Габсбургская Испания

История Испании

Доисторическая Иберия

Завоевание Испании Римом

Римская Испания

Средневековая Испания

Вестготы

Королевство Галисия

Византийская Испания

аль-Андалус

Реконкиста

Испанская империя

Католические короли

Габсбургская Испания

Испания эпохи Просвещения

Испания нового и новейшего времени

Революция в Испании

Первая Испанская Республика

Испанская реставрация

Вторая Испанская Республика

Гражданская война в Испании

Франкистская Испания

Современная Испания

См. также

Искусство Испании

Портал «Испания»

Габсбургская Испания или Королевство Испания под управлением Габсбургской династии — период в истории Испании в XVI—XVII веках (1516—1700 годы), когда королевство находилось под управлением династии Габсбургов, игравшей важную роль в истории Центральной Европы. Эпоха следовала сразу за эпохой правления католических королей (объединившими под своим скипетром королевства Арагона и Кастилии и Леона) и началась с правления короля Карла I, ставшего испанским монархом в 1516 году и закончилась в 1700 году со смертью короля Карла II, не оставившего наследников, что повлекло за собой войну за Испанское наследство и воцарение на испанском престоле Бурбонов.

В первую половину эпохи, известной также как эпоха Экспансии, Испания достигла пика своего могущества. В эту эпоху, одновременно с Великими географическими открытиями, зарождалась и строилась испанская империя. Под её контролем помимо испанской части Пиренейского полуострова находились обширные земли в Америке, Ост-Индии, в Европе под их властью находились Испанские Нидерланды, большая территория современной Италии и другие территории на Средиземном море, такие как Мальта, небольшие анклавы в Северной Африке: Сеута, Оран. В период 1580—1640 годов согласно Иберийской унии, Испания владела Португалией и всей её обширной колониальной империей.

После достижения статуса самой могущественной страны Европы при правлении Габсбургов Испания испытала относительное сокращение своего политического и экономического влияния при правлении поздних королей династии, главным образом во второй половине XVII века.

Габсбургский период был также золотым веком испанской культуры. Среди наиболее значительных деятелей искусства этого периода были Диего Веласкес, Эль Греко, Тереза Авильская, Мигель де Сервантес, Педро Кальдерон и Франсиско Суарес.

История

Начало создания империи (1504—1521)

Испания стала единым государством de jure только после смерти Карла II, вместе с этим династия испанских Габсбургов угасла, после неё на трон взошёл Филипп V, который стал первым королём династии испанских Бурбонов и провёл реформу престолонаследия. Тем не менее, испанские Габсбурги создали первое de facto единое государство на Иберийском полуострове, в которое короткое время входила и Португалия.

Территория, в политической географии называемая Испанией, фактически была конфедерацией, включавшей несколько древних отдельных королевств — Арагон, Кастилию, Леон и Наварру. В ряде случаев эти отдельные королевства сами были конфедерациями, наиболее известна Арагонская корона (Княжество Каталонское, Королевство Арагон, Валенсийское королевство и Королевство Майорка). Брак Изабеллы I Кастильской и Фердинанда II Арагонского в 1469 году объединил два из этих крупнейших королевств, Кастилию и Арагон, которые провели их весьма успешную кампанию против мавров, завершившуюся завоеванием Гранады в 1492 году.

В 1504 году королева Изабелла умирает, и, несмотря на то, что Фердинанд попытался удержать в своих руках власть над Кастилией после её смерти, кастильские Генеральные кортесы (испанский парламент) предпочли короновать дочь Изабеллы Хуану. Её муж Филипп был Габсбургом, сыном императора Священной Римской империи Максимилиана I и Марии Бургундской и одновременно стал принцем-консортом Филиппом I Красивым. Вскоре после этого у Хуаны стала прогрессировать душевная болезнь (впрочем, вопрос, в какой мере Хуана страдала настоящим сумасшествием, а в какой мере эти слухи были связаны с усилиями трёх мужчин, правивших от её имени (мужа, отца и сына), до настоящего времени окончательно не решен). В 1506 году Филипп стал править от имени жены, однако в тот же год умер при таинственных обстоятельствах, возможно был отравлен тестем. Так как старшему сыну Карлу исполнилось только 6 лет, кортесы неохотно позволили отцу Хуаны Фердинанду править страной в качестве регента Хуаны и Карла. Испания таким образом объединилась под властью одного правителя, Фердинанда II Арагонского. Став единственным монархом, Фердинанд стал проводить более агрессивную политику, чем он мог позволить, будучи мужем Изабеллы, включив в сферу испанского влияния Италию, усилив её перед французской угрозой. В качестве правителя Арагона Фердинанд был вовлечён в борьбу против Франции и Венеции за контроль над Италией; эти конфликты стали определяющими во внешней политике короля Фердинанда. Первым вкладом Фердинанда стало вовлечение испанских войск в войну Камбрейской лиги против Венеции, в которой испанские солдаты отличились, сражаясь вместе с французскими союзниками, в битве при Аньяделло (1509). Годом позже Фердинанд вступил в Священную лигу против Франции, увидев возможность получить и Неаполь, на который у него сохранялись династические права, и Наварру, права на которую он приобрёл путём женитьбы на Жермен де Фуа. Эта война была не так успешна, как против Венеции, и в 1516 году Франция согласилась на перемирие, при этом Милан перешёл под контроль Франции, а Франция в свою очередь признала власть Испании в Северной Наварре. Позже в том же году Фердинанд умер.

Смерть Фердинанда позволила молодому Карлу унаследовать трон под именем Карла I Кастильского и Арагонского, и последний стал основателем испанской монархии. Его испанское наследство включало все испанские приобретения в Новом Свете и в Средиземноморье. После смерти своего отца в 1506 году по линии Габсбургов Карл также унаследовал Нидерланды и Франш-Конте, а также Фландрию, где он вырос. В 1519 году после смерти своего деда Максимилиана I Карл унаследовал земли Габсбургов в Германии и был в том же году избран императором Карлом V. Его мать Хуана оставалась формально королевой Кастилии до своей смерти в 1555 году, но из-за её душевного здоровья и риска, что она может предложить кандидатуру другого монарха (что случилось во время восстания комунерос), Карл держал её в заключении.

Таким образом, император и король Карл стал самым могущественным человеком в христианском мире. Концентрация в одних руках такой большой власти очень беспокоила короля Франции Франциска I, который оказался со всех сторон окружён территориями Габсбургов. В 1521 году Франциск вторгся в испанские владения в Италии и Наварре, начав второй этап франко-испанского конфликта. Война завершилась поражением Франции, которая потерпела поражения при Бикокке (1522), Павии (1525, где Франциск попал в плен) и Битва при Ландриано (1529), после чего Франциск вернул Милан Испании.

Император и король (1521—1556)

Победа Карла при Павии (1525) стала неожиданностью для многих в Италии и Германии и вызвала озабоченность в том, чтобы Карл может получить ещё большую власть, чем он имел. Папа Климент VII переменил сторону и отправил свои силы на помощь Франции и наиболее сильным итальянским государствам против Императора Габсбурга в войне Коньякской лиги. В 1527 году из-за неспособности Карла вовремя расплатиться с солдатами его армия в Северной Италии взбунтовалась и разграбила Рим исключительно с целью наживы, вынудив Климента и будущих пап быть значительно благоразумнее в делах со светскими властями: отказ Клемента в 1533 году в аннулировании брака английского короля Генриха VIII с Екатериной Арагонской (тётей Карла) был прямым следствием его нежелания портить отношения с императором и, возможно, подвергать свою столицу риску разграбления второй раз. Барселонский мир, подписанный Карлом и папой в 1529 году, установил более сердечные отношения между двумя лидерами, что привело к тому, что папа признал Испанию как защитника католической веры и признал Карла королём Ломбардии в обмен на испанское вторжение в мятежную Флорентийскую республику.

В 1543 году французский король Франциск I объявил о вступлении в беспрецедентный альянс с османским султаном Сулейманом Великолепным для оккупации контролируемой Испанией Ниццы совместно с турецкими силами. Английский король Генрих VIII, который был более враждебно настроен против Франции, чем сердит на императора за препятствование разводу, присоединился к Карлу и вторгся во Францию. Несмотря на то, что испанская армия потерпела громкое поражение в битве при Черезоле и сдала Ниццу, с вступлением в войну Генриха дела пошли лучше, и Франция была вынуждена подписать мир. Австрийцы под командованием младшего брата Карла Фердинанда продолжили войну с Османской империей на востоке. После поражения Франции Карл взялся за решение старого вопроса: борьба с Шмалькальденским союзом.

В 1517 году началась Реформация в Германии. Карл, в связи со своим положением императора Священной Римской империи, наличием значительных владений вдоль границы с Германией, а также близкими отношениями с австрийскими Габсбургами, был заинтересован в сохранении стабильности Священной Римской империи. В Германии в 1524 году разразилась Крестьянская война, которая ко времени её завершения в 1526 году окончательно разорила страну; Карл, даже находясь вдали от Германии, прилагал усилия к сохранению порядка и стабильности. После Крестьянской войны протестанты создали лигу для защиты от императора Карла. Под защитой Шмалькальденской лиги протестантские государства совершили ряд действий в ущерб интересам католической церкви, в том числе конфисковали некоторые церковные земли, и отказались подчиняться власти императора.

Возможно, наиболее существенным стратегическим фактором для короля Испании был союз Лиги с Францией, что препятствовало его стремлению подорвать позиции Лиги в Германии. Поражение Франциска в 1544 году позволило ему аннулировать союз с протестантами, и Карл воспользовался этой возможностью. Он предпринял попытку провести переговоры на Тридентском соборе в 1545 году, но лидеры протестантов, чувствуя себя преданными из-за позиции, занятой католиками на Соборе, начали военные действия под предводительством Саксонского курфюрста Морица. В ответ Карл вторгся в Германию во главе смешанной голландско-испанской армии, рассчитывая вернуть императорский авторитет. Император лично нанёс сокрушительное поражение протестантам в исторической битве при Мюльберге в 1547 году. В 1555 году Карл подписал Аугсбургский религиозный мир с протестантскими государствами и восстановил стабильность в Германии на своём принципе cuius regio, eius religio («чья власть, того и религия»), весьма непопулярного среди испанского и итальянского духовенства. С этого момента участие Карла в решении германских вопросов упрочило роль Испании гаранта безопасности католиков Габсбургов в Священной Римской империи; прецедент возник семью десятилетиями позднее, вовлечение в войну окончательно лишило Испанию статуса самой сильной европейской державы.

В 1526 году Карл женился на инфанте Изабелле, сестре португальского короля Жуана III. В 1556 году он отрёкся от всех своих постов, передав Испанскую империю единственному выжившему сыну Филиппу, а Священную Римскую империю брату Фердинанду. Карл уехал в монастырь Юсте (Эстремадура, Испания), так как по собственному мнению он страдал нервным расстройством, где и умер в 1558 году.

От Сен-Кантена до Лепанто (1556—1571)

В Испании ещё не наступил мир, как агрессивный французский король Генрих II, взошедший на престол в 1547 году, немедленно объявил войну. Преемник Карла I Филипп II весьма решительно повёл войну, разбив французскую армию при Сен-Кантене в Пикардии в 1557 году и на следующий год нанеся поражение Генриху II при Гравелине. Като-Камбрезийский мир, подписанный в 1559 году, подтвердил притязания Испании на итальянские земли. Во время рыцарского турнира в честь подписания этого договора Генрих погиб от обломка копья капитана шотландской гвардии Габриэля Монтгомери. В последующие тридцать лет Францию сотрясали гражданская война и религиозные волнения, и она не могла противостоять Испании и Габсбургам стать главной политической силой в Европе. Не встречая серьёзного сопротивления со стороны Франции, Испания достигла апогея своего могущества и территориальных владений в период 1559—1643 годов.

Карл и его наследники, несмотря на то, что чувствовали себя более комфортно в Испании и, несомненно, любили эту страну, рассматривали её только как ещё одну часть своей империи, и не стремились к приоритетному развитию непосредственно Испании, в то время как Франция, Англия и Нидерланды придерживались противоположной политики. Достижение политических целей Габсбургской династии, в том числе подрыв политического влияния Франции, сохранение в Германии гегемонии габсбургского католицизма и борьба с Османской империей, были приоритетны для Габсбургов-правителей по сравнению с благосостоянием Испании. Такой акцент способствовал снижению могущества Испанской империи.

Испанская империя существенно выросла со времён Фердинанда и Изабеллы. Империи ацтеков и Инков были завоёваны во время правления Карла, с 1519 по 1521 и с 1540 по 1558 годы соответственно. В Новом Свете основывались испанские поселения: Мехико, важнейший колониальный город был основан в 1524 году, чтобы стать главным административным центром Нового света; Флорида была колонизована в 1560-е; Буэнос-Айрес, основанный в 1536 году и Новая Гранада (современная Колумбия), колонизованная в 1530-е. Колонии Испанской империи стали источником испанского богатства и власти в Европе. Однако поступление благородных металлов в больших количествах в конце столетия привело к всеобщей инфляции, которая охватила всю Европу. Вместо того, чтобы подпитывать испанскую экономику, американское серебро сделало страну крайне зависимой от иностранных ресурсов, как сырья, так и промышленных товаров.

Като-Камбрезийский мир 1559 года завершил войну с Францией, при этом Испания получила значительные преимущества. Тем не менее, государственная казна была пуста и в том же году было объявлено о банкротстве. Амбиции Филиппа II значительно превышали возможности страны оплачивать их, несмотря на то, что серебро из Мексики и Перу несколько смягчали ситуацию. И всё же большая часть поступлений в казну была от налогов и акцизов. Османская империя давно угрожала владениям Габсбургов в Австрии и северо-западной Африки, ранее в ответ на османскую угрозу Фердинанд и Изабелла посылали экспедиции в Северную Африку, захватив Мелилью в 1497 году и Оран в 1509 году. Карл предпочитал сражаться с Османской империей преимущественно на море, препятствуя османским высадкам на венецианских территориях в восточном Средиземноморье. Только в ответ на набеги на восточное побережье Испании Карл лично возглавил нападения на османские владения в Северной Африке в 1545 году. В 1560 году Османская империя нанесла поражение испанскому флоту у берегов Туниса, но в 1565 турки, высадившиеся на стратегически важном острове Мальта, где потерпели поражение от защищавших его госпитальеров. Смерть Сулеймана Великолепного в следующем году и восхождение на престол куда менее способного правителя Селима II была на руку Филиппу, который решился перенести боевые действия к турецким берегам. В 1571 году смешанный флот из испанских, венецианских и папских кораблей под командованием незаконного сына Карла Хуана уничтожил османский флот в битве при Лепанто, крупнейшем морском сражении в европейских водах после сражения у Акциума в 31 году до н. э. Эта победа значительно снизила османскую угрозу европейским территориям, особенно в западном Средиземноморье, а потеря опытных моряков дала значительное преимущество европейским флотам. Тем не менее турки успешно восстановили свой флот в течение года и с его помощью восстановили позиции Османской империи над большей частью средиземноморского африканского побережья и восточных островах. Филиппу не хватало ресурсов, чтобы вести войну одновременно в Нидерландах и с Османской империей, и сложное положение в Средиземноморье сохранялось до подписания в 1580 году мирного договора.

Неспокойный король (1571—1598)

Спокойное время для Мадрида продолжалось недолго. В 1566 году восстания, поднятые кальвинистами в Испанских Нидерландах (большая часть которых соответствует территории современных Нидерландов и Бельгии, эти земли Филипп унаследовал от Карла и его предков по бургундской линии) привели к проведению герцогом Альбой военной кампании для восстановления порядка. Альба устроил в Испанских Нидерландах кровавый террор. В 1568 году Вильгельм I Оранский предпринял неудавшуюся попытку прекратить тиранию Альбы в Нидерландах. С этого началась Восьмидесятилетняя война, которая завершилась обретением независимости Соединёнными провинциями. Испанцы, которые получали существенные доходы от Нидерландов и в частности от важнейшего порта Антверпена, были решительно настроены восстановить порядок и удержать провинции. В 1572 году флотилия голландских каперов, известных как морские гёзы захватила ряд голландских прибрежных городов, которые после этого объявили о своей поддержке Вильгельма и вышли из-под власти Испании.

Для Испании война стала затяжной проблемой. В 1574 году испанская армия под командованием Луиса де Рекесенс-и-Суньиги вынуждена была снять осаду Лейдена после того, как голландцы разрушили дамбы, которые удерживали воды Северного моря от затопления провинций, расположенных ниже уровня моря. В 1576 году перед лицом необходимости выплатить жалование своей 80-тысячной оккупационной армии в Нидерландах и огромному флоту, одержавшему победу при Лепанто, Филипп был вынужден объявить банкротство. Вскоре после этого армия в Нидерландах взбунтовалась, захватила Антверпен и стала грабить южные Нидерланды, в результате чего несколько городов, изначально не принимавших участия в волнениях, присоединились к восставшим. Испания пошла по пути переговоров, и в большей части южных провинций мир был восстановлен в 1579 году подписанием Аррасской унии.

Аррасская уния предписывала всем испанским войскам покинуть южные Нидерланды. Тем временем Филипп II вынашивал планы объединить Иберийский полуостров под своей властью, что было давней целью испанских монархов. Такая возможность возникла в 1578 году, когда португальский король Себастьян I ушёл в безрассудный крестовый поход против Марокко. Экспедиция завершилась катастрофой: Себастьян I погиб в битве трёх королей. Его престарелый дядя Энрике правил страной до своей смерти в 1580 году. При том, что, что Филипп долго готовил переворот в Португалии, он считал необходимым приступить к военной оккупации под командованием герцога Альбы. Филипп получил титул короля Португалии, но страна сохранила автономию, собственные законы, валюту и аппарат управления. Тем не менее, Португалия утратила независимость во внешней политике, и при этом отношения между двумя странами стали как никогда близкими.

Франция была краеугольным камнем испанской внешней политики, так как потенциально обладала очень большой силой, будучи враждебно настроенной к Испании. Однако в течение 30 лет после подписания Като-Камбрезийского мира её сотрясали гражданские войны. Филипп, не ведя агрессивных действий, наблюдал за этими войнами, предоставляя помощь Католической лиге, но иногда помогая также протестантам, если видел, что может извлечь из этого выгоду. После 1590 года Испания вторгается непосредственно на французские территории, выигрывает сражения, но не может помешать Генриху Наваррскому стать королём Генрихом IV. К большому разочарованию для Филиппа папа Климент VIII разрешил Генриху вернуться в лоно католической церкви.

Удержание под контролем Португалии требовало содержания оккупационных войск, а в Испании финансовое положение очень стеснённым после банкротства 1576 года. В 1584 году Вильгельм I Оранский был убит фанатичным католиком Бальтазаром Жераром, и, казалось бы, смерть популярного лидера голландского сопротивления должна была положить конец войне; однако этого не случилось. В 1586 году английская королева Елизавета I поддержала протестантское движение в Нидерландах и Франции и Фрэнсис Дрейк начал нападения на испанские торговые суда в Карибском море и на Тихом океане, а в 1587 году он совершил дерзкое нападение на порт Кадис. Франция и Англия также поддержали претендента на португальский трон Антонио из Крату. В 1588 году, рассчитывая остановить вмешательство Елизаветы в испанские дела, Филипп отправил Испанскую армаду к берегам Англии. Армадой, которая насчитывала 130 кораблей, на борту которых было 30 тысяч человек, командовал привлекательный, но некомпетентный герцог Медина-Сидония. Целью армады была доставка испанских войск из Нидерландов для вторжения в Англию, несмотря на то, что Испания не имела глубоководных портов в Северном море. После трёх дней сражения с превосходящим английским флотом армада отступила и была вынуждена вернуться назад, совершив переход вокруг побережья Шотландии и Ирландии, потеряв многие суда в штормах. Только половина флота смогло вернуться в Испанию. Однако на следующий год английской экспедиции в Португалию было нанесено сокрушительное поражение.

Испания прилагала усилия для поддержания религиозных войн во Франции после смерти Генриха II. В 1589 году Генрих III, последний король из династии Валуа, был убит религиозным фанатиком Жаком Клеманом. На трон после него взошёл Генрих Наваррский, первый французский король из династии Бурбонов, человек больших способностей, одержавший победы в ключевых сражениях с Католической лигой при Арке(1589) и при Иври (1590). В попытке помешать Генриху стать королём Франции испанцы разделили свою армию в Нидерландах и вторглись во Францию в 1590 году.

«Бог — испанец» (1596—1626)

Одновременно ведя войну с Францией, Англией и в Нидерландах, в каждом случае имеющих способных главнокомандующих, уже ранее перенёсшая банкротство Испания оказалась в тяжелейшем положении. Ни серебро Нового Света, ни постоянно растущие налоги не могли покрыть расходы на ведение этих войн, поэтому правительство снова объявило банкротство в 1596 году. Чтобы спасти государственную казну были сокращены контингенты войск, принимавших участие в военных кампаниях, а высвободившиеся войска стали выполнять главным образом оборонительные задачи. В 1598 году, незадолго до своей смерти, Филипп II, зная, что его конец близок, заключил мир с Францией, отведя свои войска с французских территорий и прекратив финансирование Католической лиги, а также признав Генриха IV законным королём Франции (после его перехода в католичество). Тем временем Кастилию охватила эпидемия чумы, унесшая жизни полумиллиона человек. Но несмотря на то, что XVII столетие Испания встретила в очень тяжёлом положении, она по прежнему была безусловно доминирующим европейским государством.

Филипп III унаследовал трон своего отца в 1598 году, и поскольку был избалован своим отцом, был слабым человеком, не интересующимся политикой и правлением государством, предпочитая расточительные придворные увеселения и религиозные службы. Он нуждался в ком-то, кто мог бы за него исполнять его обязанности, и он выбрал для этого герцога Лерму, человека амбициозного, и, из-за неспособности Филиппа III контролировать государственные дела, коррумпированного. Комбинация Филиппа III и Лермы имела весьма негативные последствия для государства на протяжении всего времени правления Филиппа III.

Под влиянием Лермы правительство Филиппа III прибегло к тактике, которой противился Филипп II, покрывать дефицит бюджета за счёт массового выпуска всё более и более низкопробных биллонов, что вызвало неконтролируемую инфляцию. В 1607 году правительство снова оказалось перед лицом банкротства, но, несмотря на обещания Филиппа, биллоны продолжали периодически выпускаться.

Мир с Англией и Францией позволил Испании сосредоточиться на восстановлении её прав на правление голландскими провинциями. Голландцы под предводительством Морица Оранского, сына Вильгельма Молчаливого и, возможно, лучшего стратега своего времени, после 1590 года захватили ряд приграничных городов, в том числе крепость Бреду. Так как с Англией был заключен мир, новый испанский главнокомандующий Амброзио Спинола направил все усилия против восставших голландцев. Спиноле, военачальнику талантом сравнимому с Морицем, помешало захватить Нидерланды только очередное банкротство Испании в 1607 году. К счастью, к тому времени испанская армия в такой степени обладала военной инициативой, что Соединённые провинции были вынуждены пойти на подписание Двенадцатилетнего перемирия в 1609 году.

Испания получила возможность восстановиться во время перемирия, поправить финансовое положение и многое сделать для поднятия престижа и восстановления стабильности; это было последнее перемирие в большой войне, в которой она могла выступать как сильнейшее государство. В Нидерландах правила дочь Филиппа II, инфанта Изабелла Клара Евгения, и её муж, эрцгерцог Альбрехт, которым удалось восстановить стабильность в южных Нидерландах и смягчить антииспанские настроения. Однако Филипп III и Лерма не обладали должными способностями к ведению внешней государственной политики. Они продвигали абсурдную идею посадить инфанту Изабеллу на английский трон после смерти королевы Елизаветы и отправили ограниченный экспедиционный корпус в Ирландию на помощь поддерживающих Испанию мятежников. Английская армия легко их разбила, но затяжная война стоила Англии больших денежных затрат, военных потерь и снижению духа нации: наследник Елизаветы Яков I захотел начать своё правление с чистого листа. Война, продолжавшаяся между двумя странами с 1585 года, наконец завершилась. В 1610 нависла угроза войны с Францией, однако вскоре Генрих IV погиб от руки религиозного фанатика, и в стране опять разразилась гражданская война. До 1630 года в Испании сохранялась внутренняя стабильность, и она занимала доминирующее положение в Европе, во многом благодаря тому, что её враги были дезорганизованы и разделены. Тем временем враги Лермы сместили его с должности в 1617 году, а Бальтасар де Суньига стремился проводить более агрессивную внешнюю политику.

В 1618 году после Пражской дефенестрации Австрия и император священной Римской империи Фердинанд II начали кампанию против Протестантской унии и Богемии. Суньига подстрекал Филиппа вступить в войну на стороне Австрийских Габсбургов, и Амброзио Спинола, восходящая звезда испанской армии, был отправлен во главе Фламандской армии для участия в конфликте. Таким образом, Испания вступила в Тридцатилетнюю войну.

В 1621 году Филипп III умер и на престол взошёл его сын Филипп IV. Военная партия получила такое сильное влияние, как никогда до этого. На следующий год Суньигу сменил Гаспар де Гусман Оливарес, талантливый государственный деятель, считавший, что причина всех неудач Испании кроется в Голландии. Спустя некоторое время, которое понадобилось Испании для вступления в войну, богемцы были разбиты на Белой Горе в 1621 году и при Штадтлоне в 1623 году. Война с Нидерландами возобновилась в 1621 году, а в 1625 Спинола захватил крепость Бреда после осады. Вступление в войну датского короля Кристиана IV вызвало большое беспокойство (Кристиан был одним из немногих европейских монархов, не имевших проблем с финансами), но победы имперского генерала Альбрехта фон Валленштейна над датчанами при Дессау и при Луттере в 1626 году ликвидировали угрозу. У Мадрида возникла надежда, что Нидерланды могут снова влиться в империю, а после поражения Дании протестанты в Германии казались покорёнными. Во Франции снова возникла внутренняя нестабильность (в 1627 году началась знаменитая осада Ла-Рошели), и положение Испании снова, казалось, достигло прежних высот. Граф-герцог Оливарес в те дни сказал: «Сегодня бог сражается на нашей стороне, потому что он — испанец!» и многие противники Испании могли бы с этим согласиться.

На пути к Рокруа (1626—1643)

Оливарес был человеком, значительно опередившим своё время; он осознавал, что Испании необходимы реформы, а для реформ нужен мир. Уничтожение Объединённых провинций Нидерландов был одним из необходимых шагов, так как любая антигабсбургская коалиция финансировалась на голландские деньги: голландские банкиры стояли за ост-индскими купцами Севильи, и повсюду в мире голландские предприниматели и колонисты подрывали гегемонию Испании и Португалии. Спинола во главе испанской армии сфокусировал свои усилия в Нидерландах, и казалось, что война закончится в пользу Испании.

В 1627 году кастильская экономика находилась в состоянии упадка. Испанцы прибегли к порче монет для оплаты военных расходов, и в Испании цены взлетели, как и годом ранее в Австрии. До 1631 года в результате валютного кризиса в Кастилии получила развитие бартерная экономика, и правительство не смогло собрать значимую сумму налогов с крестьян, оказавшись в полной зависимости от колониального (Серебряного флота). Испанские армии в Германии прибегли к практике самостоятельной добычи всего необходимого в землях, где они стояли. Оливареса, который поддержал определённые меры по сбору налогов в Испании на время войны, впоследствии обвиняли за сомнительную и бесплодную войну в Италии. Голландцы, которые во время Двенадцатилетнего перемирия получили значительное превосходство на море, продолжали разрушать испанскую и (особенно) португальскую морскую торговлю, от которой Испания полностью зависела после экономического коллапса. Испания, ресурсы которой истощились, всё больше и больше была уязвима к морским угрозам. Испанские победы в Германии и Италии более не играли большого стратегического значения, а их флот начал нести особенно тяжёлые потери.

В 1630 году шведский король Густав II Адольф, один из лучших военачальников своего времени, высадился в Германии и снял осаду с порта Штральзунд, который был последней твердыней на континенте, удерживаемой германскими войсками, враждебными Императору. Затем Густав двинулся на юг, одержав победы в битвах при Брейтенфельде и при Лютцене, оказав делу протестантов большую поддержку, продвинувшись так далеко. Ситуация для католиков улучшилась со смертью Густава под Лютценом в 1632 году и сокрушительной победой имперских войск под командованием Фердинанда Австрийского и Фердинанда II Венгерского в при Нёрдлингене в 1634 году. Используя положение более сильной стороны, в 1635 году император предложил уставшим от войны германским государствам мир; его многие приняли, включая два самых могущественные, Бранденбург и Саксонию.

Кардинал Ришельё являлся сильным союзником голландцев и протестантов с самого начала войны, помогая им финансово и вооружением в стремлении остановить рост могущества Габсбургов в Европе. Ришельё решил, что подписанный Пражский мир противоречит интересам Франции и объявил войну императору Священной Римской империи и Испании через несколько месяцев после подписания мирного договора. Более опытным испанским войскам в начале кампании сопутствовал успех; Оливарес молниеносно начал наступление в северной Франции из Испанских Нидерландов, рассчитывая пошатнуть решимость министров Людовика XIII и сместить Ришельё до того как война истощит испанские финансы и французы смогут использовать все свои военные ресурсы. В 1636 году, «année de Corbie», испанские войска продвинулись на юг до Амьена и Корби, создав угрозу Парижу и едва не завершив войну в столь краткие сроки.

Тем не менее, после 1636 года Оливарес, опасаясь нового банкротства страны, остановил продвижение. Испанская армия за всю свою историю не проходила так далеко. Французы получили передышку, которой воспользовались для мобилизации своих войск. В сражении у Даунса в 1639 году испанский флот потерпел сокрушительно поражение от голландцев, и испанцы не смогли перебрасывать подкрепления и снабжение для своей армии в Нидерландах. Испанская Фламандская армия, в рядах которой были лучшие испанские солдаты и командиры, встретилась с французским авангардом под командованием принца де Конде в северной Франции у Рокруа в 1643 году. Испанцы, которыми командовал Франсиско де Мело, были разбиты наголову. Одна из лучших и самых известных армий потерпела полное поражение на поле боя. Миф о непобедимости испанцев был разрушен.

Последние испанские Габсбурги (1643—1700)

В 1640-е годы при поддержке французов каталонцы, неаполитанцы и португальцы подняли восстания против Испании. Испанские Нидерланды требовалось обеспечить надёжной защитой, так как после битвы под Лансом в 1648 году они оказались зажаты между голландскими и французскими войсками, поэтому Испания заключила Вестфальский мир с голландцами, в котором признала независимость Соединённых провинций; этим мирным договором закончились Восьмидесятилетняя и Тридцатилетняя войны.

Оливарес попытался погасить каталонское восстание интервенцией в южную Францию, которая не имела иной цели, кроме того, чтобы вынудить каталонцев объединиться с правительством Испании против традиционного врага. Однако каталонцы не пошли на поводу у Оливареса и отказались принимать участие в кампании. Расквартировывание испанских солдат в Каталонии только усугубило ситуацию, каталонцы приняли решение отделиться от Испании и объединиться с Францией, как это было уже однажды в средние века. Вскоре французские войска прибыли в Каталонию, но когда возобновилась гражданская война (Фронда) они вернулись обратно, их разрозненные силы были вытеснены в 1652 году войсками каталонцев и испанских Габсбургов. Французское правление оказалось даже более жестоким, чем правление испанских Габсбургов, и каталонцы предпочли к ним вернуться при условии соблюдения их прав и автономии. Испанские Габсбурги могли даже выйти из борьбы, когда каталонцы были на вершине успеха, но последние упустили возможность подписания очень выгодного мирного договора в 1656 году. Вместо этого, вместе с возвратом большей части Каталонии и более ранними успехами в Италии, а также воспользовавшись временными внутренними неурядицами во Франции из-за Фронды, каталонцы только вдохновили их продолжать борьбу за возврат оставшихся утраченных территорий, несмотря на очевидное истощение обеих сторон.

В войну вступила Англия и оккупировала Ямайку. Длительная, сумбурная и изнуряющая борьбы завершилась битвой в дюнах (1658), в которой французская армия под командованием виконта де Тюренна (с английской помощью) нанесла поражение остаткам испанской армии в Нидерландах. Испания в 1659 году подписала Пиренейский мир, по которому уступила Франции Руссильон, Фуа, Артуа и большую часть Лотарингии.

Тем временем португальцы воспользовались каталонским восстанием, объявив независимость в 1640 году. 60 лет унии Испании и Португалии не были для последней годами процветания. Если Филипп II посещал Португалию дважды, то Филипп III и Филипп IV никогда не пересекали её границы. Португальское дворянство могло извлекать выгоды от унии, но низшие сословия и духовенство всегда ненавидели испанцев. Испанцев, испытывавших трудности во всех своих владениях, упрекали за неспособность обеспечить защиту португальских заморских колоний от голландцев (аннексировавших часть Бразилии) и за то, что во время экономического спада испанские колонии не стремились торговать и жестко конкурировали с португальскими контрагентами. Более того, степень автономности Португалии как равной в унии снизилась после Филиппа II и Португалия всё более превращалась в в обычную провинцию империи. Во время объявления Португалией независимости и восхождения на португальский трон герцога Брагансы под именем Жуана IV Испания была была занята усмирением беспорядков в Андалузии и ничего не могла противопоставить этому.

Португальская революция была одним из факторов, вынудивших Испанию заключить мир с Францией в 1659 году. Однако из-за того, что правительство объявляло о банкротстве в 1647 и 1653 годах, знать ничего не сделала для финансовых и налоговых реформ. Португальцы своими победами в 1663 году при Амейшьяле и в 1665 у Вила-Висозы защитили свою независимость, и в 1668 году Испания признала суверенитет Португалии. Война с Португалией снова привела к массовой штамповке порченных монет.

Филипп IV, который на протяжении всей своей жизни наблюдал упадок Испанской империи, со временем впал в депрессию после отставки своего фаворита Оливареса в 1643 году. В 1646 его старший сын Бальтазар Карлос умер в возрасте 16 лет. Филипп к концу жизни всё более впадал в мистику и умер в 1665 году, надеясь, что его единственный выживший сын сможет быть более счастлив, чем он. Этот сын, Карлос, отличался уродством и умственной неполноценностью, что был связано с тем, что Габсбурги уже очень долгое время заключали близкородственные браки между собой, и в итоге он всю свою жизнь был объектом манипулирования различных политических сил. На короткое время его валидо Хуан Австрийский Младший смог поднять престиж Испании. Однако большинство валидо были малокомпетентны и корыстны, редким исключением был граф Оропеса, который смог (несмотря на разрушительные последствия дефляции) стабилизировать валюту. Кроме того, он пытался ослабить власть инквизиции (которая, однако, просуществовала до 1808 года) и стимулировать экономическое развитие.

Так или иначе, испанская экономика (особенно кастильская) пребывала в глубоком кризисе, население страны в течение XVII века уменьшилось на около 2 миллионов человек. Отчасти причиной тому были вспышки чумы, отчасти — непрерывные войны. Кроме того, уровень жизни крестьян был настолько низким, что они не стремились заводить много детей. Период 1677—1686 годов был наихудшим: голод, чума, природные катастрофы и хаос в экономике. Росла эмиграция в Новый Свет.

Франция к этому времени была сильной и объединённой под властью короля Людовика XIV, и после Пиренейского мира (1659) сместила Испанию с места сильнейшей державы Европы. За этот период произошло три военных конфликта: Деволюционная война (1667—1668), франко-голландская война (1672—1678) и война Большого альянса (1688—1697). Несмотря на то, что Испания в результате этих войн потеряла только Франш-Конте, они продемонстрировали её слабость, и Людовик XIV (а также другие европейские правители) вынашивали планы получения её территорий после смерти Карла II, так как у него не было детей и линия испанских Габсбургов прерывалась на нём. Карл умер 1 ноября 1700 года в возрасте 38 лет.

Испанское общество и инквизиция (1516—1700)

Испанская инквизиция формально начала работу при правлении Католических королей и продолжалась при наследовавших им Габсбургах, прекратила существование только в XIX веке. При правлении Карла I инквизиция стала отдельным департаментом испанского правительства, и её влияние в течение XVI века всё увеличивалось.

Несмотря на то, что практика применения пыток в Европе была вполне обычной, инквизиция в Испании поощряла коррупцию и предательство, что стало важнейшим фактором упадка испанского могущества. Донос в инквизицию был обычным методом действия врагов, ревнивых друзей и даже способом усилить своё влияние или завладеть чужим имуществом. Обвинение, даже если оно было голословным, приводило к долгому и мучительному испытанию, которое могло растянуться на годы до того, как будет оглашён вердикт, за это время репутация обвиняемого уже была разрушена. Аутодафе было поучающим зрелищем публичного унижения кающихся до того, как их передавали светским властям для проведения казни.

Филипп II значительно расширил возможности инквизиции, важнейшей целью его политики стало укрепление ортодоксальной церкви. В 1559 году, на третий год правления Филиппа, испанским студентам было запрещено путешествовать за границей, на инквизицию были возложены полномочия по цензуре и выл введён запрет на ввоз книг. Филипп решительно пресекал любые попытки развития протестантизма на подконтрольных Испании территориях, проводил неисчислимые мероприятия по запрету и уничтожению лютеранской и кальвинистской литературы в стране, надеясь избежать хаоса, который в то время имел место быть во Франции.

Филипп III был даже более фанатичным в вопросе религии, чем его отец, и был убеждён, что если протестанты прибегают к применению оружия, он обязан ответить тем же. Он шёл на любые меры в делах борьбы с еретиками и укрепления испанской гегемонии, даже вмешиваясь в выборы папы, поддерживая происпанских кандидатов. В последнем случае ему трижды способствовал успех: при его поддержке были избраны Урбан VII, Григорий XIV и Иннокентий IX. Однако в четвёртый раз на выборах избрали профранцузского кандидата, будущего папу Климента VIII.

В испанской церкви в XV веке при кардинале Хименесе была проведена чистка: были изгнаны многие священнослужители, чьё поведение не соответствовало церковным требованием, а инквизиция послужила для искоренения многих наиболее радикальных реформаторов, которые хотели внести изменения в богословие по образцу протестантских реформаторов. Таким образом Испания встала на путь контрреформации после периода реконкисты. В Испании сложились два отдельных направления контрреформации, связанные с именами св. Терезы Авильской и баска Игнатия де Лойола. Тереза отстаивала требования строгого монашества и возвращения древних традиций покаяния. Она испытывала мистический экстаз, оказавший впоследствии большое влияние на испанскую культуру и искусство. Игнатий де Лойола, основатель ордена Иезуитов, со своими религиозными качествами и умственными способностями пользовался большим влиянием во всём христианском мире и распространял своё учение по всей Европе. В 1625 году, на вершине испанского могущества, граф-герцог Оливарес основал иезуитскую Colegia Imperial в Мадриде для обучения испанского дворянства гуманитарным и военным наукам.

Морисков южной Испании заставили принять христианство в 1502 году, в дальнейшем, при правлении Карла I, со стороны власти отношение к ним было относительно толерантным. Они занимались своими прежними занятиями, носили традиционную одежду, сохранили язык, а религиозные предписания для них не были слишком жёсткими. (Тем не менее, Карл следовал Limpieza de sangre, закону, который запрещал занимать государственные должности тем, кто относился к новым христианам, морискам и марранам). Филипп II начал возвращать в практику дискриминационные законы, что привело в восстанию морисков в 1568 году. Восстание было подавлено итальянскими войсками под командованием Хуана Австрийского, и даже после этого мориски отступили на плоскогорье и продержались до 1570 года. Последствием восстания стало массовое переселение, во время которого 12 000 христианских поселенцев сменили морисков. В 1609 году по совету герцога Лермы Филипп III изгнал из Испании около 300 тысяч морисков.

Изгнание трудолюбивых евреев, мавров и морисков оказало разрушительный эффект на экономику Испании. Небольшие разрозненные группы морисков жили в большей степени натуральным хозяйством в предгорных бесплодных землях или занимались неквалифицированным трудом по всей стране, где было много безработных.

Испанское государственное управление (1516—1700)

Испания получила большое, но кратковременное вливание золота из колоний Нового Света, захваченного у побеждённых народов, большую часть которого Карл I использовал для ведения войн в Европе. В 1520-х годах серебро начали добывать на богатых месторождениях Гуанахуато, но только в 1540-е, с началом добычи в Потоси и Сакатекасе, серебро стало настоящим источником богатства, обросшим легендами. Испанцы оставили добычу серебра частным предприятиям, но установили налог, известный как «quinto real», то есть каждый пятый реал поступал в государственную казну. Испанцы преуспели в сборе налогов в своей обширной империи в Новом Свете; все биллоны проходили через Торговый дом в Севилье, и их потоки контролировались Советом Индий. Через контроль поставок альмаденской ртути, необходимой для получения серебра из руды, государство контролировало налоги и управляло фискальной политикой.

Причиной инфляции — как в Испании, так и во всей Европе — в первую очередь был государственный долг, однако величина этого долга постоянно возрастала по мере роста импорта серебра; Карл I вёл большую часть своих войн в кредит, и в 1557 году, через год после его отречения, Испания впервые была вынуждена объявить мораторий на выплату долгов, создав прецедент, который впоследствии неоднократно повторялся с весьма разрушительными для экономики государства последствиями.

Некоторые испанцы с самого начала предполагали осуществлять массовые убийства, порабощение и насильственное обращение в христианство американских индейцев, с другой стороны, такие люди как Бартоломе де Лас Касас отстаивали необходимость более гуманного обращения с ними. Это приводило к многочисленным спорам и правительственным решениям. Бургосские законы, Новые законы и другие законодательные и институциональные изменения несколько облегчили условия жизни американских индейцев, в том числе освободили всех индейцев от рабства, но фактическое исполнение этих законов было сложно проконтролировать из-за большой удалённости колоний.

Столкнувшись с растущей угрозой пиратства в 1564 году Испания ввела систему морских конвоев, передовую для своего времени, теперь Серебряный флот отплывал из Америки в апреле и августе. Такая технология оказалась весьма успешной. Только два конвоя было захвачено; в 1628 году конвой перехватили голландцы, а в 1656 англичане, однако в это время конвои были лишь тенью тех богатых флотов, которые приходили на пике своей славы в конце предыдущего столетия. Несмотря на то, что конвои никогда не захватывали полностью, они часто подвергались нападениям, в которых несли определённые потери. Но не всё судоходство обширной империи могли защитить большие конвои, поэтому голландские, английские и французские каперы и пираты всегда имели возможность нападать на торговые суда, курсирующие вдоль берегов Америки и Испании и грабить изолированные поселения. Такое пиратство стало особенно бесчеловечным в 1650-е годы, когда жестокость всех противостоящих сторон достигла уровня, запредельного даже по стандартам того времени. Испания также ответила выдачей каперских свидетельств, используя отвоёванный город Дюнкерка в качестве базы дюнкеркских пиратов для нападения на голландские, английские и французские торговые суда. Ещё с большими сложностями столкнулась португальская часть империи, в её африканских и азиатских фортах хронически не хватало людей, и защитить в достаточной мере эти колонии не представлялось возможным: при том, что Испания постоянно вела войну на многих фронтах, она мало что могла сделать для своей обороны. Испании также приходилось иметь дело с Османской империей, поддерживавшей берберское пиратство в Средиземноморье — намного большей угрозой, чем карибское пиратство и азиатское и голландское пиратство в водах Филиппин.

Вопросы, связанные с расширением Испанской империи в Новом Свете, решались в Севилье, без прямого руководства из Мадрида. Карл I и Филипп II были заняты главным образом исполнением своих обязанностей в Европе, поэтому управление американскими колониями было возложено на вице-королей и колониальные администрации, которые имели определенную автономию. Габсбурги рассматривали свои колонии как феодальные ассоциации, а не как составные части Испании. Ни один из испанских королей никогда не посещал свои колонии. Габсбурги, чья семья традиционно управляла разрозненными, не имеющими смежных границ доменами, и была вынуждена предоставлять широкие полномочия местным администраторам, повторяли такую же политику и в Испании, особенно в Стране басков и Арагоне.

Это означало что налоги, развитие инфраструктуры и внутренняя торговая политика определялись независимо в каждом регионе, что приводило к созданию множества внутренних таможенных барьеров и сборов, при этом множество противоречий возникало даже между доменами Габсбургов. Карл I и Филипп II благодаря своей неистощимой политической энергии могли контролировать эти различные местные органы управления, но при более слабых Филиппах III и IV эта система стала разрушаться, а Карл II вообще не был способен ничем управлять. Развитие испанских территорий затрудняло то, что Карл I и Филипп II проводили много времени за границей; большую часть XVI столетия Испания управлялась из Брюсселя и Антверпена, и только во время Нидерландской революции, когда Филипп вернулся в Испанию, он стал проводить большую часть времени в уединении в монастырском дворце Эскориал. Лоскутная империя, удерживающаяся вместе под властью одного короля, имела раздутый бюрократический аппарат, который переставал эффективно работать, когда на трон восходил слабый правитель. Филипп II не доверял знати и отвергал все инициативы, исходящие от них. В то время как поступали предложения по решению таких проблем Испании как ирригация в сельском хозяйстве или стимулирование экономической активности, дворянство, которое никогда не занималось производством, не помышляло о серьёзных реформах.

Карл I, взойдя на трон, вступил в борьбу со своими дворянами во время восстания комунерос, когда он попытался ввести в правительство более эффективных голландских и фламандских чиновников. Это было расценено как попытка воспользоваться ресурсами Кастилии для решения проблем отдалённых владений Габсбургов. Филипп II столкнулся с сильным сопротивлением, когда он попытался укрепить свою власть над Нидерландами, спровоцировав начало революции. Граф-герцог Оливарес, глава правительства Филиппа IV, всегда стремился к централизации управления Испанией, так как в этом видел единственный путь спасения единства страны; Оливарес даже поддерживал окончательное объединение Португалии и Испании, не имея, однако, возможности этот проект осуществить. Без крепкой руки и усердия Карла I и Филиппа II бюрократический аппарат сильно раздулся и стал коррумпированным, а после отставки Оливареса в 1643 году его функционирование стало крайне неэффективным.

Испанская экономика (1516—1700)

Как и вся Европа, в течение XIV—XV веков Испания страдала от чумы и голода. К 1500 году Европа начала восстанавливаться от этих демографических катастроф, и население начало быстро расти. Например, в Севилье, в которой в 1500 году насчитывалось 60 тысяч жителей, к концу века население перевалило за 150 тысяч. Это был переломный период для испанских городов, у которых появились новые возможности для развития судостроения и торговли в связи с быстрым ростом колониальных владений Испанской империи. XVI век стал временем развития в Испании сельского хозяйства и расцвета торговли. В это время возрастало производство кастильского зерна и шерсти. Кастильское зерно обеспечивало пропитание всё возрастающего населения, а шерсть использовалась в местном текстильном производстве и была объектом выгодной торговли с Нидерландами. Кастильские города Бургос, Сеговия, Куэнка и Толедо процветали благодаря развитию текстильной и металлургической промышленности. Сантандер, расположенный на атлантическом побережье севера страны, разбогател за счёт порта, соединявшего внутренние районы Испании с Северной Европой и судостроения. Южные города, такие как Кадис и Севилья, быстро разрастались за счёт торговли и судостроения в связи с тем, что через них шло сообщение с американскими колониями. Барселона, уже бывшая одним и важнейших европейских торговых портов в средневековье, продолжала развиваться. К 1590 году население Испании стало намного больше, чем сто лет тому назад. Однако в последнее десятилетие века Кастилию преследовали неурожаи и эпидемия чумы в 1596 году, что привело к первому значительному сокращению численности населения; этот цикл будет повторяться несколько раз на протяжении XVII столетия в разных регионах страны.

На протяжении XVI столетия инфляция в Испании (в результате большого государственного долга и, что более важно, притока огромного количества серебра и золота из Нового Света) понизила реальный уровень жизни крестьянства. Средняя стоимость товаров в Испании в XVI веке выросла в пять раз вслед за шерстью и зерном. По сравнению с XX столетием цены в XV веке оставались относительно стабильными, и европейская экономика испытала настоящий шок от так называемой революции цен. Испания, наряду с Англией бывшая крупнейшим производителем шерсти в Европе, сначала получила выгоды от быстрого роста. Однако, как и в Англии, в Испании начались огораживания, из-за которых сократилось производство продовольствия и целые деревни были вынуждены переселиться в города. Высокая инфляция, обременительные войны Габсбургов и множество таможенных пошлин, ограничивающих торговлю внутри страны и с колониями Нового Света, затормозили рост промышленности, которая могла стать альтернативным источником дохода городов. Ещё одним важным фактором был воинственный характер кастильской знати, который сложился в течение столетий реконкисты на Иберийском полуострове. Они стремились делать карьеру на государственной службе, в армии или церкви, избегая ведения хозяйства. Более того, Испания растрачивала своё богатство и человеческие ресурсы на бесконечные войны. При правлении Филиппа II эти войны были направлены в первую очередь против протестантизма, однако в XVII веке стало ясно, что мир больше не будет таким, каким он был до 1517 года. Испанские войны на протяжении всего столетия служили в большей степени сохранению гегемонии Габсбургов и их союзников в Европе; однако необходимо отметить, что альянсу Габсбургов удалось достигнуть определённых успехов для защиты католической церкви от быстро распространяющегося протестантизма.

Овцеводство было характерно в большей степени для Кастилии, с ростом цен на шерсть и при поддержке короля оно продолжало быстро распространяться. Мериносы ежегодно перегонялись с гор севера страны на тёплый юг на зимовку, не обращая внимание на то, что овцы по пути уничтожали урожай на сельскохозяйственных землях. Жалобы крестьян и землевладельцев на гильдию овцеводов, Месту, игнорировались Филиппом II, который получал большой доход от шерсти. В конечном итоге обременённая высокими налогами Кастилия стала бесплодной, а Испания (и Кастилия особенно) стала зависеть от импорта зерна для покрытия дефицита урожая собственного, кроме того, из-за высокой стоимости транспортировки и рисков, связанных с пиратством, товары первой необходимости в Испании стали дороги как никогда. В результате население Испании, и Кастилии в особенности, и так никогда не проживавшее плотно на в целом очень сухом, покрытом горами полуострове, росло намного медленнее, чем во Франции; во времена Людовика XIV население Франции было больше, чем в Испании и Англии вместе взятых.

Кредит получил распространение в Испании в XVII столетии. Город Антверпен в Испанских Нидерландах стал главным европейским коммерческим центром и его банкиры финансировали большую часть войн Карла I и Филиппа II. Использование векселей становилось обычной практикой по мере того как антверпенские банки становились всё более сильными и принимали участие в торговых операциях, способствуя поддержанию высоких цен. Несмотря на то, что эти тенденции способствовали зарождению капитализма в Испании и во всей Европе в целом, отсутствия государственного регулирования и всепроникающая коррупция приводили к тому, что мелкие землевладельцы часто теряли всё нажитое при одном-единственном неудачном стечении обстоятельств. Имения в Испании, и особенно в Кастилии, очень быстро увеличивались в размерах и экономика становилась всё более неконкурентной, особенно при правлении Филиппов III и IV, когда повторяющиеся спекулятивные кризисы сотрясали Испанию.

Ещё со средневековья католическая церковь оказывала большое влияние на испанскую экономику. Особенно её роль возросла при правлении Филиппов III и IV, которые передавали в дар церкви большие территории в стране. Последние Габсбурги не сделали ничего для перераспределения земли. К концу правления Карла II большая часть Кастилии находилась в руках отдельных землевладельцев, крупнейшим из которых была католическая церковь. По оценкам в конце XVII века испанская церковь владела около 20 % кастильских земель, а священники составляли около 10 % взрослого населения Кастилии. Государственная политика при последующей Бурбонской династии была направлена на сокращение церковных землевладений, которые рассматривались как препятствие для развития экономики страны.

Испанская культура и искусство (1516—1700)

Золотой век Испании стал периодом расцвета искусства, он охватывает период примерно 1550—1650 годов. Среди наиболее выдающихся деятелей этой эпохи — Эль Греко, Диего Веласкес, Мигель де Сервантес и Педро Кальдерон де ла Барка.

Эль Греко и Диего Веласкес — выдающиеся художники, первый был известен своими произведениями на религиозные сюжеты, второй — точными реалистичными портретами современного ему двора Филиппа IV. Дон Кихот Сервантеса стал одним из самых известных романов того периода и, возможно, самым известным испаноязычным произведением всех времён. Он является блестящей пародией на штампы произведений и представлений о рыцарстве и критикой современных автору социальной структуры общества и норм поведения. Хуана Инес де ла Крус, ставшая последним великим писателем золотого века, умерла в Новой Испании в 1695 году.

Этот период также стал периодом расцвета философской мысли. Саламанкская школа сделала большой вклад в философию, экономику и правоведение.

Литература

• Armstrong, Edward (1902). The Emperor Charles V. New York: The Macmillan Company
• Black, Jeremy (1996). The Cambridge Illustrated Atlas of Warfare: Renaissance to Revolution. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-47033-1
• Braudel, Fernand (1972). The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II, trans. Siân Reynolds. New York: Harper & Row. ISBN 0-06-090566-2
• Brown, J. and Elliott, J. H. (1980). A palace for a king. The Buen Retiro and the Court of Philip IV. New Haven: Yale University Press
• Brown, Jonathan (1998). Painting in Spain: 1500—1700. New Haven: Yale University Press. ISBN 0-300-06472-1
• Dominguez Ortiz, Antonio (1971). The golden age of Spain, 1516—1659. Oxford: Oxford University Press. ISBN 0-297-00405-0
• Edwards, John (2000). The Spain of the Catholic Monarchs, 1474—1520. New York: Blackwell. ISBN 0-631-16165-1
• Harman, Alec (1969). Late Renaissance and Baroque music. New York: Schocken Books.
• Kamen, Henry (1998). Philip of Spain. New Haven and London: Yale University Press. ISBN 0-300-07800-5
• Kamen, Henry (2003). Empire: How Spain Became a World Power, 1492—1763. New York: HarperCollins. ISBN 0-06-093264-3
• Kamen, Henry (2005). Spain 1469—1714. A Society of Conflict (3rd ed.) London and New York: Pearson Longman. ISBN 0-582-78464-6
• Parker, Geoffrey (1997). The Thirty Years' War (2nd ed.). New York: Routledge. ISBN 0-415-12883-8
• Parker, Geoffrey (1972). The Army of Flanders and the Spanish road, 1567—1659; the logistics of Spanish victory and defeat in the Low Countries' Wars.. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-08462-8
• Parker, Geoffrey (1977). The Dutch revolt. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-8014-1136-X
• Parker, Geoffrey (1978). Philip II. Boston: Little, Brown. ISBN 0-316-69080-5
• Parker, Geoffrey (1997). The General Crisis of the Seventeenth Century. New York: Routledge. ISBN 0-415-16518-0
• Stradling, R. A. (1988). Philip IV and the Government of Spain. Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 0-521-32333-9
• Various (1983). Historia de la literatura espanola. Barcelona: Editorial Ariel
• Gallardo, Alexander (2002), «Spanish Economics in the 16th Century: Theory, Policy, and Practice», Lincoln, NE:Writiers Club Press,2002. ISBN 0-595-26036-5.

Отрывок, характеризующий Габсбургская Испания

Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1 й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков генерал адъютантов в Петербург и входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня куда нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких, Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.