Гай Семпроний Гракх

Гай Семпроний Гракх Gaius Sempronius Gracchus
Народный трибун 123-122 до н. э.
Рождение:	153 до н. э.(-153)
Смерть:	121 до н. э.(-121)
Отец:	Тиберий Семпроний Гракх (консул 177 года до н. э.)
Мать:	Корнелия Африкана

Гай Семпро́ний Гракх (лат. Gaius Sempronius Gracchus, 153 — 121 гг. до н. э.) — древнеримский политический деятель, народный трибун, младший брат Тиберия Гракха.

Биография

Гай Гракх родился в семье Тиберия Семпрония Гракха старшего и Корнелии Африканы, дочери Сципиона Африканского. Гай рос без отца и воспитывался матерью.

Находился в хороших отношениях со старшим братом Тиберием. Плутарх, сравнивая братьев, отмечает более неровный и горячий характер Гая.

Известно, что Гай «говорил грозно, страстно и зажигательно». Цицерон высоко ценил Гая как оратора. Он сожалел о Гае, говоря, что «с его безвременной смертью и римское государство, и латинская словесность понесли невосполнимую потерю», а также советовал Марку Бруту читать его речи. Отмечается, что Гай как оратор был значительно более темпераментным — в частности, он первым из римлян стал расхаживать по ораторской трибуне и первым освободил руки от тоги для жестикуляции. В то же время, Гай «нередко во время речи терял над собою власть и, весь отдавшись гневу, начинал кричать, сыпать бранью, так что, в конце концов, сбивался и умолкал». Однако Гай сознавал этот свой недостаток и во время выступлений ставил за собой раба со свирелью, который начинал играть, когда Гай начинал выступать чересчур эмоционально.

По сообщению его биографа Плутарха, Гай долгое время избегал политики и не выступал перед народом, но однажды к нему во сне якобы явился погибший брат Тиберий и сказал: «Что же ты медлишь, Гай? Иного пути нет. Одна и та же суждена нам обоим жизнь, одна и та же смерть в борьбе за благо народа!». В консульство Марка Эмилия Лепида и Луция Аврелия Ореста, то есть в 126 году до н. э., Гай был квестором. По жребию он отправился с консулом Орестом на Сардинию, где участвовал в боях, а также улаживал возникавшие с местными жителями проблемы. Сенат, видя в Гае потенциального противника, задержал Ореста на острове, однако около 124 года до н. э. Гай возвратился в Рим и после выдвижения против него обвинения в преждевременном отбытии с Сардинии убедил народ в своей невиновности.

Законодательство

В 123 г. до н. э., спустя 9 лет после гибели Тиберия Гракха, Гай Гракх был избран трибуном. Важнейшие законы Гая Гракха вели к тому, чтобы соединить против аристократии все остальные классы населения:

1. хлебный закон (lex frumentaria) о дешёвой продаже хлеба бедным гражданам, жившим в Риме;
2. дорожный закон (lex viaria) о проведении по Италии новых дорог для облегчения сношений мелких землевладельцев, появившихся благодаря аграрному закону Тиберия Гракха;
3. судебный закон (lex judiciaria), по которому в списки судей, в которые прежде заносились только сенаторы, включены были также и всадники в равном с сенаторами числе. В связи с этим законом стоит закон товарища Гракха по трибунату Ацилия Глабриона (lex repetundarium), по которому в делах о злоупотреблениях провинциальных правителей и вымогательстве судьями могли быть только всадники, а не сенаторы;
4. военным законом (lex militaris) беднякам облегчались трудности военной службы: стоимость военного обмундирования не вычиталась из солдатского жалованья;
5. было предложено основание новых земледельческих колоний на юге Италии (lex de coloniis deducendis).

Все эти законы должны были доставить Гаю Гракху прочное большинство в народном собрании и деятельную защиту и помощь со стороны городского пролетариата, сельского населения и всаднического сословия. Ещё двумя законами (lex de provinciis consularibus и lex de prov. Asia a censoribus locanda) прямо ограничивался произвол сената в раздаче для управления провинций. И тем не менее всё римское гражданство отшатнулось от своего трибуна, когда он приступил к главной и самой дорогой для него реформе, при помощи которой он хотел коренным образом обновить обветшавший состав римского гражданства. Это был закон о даровании прав римского гражданства союзникам (lex de civitate sociis danda). При основании новых колоний Гракх всегда отводил место в числе колонистов, кроме римских граждан, и латинянам, а одну колонию он предложил вывести на место побеждённого и разрушенного римлянами Карфагена. Это шло вразрез с национальным чувством римлян, однако эта колония, которой было дано название Юнония, всё же была основана в 122 г. до н. э.

Аристократическая оппозиция

Чтобы ослабить влияние Гая Гракха на народное собрание, аристократы выдвинули против него его товарища, трибуна Ливия Друза, с ещё более привлекательными предложениями:

1. отменить оброк с тех участков земли, которые были розданы по аграрному закону Тиберия Гракха,
2. признать эти участки отчуждаемыми,
3. вместо предложенных Гракхом 4-х колоний со включением латинян основать 12 новых колоний, но только для граждан.

Предложения Ливия Друза были приняты с восторгом, и популярность Гракха была подорвана. Во 2-й год трибуната Гракха (в 131 г. до н. э. Папирий Карбон провёл закон о вторичном избрании трибунов) ему не удалось провести закона о союзниках, а на 3-й раз ему не удалось избраться в трибуны, и за ним было оставлено только заведование устройством созданной им карфагенской колонии Юнонии.

Гибель

Именно вопрос об этой колонии послужил поводом к катастрофе, в которой погиб Гракх. На месте, отведённом для этой колонии, произошли неблагоприятные предзнаменования, чем воспользовался сенат и предложил отменить закон о ней. Друзья уговорили Гракха воспротивиться сенатскому предложению. Неохотно последовал он за своими вооружёнными сторонниками на Авентин. Во время жертвоприношения, которое совершал консул Опимий, когда по обычаю хотели очистить толпу от дурных граждан, одному из окружавших Гракха показалось, что служитель хочет удалить самого Гракха; он выхватил меч и убил служителя. Поднялся шум и крик, во время которого Гракх хотел успокоить толпу, удержать её от дальнейшего насилия, но не заметил среди общего смятения, что прервал речь трибуна. Сенат тотчас же потребовал к ответу нарушителя трибунской прерогативы и принял чрезвычайное постановление, облекавшее Опимия неограниченными полномочиями. Это был первый в истории Рима случай объявления фактически военного положения без назначения диктатора.

Всю ночь Опимий готовился к решительной схватке: он собрал отряд критских лучников, приказал вооружиться и явиться на Капитолий всем сенаторам и всадникам (каждому — с двумя вооружёнными рабами). Союзник Гракха Марк Фульвий Флакк со своей стороны собирал плебс. Утром Гракха и Флакка вызвали в сенат для дачи объяснений, но друзья уговорили Гракха не повиноваться, и они в качестве ответа заняли Авентин, а в сенат отправили только младшего сына Флакка, который «обратился к консулу и сенату со словами примирения».

Тогда Опимий приказал арестовать Флакка-младшего и двинул свои вооружённые силы на Авентин. Началось полномасштабное сражение, шедшее, согласно Орозию, с переменным успехом, пока Опимий не ввёл в бой лучников. Под обстрелом гракханцы обратились в бегство. Флакк был убит, а Гракх, не участвовавший в схватке, смог бежать за Тибр. Но уже на следующий день его труп нашли в лесу рядом с трупом одного из его рабов. Есть предположение, что сам Гракх, отчаявшись в своей судьбе, приказал рабу убить его, после чего тот тоже покончил с собой. За головы Флакка и Гракха консул ещё перед схваткой назначил вознаграждение в размере равного веса золота. Друг консула Луций Септумулей принёс ему голову Гракха, предварительно вынув из отрубленной головы мозг и залив на его место расплавленный свинец для большего веса. Он получил золото, а «безвестные люди», принесшие голову Флакка, — нет (так у Плутарха; согласно Аппиану, награда была выдана за обе головы).

Всего на Авентине погибло 250 человек, а в ходе последовавших расправ — ещё три тысячи; тела погибших бросали в Тибр, а их имущество подвергалось конфискации. Опимий, как пишет Орозий, был настолько безжалостен, что казнил много невиновных, даже не объявив им причину казни. Приверженцы Гракха были перебиты, имущество их конфисковано, а на деньги, вырученные этим путём, построен новый храм Конкордии, и началась аристократическая реакция.

Семья

Гай Семпроний был женат на Лицинии, дочери Публия Лициния Красса Муциана.

Литература

• Бобровникова Т. А. Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена. — М., 2001. — С. 397—421.

Ссылки

• [lib.ru/POEEAST/GRAKH/ Гай Семпроний Гракх] в библиотеке Максима Мошкова

• [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0002.001/304?rgn=full+text;view=image Гай Семпроний Гракх] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Гай Семпроний Гракх

– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.