, 2007.

17. Elena Torre. Giorgio Gaber, l'Ultimo Sileno. — Firenze: Sassoscritto, 2008.

Театр

1. Giorgio Gaber, Sandro Luporini. Gaber in prosa. Il Teatro d’Evocazione. — Milano: Bompiani, 1994.

2. Giorgio Gaber, Sandro Luporini. Il Grigio. — Torino: Einaudi, 2003.

3. Giorgio Gaber, Sandro Luporini. Questi assurdi spostamenti del cuore. Monologhi in forma di racconto. — Torino: Einaudi, 2004.

4. Massimo Puliani, Alessandro Forlani e Valeria Buss. Gaberscik: Il teatro di Giorgio Gaber: testo, rappresentazione, modello. — Matelica: Hacca Editrice, 2009.

5. Premio Armando Curcio per il Teatro 1989. Giorgio Gaber. — Roma: Armando Curcio, 1990.

Ссылки

• [www.giorgiogaber.it Fondazione Giorgio Gaber-Sito ufficiale]
• [www.giorgiogaber.org Archivio Monografico Online «Far finta di essere…GABER»]
• [www.giorgiogaber.net/dettaglio.asp?id_articolo=410&id_categoria=Giorgio%20Gaber&parola= Elenco completo delle apparizioni televisive di Giorgio Gaber dal 1957]
• [www.lalente.net/index.php?option=com_content&task=view&id=1049&Itemid=31 Il pensiero economico di Giorgio Gaber]
• [www.rtsi.ch/gaber Un «italieno» in Svizzera]

Отрывок, характеризующий Габер, Джорджо

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.