Гадячский договор

Гадячский договор (также встречается устаревшее именование «Гадячские статьи»; польск. ugoda hadziacka, укр. Гадяцький договір) — соглашение, заключенное 16 сентября 1658 года под городом Гадяч по инициативе гетмана Ивана Выговского между Речью Посполитой и Гетманщиной, предусматривающее вхождение последней в состав Речи Посполитой под названием «Великого Княжества Русского» как третьего равноправного члена двусторонней унии Польши и Литвы. Предусматривалась также ликвидация Брестской церковной унии. Основные преобразования, однако, так и остались на бумаге, так как польский Сейм ратифицировал договор в сильно урезанном виде, отменив его главные положения.

История и причины подписания соглашения

В 1654 году войну против Речи Посполитой начинает Россия; русские войска добиваются значительных успехов. 31 июля 1655 года под их натиском пала столица Великого княжества Литовского — Вильна, южнее русские войска взяли Пинск, казаки под командованием Богдана Хмельницкого подошли ко Львову.

В 1655 году войну Речи Посполитой объявила Швеция, её войска взяли Варшаву, Краков и ряд других польских городов, и угроза распада и раздела Польско-Литовского государства между Русью и Швецией стала вполне реальной. Однако, Москва, не желавшая усиления Швеции за счёт Польши, заключила с Речью Посполитой перемирие (Виленское перемирие 24 октября 1656 года), которое та использовала не только против шведов, но и против русских.

После этого начались переговоры о заключении мира и межевании новых границ, польская сторона также предложила избрать царя Алексея Михайловича наследником польской короны. Такое развитие событий нашло поддержку и со стороны Богдана Хмельницкого, который 10 июля 1657 года, в ответ на извещение о ходе переговоров, писал Алексею Михайловичу: «А что Король Казимер… и все паны рады Коруны польской тебя, великого государя нашего, ваше царское величество, на Коруну Польскую и на Великое Княжество Литовское обрали, так чтоб и ныне того неотменно держали. А мы вашему царскому величеству, как под солнцем в православии сияющему государю и царю, как верные подданные, прямо желаем, чтоб царское величество, как царь православный, под крепкую свою руку Коруну Польскую принял»

После смерти Богдана Хмельницкого летом 1657 года среди старшины Запорожского Войска начинается борьба за власть. На Корсунской раде 21 октября 1657 года, в обстановке острых противоречий новым гетманом был избран Иван Выговский, который уверял царя Алексея Михайловича, что он «от того уряду отговаривался», «де того и не хотел, да не мог де ослушатца войска». Сложную ситуацию на выборах и стремление Выговского к власти хорошо охарактеризовал казак киевского полка Иван Прокофьев который говорил, что «… писарь Иван Выговский,… полковников добрит за то, чтоб его учинили гетманом; только де войском его не хотят… А про гетманскова сына говорят, что не сдержать гетманства»

В 1658 году Выговский заключил с Речью Посполитой Гадячский договор, открыто став на сторону Польши и Литвы в Русско-польской войне.

Часть казачества резко негативно отреагировало как на пропольские устремления гетмана, так и на подписанный им Гадячский договор и последовавший за этим разрыв с Москвой. Против Выговского образовалась мощная оппозиция, во главе которой стояли полтавский полковник Мартын Пушкарь и кошевой атаман Яков Барабаш, а по всей Гетманщине начались восстания. Чтобы силой навязать свою власть казакам, Выговскому пришлось, помимо польского короля, присягать ещё и крымскому хану Мехмеду IV Гирею, чтоб тот оказал ему военную помощь.

Первоначальный текст договора

6 сентября Войском Запорожским в Гадяче постановлены были следующие условия:

1) Вера древняя греческая уравнивается в правах своих с римскою везде, как в Короне Польской, так и в Великом княжестве Литовском.

2) Митрополит киевский и пять архиереев русских будут заседать в Сенате с тем же самым значением, какое имеют прелаты католические; место киевского митрополита будет после львовского римского архиепископа, остальные же владыки будут сидеть после католических бискупов поветов своих.

3) Войска Запорожского будет 60000.

4) Гетману великого княжения русского вечно быть первым киевским воеводою и генералом.

5) Сенаторов в Короне Польской выбирать не только из поляков, но и из русских.

6) Дозволяется в Киеве устроить академию, которая пользуется теми же правами, как и академия краковская, с тем, однако, условием, чтобы в ней никаких расколов арианских, кальвинских, лютеранских учителей и учеников не было и дабы между студентами и прочими учащимися никаких поводов к ссорам не было; все другие школы, какие прежде в Киеве были, король велит перевести в другие места.

7) Король и чины позволяют учредить и другую академию на правах киевской, где найдется для неё приличное место.

8) Коллегии, училища и типографии, сколько их понадобится, вольно будет устраивать, вольно науками заниматься и книги печатать всякие и религиозно-полемические, только без укоризны и без нарушения маестату королевского.

9) Случившееся при Хмельницком предастся вечному забвению.

10) Податей никаких правительство польское получать не будет; обозы коронные не принимаются; обе Украйны находятся только под гетманским управлением.

11) Король будет нобилитовать козаков, которых представит ему гетман.

12) Коронным войскам в Украйне не быть, кроме необходимости, но в таком случае они находятся под командою гетмана, козакам же вольно стоять по всем волостям королевским, духовным и сенаторским.

13) Гетман имеет право чеканить монету и платить ею жалованье Войску.

14) Во всяких нужных делах Короны Польской призываются на совет козаки; правительство должно стараться, как бы отворить Днепром путь к Чёрному морю.

15) В войне короля с Москвою козаки могут держать нейтралитет, но в случае нападения московских войск на Украйну король обязан защищать её.

16) Тем, которые держали сторону козаков против Польши, возвращаются отобранные имения, и опять они вписываются в уряд.

17) Гетману не искать других иностранных протекций, кроме польской; он может быть в дружбе с ханом крымским, но не должен признавать над собою власти государя московского, и козаки все должны возвратиться в свои жилища.

18) Король и республика дозволяют русскому гетману суды свои и трибунал устроить и отправлять там, где захочет.

19) Чигиринский повет остается при гетманской булаве по-прежнему.

20) В воеводстве Киевском все уряды и чины сенаторские будут раздаваться единственно шляхте греческой веры, а в воеводствах Брацлавском и Черниговском попеременно с католиками.

21) В русских воеводствах учреждаются печатари, маршалки и подскарбии, и уряды эти будут раздаваться только русским.

22) Титул гетмана будет: гетман русский и первый воеводств Киевского, Брацлавского и Черниговского сенатор.

— [www.magister.msk.ru/library/history/solov/solv11p1.htm С.М.Соловьёв «История России с древнейших времен». Т.11.Глава 1]

Из-за значительной оппозиции в лице римско-католического духовенства, договор был одобрен с существенными изменениями Сеймом 22 мая и подписан королём 10 июня 1659 года.

Последствия соглашения

Гадячский договор фактически был попыткой Речи Посполитой вновь поставить под свой контроль запорожское казачество, утерянный после казацких восстаний.

Идея возвращения Запорожского Войска под власть польского короля в составе тройственной федерации Польской Короной-Великого княжества Литовского-Великого княжества Русского нашла много сторонников в среде казацкой старши́ны, желавшей получить такие же права, как шляхта Польши и Литвы, даже несмотря на то, что на Западную Русь возвращались изгнанные во время восстания польская шляхта и католическая церковь, получая назад всё конфискованное у них имущество.

Однако, под влиянием польской общественности и сильного диктата Ватикана сейм принял Гадячский договор в более чем урезанном виде. Идея Княжества Русского была уничтожена, равно как и положение о сохранении союза с Москвой. Отменялась и ликвидация унии, равно как и целый ряд других статей. Решение сейма стало крахом гетманства И. Выговского Народ не желал возвращения социального, религиозного и национального гнета, от которого избавились всего несколько лет назад, даже в смягчённой форме, да и сама Польша не имела намерения соблюдать внутреннюю автономию казачества.

Гадячский договор привел к многочисленным восстаниям казацкого и крестьянского населения Западной Руси против Выговского, его обвинили в том, что он «продался полякам», и в октябре 1659 года казацкая рада в Белой Церкви утвердила Юрия Хмельницкого в роли нового гетмана казачества. Выговского принудили отречься от власти и официально передать гетманские клейноды Хмельницкому. Вскоре Выговский бежал в Польшу, где впоследствии был казнён по обвинению в измене.

См. также

• Республика Трёх Народов
• Польско-русская уния

Ссылки

• Славянская энциклопедия. XVII век. В 2 томах. Автор-составитель В. В. Богуславский. Том 1, A-M. ОЛМА-ПРЕСС, М., 2004 г. — ISBN 5-224-02249-5, 5-224-03659-3. [books.google.com.ua/books?id=6OaOaYo6J7oC&pg=PA302&lpg=PA302 Гадячский договор], с. 302.
• [pravopys.vlada.kiev.ua/mova/17/Doc/Hadjacki.htm Текст договора (перевод с польского на украинский)]  (укр.)
• [hist.msu.ru/Labs/UkrBel/jakovl.htm Яковлева Т. Г. Гадячский договор — легенда и реальность. Центр украинистики и белорусистики Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова]
• Степанков B. C. Гетьманство Івана Виговського: соціально-політична боротьба і проблема державного будівництва (серпень 1657-вересень 1659 р.) // Середньовічна Україна. Вип. І. Київ, 1994. С.88-108.

Отрывок, характеризующий Гадячский договор

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил: