Гай Гостилий Манцин

Гай Гостилий Манцин лат. Gaius Hostilius Mancinus
Претор
140 год до н. э.
Консул Римской республики
137 год до н. э.
Род:	Гостилии
Отец:	Авл Гостилий Манцин

Гай Гостилий Манцин (лат. Gaius Hostilius Mancinus; II век до н. э.) — древнеримский государственный деятель и военачальник, консул 137 года до н. э. Он потерпел поражение в Нумантийской войне и заключил невыгодный для Рима мир, который не был ратифицирован сенатом.

Происхождение

Манцин принадлежал к плебейскому роду Гостилиев, первым из членов которого поднялся до высших должностей его отец Авл, консул 170 года до н. э.; консул 145 года Луций Гостилий Манцин, вероятно, принадлежал к другой ветви рода (согласно консульским фастам, у отца и деда Луция Гостилия был тот же преномен, что и у него). Моммзен характеризует его как «человека честного, но слабохарактерного и малоизвестного», пострадавшего в конечном счёте только из-за отсутствия связей с римским нобилитетом.

Нумантийская война

В 140 году до н. э. Манцин был претором. На 137 год до н. э. его выбрали консулом вместе с Марком Эмилием Лепидом Порциной. Провинцией для него стала Ближняя Испания, где римляне к тому времени достаточно долго и безуспешно вели войну с жителями города Нумантия; его квестором был Тиберий Семпроний Гракх. Ряд источников рассказывает о крайне неблагоприятных предзнаменованиях, сопровождавших консула в его пути в Испанию и заставивших его сесть на корабль не в Геркулесовой гавани, а в Генуе. Тем не менее Манцин добрался до своей провинции и принял армию от проконсула Марка Попиллия Лената.

Война оказалась крайне неудачной из-за «дряблого и жалкого командования»: Гай Гостилий терпел постоянные поражения от нумантийцев, несмотря на подавляющее численное превосходство (согласно Ливию, четыре тысячи местных жителей противостояли 30-тысячной римской армии; согласно Плутарху, в римском лагере на момент заключения мира было 20 тысяч воинов). Плутарх пишет о проигрыше нескольких больших сражений, Флор сообщает, что жители Нумантии «обру­ши­лись на Гости­лия Ман­ци­на и непре­рыв­ны­ми заса­да­ми и напа­де­ни­я­ми настоль­ко измо­та­ли его, что никто не мог выдер­жать даже взгля­да и голо­са нуман­тий­ца». Слухи о том, что на помощь противнику идут кантабры и ваккеи, окончательно деморализовали римскую армию: Манцин бежал ночью из своего лагеря, понёс большие потери в арьегардных боях и остановился в старом укреплении без каких-либо запасов и без возможности отражать новые атаки врага. Перед перспективой гибели всей армии Манцин начал переговоры с нумантинцами, сделав по требованию противника своим представителем Гракха, отец которого оставил после себя в Испании хорошую память.

Согласно заключённому соглашению, римляне получали свободный проход, но оставляли нумантинцам всё своё имущество и оружие. Правда, Евтропий сообщает о прохождении римских солдат под ярмом. Поскольку нумантинцы имели основания не доверять второй стороне, договор был скреплён клятвой как консула, так и квестора и военных трибунов.

После капитуляции

Известия о столь позорном договоре вызвали негодование в Риме. Сенат вызвал Манцина в Рим на суд. Во время разбирательства Манцин объявил виновником случившегося одного из своих предшественников в Испании Квинта Помпея, который ещё до его прибытия способствовал разложению армии и ухудшению её снабжения. Тем не менее сенаторы отказались утвердить договор, а Манцина решили выдать нумантинцам как единственного, на кого должна была пасть вина за клятвопреступление и измену договору; остальных спасли их высокие связи. Важную роль в осуждении Манцина сыграла позиция сципионовского кружка, двое представителей которого были консулами того года (136 до н. э.). Сципион Эмилиан, один из самых влиятельных нобилей того времени, был принципиальным противником соглашений с непокорившимися врагами, а сородич Гая Гостилия Луций оспаривал славу Эмилиана как победителя Карфагена.

Предложение о выдаче Манцина внесли консулы Луций Фурий Фил и Секст Атилий Серран, и сам Гай Гостилий его поддержал; Цицерон в связи с этим пишет о большей нравственной правоте Манцина по сравнению с Квинтом Помпеем, в аналогичной ситуации умолявшим не выдавать его. Манцина увезли обратно в Испанию и там, голый, со связанными за спиной руками, он простоял целую ночь перед воротами Нумантии, но жители города отказались его принимать в знак своей верности заключённому соглашению. Согласно одному из источников, Гая Гостилия забрали обратно в римский лагерь «по указанию птицегаданий».

Дальнейшая судьба Манцина неизвестна.

Последствия осуждения Манцина

Согласно распространённому в античной историографии мнению, отказ сената ратифицировать договор, заключённый Манцином и подтверждённый клятвой его квестора, стал одной из важных причин конфликта между Тиберием Гракхом и римским нобилитетом, стоящего у истока гражданских войн. Так, Цицерон пишет:

…Ведь у Тиберия Гракха всеобщее недовольство Нумантинским договором, в заключении которого он участвовал как квестор консула Гая Манцина, и суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора, вызвали раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного мужа изменить строгим воззрениям своих отцов.

— Марк Туллий Цицерон. Об ответах гаруспиков, 43.

События, связанные с Нумантинским договором, могли убедить Тиберия Гракха в несовершенстве римского государственного аппарата.

В художественной литературе

Гай Гостилий Манцин — один из персонажей романа Милия Езерского «Гракхи».

Литература

Первоисточники

1. [ancientrome.ru/antlitr/aur-vict/vir-ill-f.htm Секст Аврелий Виктор. О знаменитых людях]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 18 сентября 2015.
2. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М., 1996. — ISBN 5-86218-125-3.
3. Аппиан Александрийский. О войнах с самнитами // Римская история. — СПб., 2004. — ISBN 5-89329-676-1.
4. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 2007. — ISBN 978-5-288-04267-6.
5. Веллей Патеркул. Римская история // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — С. 11—98. — ISBN 5-86218-125-3.
6. Евтропий. Бревиарий римской истории. — СПб.: Алетейя, 2001. — 305 с. — ISBN 5-89329-345-2.
7. Тит Ливий. Периохи // История Рима от основания города. — М., 1989. — ISBN 5-02-008995-8.
8. Павел Орозий. История против язычников. — СПб., 2004. — ISBN 5-7435-0214-5.
9. Плутарх. Тиберий и Гай Гракхи // Сравнительные жизнеописания. — М., 1994. — ISBN 5-02-011570-3, 5-02-011568-1.
10. Марк Туллий Цицерон. Об обязанностях // О государстве. О законах. О старости. О дружбе. Об обязанностях. Речи. Письма. — 1993. — ISBN 5-244-00917-6.
11. Марк Туллий Цицерон. Об ответах гаруспиков // Речи. — 1993. — ISBN 5-02-011169-4, 5-02-011168-6.

Вторичные источники

• Бобровникова Т. Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена. — М.: Молодая гвардия, 2001. — 493 с. — ISBN 5-235-02399-4.
• Ковалёв С. История Рима. — М.: Полигон, 2002. — ISBN 5-89173-171-1.
• Моммзен Т. История Рима. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. — Т. 2. — 640 с. — ISBN 5-222-00047-8.
• Трухина Н. Политика и политики «золотого века» Римской республики (II в. до н. э.). — М.: Издательство Московского университета, 1986. — 188 с.

Отрывок, характеризующий Гай Гостилий Манцин

8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.