Габима

Габима (ивр. ‏הבימה‏‎, в дословном переводе — «сцена») — старейший репертуарный театр в государстве Израиль.

История

В России

В 1913 году в Вильне Наум Давид Цемах создаёт театр «Габима», но через некоторое время из-за финансовых и организационных трудностей театр пришлось закрыть. В 1917 году Цемах обращается с просьбой о создании еврейского театра, играющего на иврите, к Константину Сергеевичу Станиславскому. Станиславский поддерживает начинание Цемаха и выделяет студию для будущего театра в здании МХТ. Помимо этого Станиславский назначает своего ученика Евгения Багратионовича Вахтангова художественным руководителем студии. Идею создания еврейского театра поддержал и тогдашний нарком по делам национальностей Иосиф Сталин. После долгих поисков театру выделили помещение на Нижной Кисловке, дом 6. Про это здание писал исследователь истории Габимы В. В. Иванов:

В 80-х годах прошлого века он был известен заядлым театралам как любительский театр Петра Секретарева. На подмостках этого «театра-табакерки» (по выражению Власа Дорошевича) начинали и гусар Николай Рощин-Инсаров, тогда еще Пашенный, и скромнейший Александр Артем, актер Художественного театра. Именно «Секретаревка» искусила студента Московского университета, впоследствии оперного мецената Савву Мамонтова. Здесь молодой купец Константин Алексеев в 1881 году впервые выступил под псевдонимом Станиславский. Когда в 1892 году модный врач купил здание для того, чтобы переоборудовать под водолечебницу, по Москве прошел вздох горького сожаления.

Среди создателей театра были Хана Ровина, Менахем Гнесин, Иегошуа Бертонов, Марк Арнштейн и Шимон Финкель. Первыми постановками труппы стала пьеса «Первозданный бал» (נשף בראשית) и «Вечный жид» (היהודי הנצחי) писателя Давида Пинского. Но огромный успех новому театру принесла третья постановка Вахтангова «А-Дибук» (הדיבוק) Семёна Ан-ского. Премьера состоялась за считанные месяцы до смерти Вахтангова и вызвала необыкновенный фурор не только в Москве, но и по всему миру . Режиссура Вахтангова, художественное оформление Натана Альтмана, музыка Юлия Энгеля и исполнительница главной роли Леи Хана Ровина принесли заслуженную славу спектаклю, не сходившему с подмостков Габимы более 40 лет. В 1924 году умирает художественный руководитель театра Вахтанг Мчеделов. В том же году театр прописывается по новому адресу — Армянский переулок, дом 2.

В 1926 году Габима отправляется в европейское турне и даёт спектакли в Германии, Польше, Латвии, Литве, Австрии, Франции и других странах. В конце того же года, Габима начинает гастроли в США. Как в Европе, так и в США успех был огромен. Но понимая, что будущего у ивритского театра в советской России нет, труппа решает не возвращаться. Вахтангов писал об этом ещё в 1919 году:

Студия совершенно определенно предполагает уехать в Палестину при первой объективной возможности, причем время отъезда зависит не столько от внешних условий (заключения мира, возможности спокойного и свободного проезда и пр.), сколько от внутренних причин, т.е. степени успешности её работ. «Габима не мыслит своей деятельности иначе как в полном единении со своим народом на его исторической родине, в Палестине, но вместе с тем не желает порывать связи с корнями, её породившими, Московским Художественным театром.

В июне 1927 года большая часть актёров возвращается в Европу, а оттуда переезжает в Палестину. Наум Цемах остаётся в США, где и умирает в 1937 году.

В Палестине

В Палестине Габима работает как товарищество, некое подобие художественного кибуца, в котором заработки делятся на всех членов труппы и репертуарные решения принимаются сообща. В 1928 году выходит первый спектакль Габимы в Эрец-Исраэль — «Золотоискатели» по Шолом-Алейхему. Этот, как и второй спектакль «Корона Давида» Кальдерона, ставит выдающийся русский актёр и режиссёр Алексей Денисович Дикий. В 1929 году театр снова отправляется на гастроли в Европу. Там же, в 1930 году Михаил Чехов ставит «Двенадцатую ночь» Шекспира. В 1931 году труппа возвращается в Палестину. В 1937 году театр обращается к местной тематике, ставя пьесу «Стражи» (השומרים) Эвера Адани. В том же году театр вновь отправляется на гастроли в Европу, а в следующем телекомпания ВВС транслирует «А-дибук» по английскому телевидению. В начале 40-х гг. театр с большим успехом ставит две пьесы Аарона Ашмана «Михаль, дочь Саула» (מיכל בת שאול) и «Эта земля» (האדמה הזאת). Во время Второй мировой войны на сцене театра идут пьесы Константина Симонова «Русские люди» и Давида Бергельсона «Не умру, потому что буду жить». В 1946 году, театр наконец-то получает своё здание в Тель-Авиве, которое строилось ещё с 1935 года.

После возникновения государства

В 1949 году, в театре с успехом проходит постановка пьесы Игаля Мосинзона «В степях Негева» (בערבות הנגב), рассказывающей о боях в Войне за независимость. В 50-х гг. театр обращается к теме Холокоста, ставя пьесы «Хана Сенеш» о судьбе еврейской поэтессы, десантированной в Венгрию и убитой фашистами, и «Анна Франк», рассказывающую о короткой жизни Анны Франк. В 1958 году Габима провозглашается Национальным театром Израиля с вручением Премии Израиля за тот же год. В 60-е годы, несмотря на успешные гастроли в США, театр сталкивается с финансовыми и организационными трудностями. Из него уходит часть актёров, не согласных с принципами товарищества. Театр вынужден обратиться к правительству с просьбой о помощи и с тех пор Габима субсидируется государством в обмен на согласие труппы на назначение попечительского совета, который выбирает художественного руководителя. В 1983 году на фоне непопулярной в Израиле Первой Ливанской войны, театр ставит пьесу Еврипида «Троянки», рассказывающей о трагедии троянских женщин, взятых в качестве наложниц греческими воинами. В 1987 году, лишённый советского гражданства Юрий Любимов ставит в Габиме «Закат» по Бабелю. В январе 1990 года Габима показывает этот спектакль в Москве, тем самым став первым израильским театром, гастролировавшем в СССР. В 90-х гг., Габима снова испытывает финансовые трудности. На должность художественного руководителя и генерального директора театра назначен Яаков Агмон, муж ведущей актрисы Габимы Гилы Альмагор (Александрович). Постепенно театр начал выкарабкиваться из финансовой ямы, в основном с помощью постановок на сцене мюзиклов, но по мнению израильских критиков это ударило по имиджу Габимы, как продолжателя учения Станиславского. В честь 80-летия театра был восстановлен спектакль «А-Дибук», с которым отождествляется Габима, больше, чем с любой другой постановкой.

Литература

• [web.archive.org/web/20130507011558/maximgorkiy.narod.ru/STATY/vahtangov.htm "Вахтангов в театре «Габима» М.Горький]
• Иванов Владислав. [teatr-lib.ru/Library/Ivanov_vladislav/Habima/ Русские сезоны театра "Габима"]. М.: "АРТ", 1999. - 317 с., илл. ISBN 978-5-86845-208-6
• Евгений Вахтангов в театральной критике / Ред.-сост. В.В. Иванов. М.: Театралис, 2016. - 703 с.; илл.ISBN 978-5-902492-36-8
• Иванов В.В. Последний сезон Вахтангова // «Золотой сезон» советского театра. 1921/1922 / Сост. Е.В. Соколова. СПб.: Изд. «Левша. Санкт-Петербург», РИИИ, 2016. С. 6–19. ISBN 978-5-86845-208-6

См. также

• Фридланд, Цви
• Виньяр, Илья Абрамович
• Мескин, Арон Мовшевич

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/10998 Габима на сайте ЭЕЭ]
• [www.habima.co.il/ Официальный сайт]
• [www.chayka.org/article.php?id=2559 Истории советского еврейского театра]

Отрывок, характеризующий Габима

Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.