Гаджибабабеков, Касым-бек
| Касым-бек Гаджибабабеков | |
 | |
| Основные сведения | |
|---|---|
| Страна | |
| Дата рождения | |
| Место рождения | |
| Дата смерти | |
| Место смерти | |
| Работы и достижения | |
| Работал в городах | |
| Важнейшие постройки |
Двухэтажный караван-сарай (Музей Низами) |
| Градостроительные проекты |
Генплан Шемахи, генплан Джевата |
| Награды |
|
 Касым-бек Гаджибабабеков на Викискладе | |
Касым-бек Гаджибабабеков (азерб. Qasım bəy Hacıbababəyov; 1811, Шемахы—1874, там же) — азербайджанский архитектор XIX века, сыгравший большую роль в формировании центра города Баку[1]. Первый среди кавказцев, кто работал в государственных и общественных учреждениях в области архитектуры и градостроительства[2].
Содержание
Биография
Родился в 1811 году в Шемахе. С 1848 года по 1856 год работал помощником шемахинского губернского архитектора, а в 1856 году стал губернским архитектором. С 1858 по 1859 составил генеральный план города Шемаха. Также, в 1858 году построил здание театра в Шемахе. Это был первый театр на территории Азербайджана[3].
С 1860 года вплоть до 1868 года работал бакинским городским архитектором, принимал участие в планировке и обустройстве города. По проекту Гаджибабабекова была обустроена Набережная (1860—1861; водопровод, фонтаны и пр.), построены жилые дома (1870-е), создана первая городская площадь «Парапет» (1868; ныне «площадь Фонтанов»), вокруг которого был построен двухэтажный караван-сарай (1860; ныне здание музея литературы им. Низами Гянджеви) и пр. здания (1860-1870-е). В конце жизни работал шемахинским архитектором[1]. Награждён орденом Святой Анны[3]. Скончался в 1874 году в Шемахе.
Его ученик Кафар Измайлов построил свыше ста одноэтажных и двухэтажных жилых домов, множество лавок, мечеть, баню[1].
Работы в Баку
- Набережная — 1860-1861 г.г.
- Цициановский сквер — 1860 г.
- Двухэтажный караван-сарай (ныне Музей Низами) — 1860-е гг., Врангельская ул., 24 (ныне — ул. Ахмеда Джавада)
- Двухэтажный караван-сарай (ныне кинотеатр «Араз») — 1870 г., Воронцовская ул., 1 (ныне — ул. И. Сафарли)
- Жилые дома на Кривой улице — 1870-е (ныне на Площади фонтанов)
Работы в Шемахе
- Бани (1866—1870)
- «Новая мечеть» (1870)
- Реставрация Джума мечети (1870)
Источники
- ↑ 1 2 3 Шамиль Фатуллаев. [www.azeribooks.narod.ru/history/shamil_fatullayev/gradostroitelstvo_baku/gradostroitelstvo_baku_xix_nachala_xx_vekov.htm Градостроительство Баку XIX—начала XX веков] / Под ред. проф. В. И. Пилявского. — Ленинград: Стройиздат, 1978. — 215 с.
- ↑ Шамиль Фатуллаев. Приложение I // [www.azeribooks.narod.ru/history/shamil_fatullayev/gradostroitelstvo_baku/gradostroitelstvo_baku_xix_nachala_xx_vekov.htm Градостроительство Баку XIX—начала XX веков] / Под ред. проф. В. И. Пилявского. — Ленинград: Стройиздат, 1978. — 215 с.
- ↑ 1 2 Һаҹыбабабәјов Гасымбәј / Под ред. Дж. Кулиева. — Азербайджанская советская энциклопедия: Главная редакция Азербайджанской советской энциклопедии, 1987. — Т. 10. — С. 146.
Напишите отзыв о статье "Гаджибабабеков, Касым-бек"
Отрывок, характеризующий Гаджибабабеков, Касым-бек
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
