Гай Клавдий Нерон

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Гай Клавдий Нерон
лат. Gaius Claudius Nero
военный трибун (предположительно)
219 год до н. э.
легат
214, 209, 201 годы до н. э.
претор
212 год до н. э.
пропретор
211 год до н. э.
проконсул Испании (предположительно)
211-210 годы до н. э.
консул
207 год до н. э.
цензор
204 год до н. э.
 
Рождение: III век до н. э.
Смерть: II век до н. э.
Род: Клавдии
Отец: Тиберий Клавдий Нерон

Гай Кла́вдий Неро́н (лат. Gaius Claudius Nero; III—II века до н. э.) — древнеримский военачальник и политический деятель из патрицианского рода Клавдиев, консул 207 года до н. э. Сделал военную карьеру во время Второй Пунической войны. В качестве легата воевал под командованием Марка Клавдия Марцелла, с полномочиями претора и пропретора участвовал в осаде Капуи (212—211 годы до н. э.). В дальнейшем возглавлял римские войска в Испании, но не смог разбить Гасдрубала Баркида, хотя однажды окружил его армию в ущелье.

Гай Клавдий был избран консулом на 207 год вместе со своим злейшим врагом Марком Ливием Салинатором. Задачей коллег стало помешать соединению Гасдрубала, попытавшегося прорваться в Италию, с его братом Ганнибалом. Нерон вначале сдерживал Ганнибала на юге Италии, но позже, узнав о планах противника, с частью своей армии присоединился к Марку Ливию, чтобы разгромить Гасдрубала. В битве при Метавре благодаря удару Гая Клавдия во фланг противнику армия младшего Баркида была разгромлена и почти полностью уничтожена, что имело важное значение для исхода всей войны.

Вершиной карьеры Гая Клавдия стала цензура 204 года до н. э., запомнившаяся современникам благодаря открытой вражде Нерона со своим коллегой Марком Ливием и введению налога на соль.





Биография

Происхождение

Гай Клавдий принадлежал к одному из самых знатных и влиятельных патрицианских родов Рима, имевшему сабинское происхождение. Первым носителем когномена Нерон стал дед Гая Клавдия, Тиберий, младший из сыновей Аппия Клавдия Цека. Отец Гая, тоже Тиберий[1], ничем себя не проявил. Двоюродным братом Гая Клавдия был Тиберий Клавдий Нерон, консул 202 года до н. э., известный своей попыткой отобрать у Публия Корнелия Сципиона командование в Африке на заключительном этапе Второй Пунической войны[2].

В несколько более далёком родстве Гай Клавдий состоял со старшей ветвью рода — Клавдиями Пульхрами. Консул 212 года до н. э. приходился ему двоюродным дядей[2].

Начало карьеры

Гай Клавдий впервые упоминается в источниках в связи с событиями 218 года до н. э. Консулы предыдущего года, Луций Эмилий Павел и Марк Ливий Салинатор, были привлечены к суду по обвинению в присвоении добычи, захваченной в Иллирийской войне. Главным доказательством обвинения стали показания Нерона[3], причём у Тита Ливия о них говорится как о лжесвидетельстве[4]; немецкий антиковед Ф. Мюнцер предположил, что Гай Клавдий был военным трибуном в армии Марка Ливия и, таким образом, участвовал в военных действиях в Иллирии в 219 году[5]. Луций Эмилий с трудом оправдался, а Марк Ливий был осуждён и, выплатив штраф, удалился в изгнание. В результате Нерон стал его врагом на всю жизнь.

Карьера Гая Клавдия развернулась в годы Второй Пунической войны. В 214 году до н. э. Нерон был легатом в армии консула Марка Клавдия Марцелла, воевавшего с Ганнибалом в Кампании[6]. Марцелл дал бой карфагенянам под городом Нола, а Гая Клавдия заблаговременно направил в обход, чтобы тот в решающий момент ударил врагу в тыл. Но легат по неизвестной причине задержался в пути и оказался на поле битвы только поздно вечером, когда карфагеняне уже отступили в свой лагерь[7].

В 212 году до н. э. Гай Клавдий стал претором[8]. Сначала сенат направил его с двумя легионами в город Свессула в Кампании, позже Нерон присоединился к консулам Квинту Фульвию Флакку и Аппию Клавдию Пульхру, осаждавшим Капую — главного союзника Ганнибала в Италии. Гай Клавдий участвовал в этой осаде и в следующем году, уже с полномочиями пропретора[9][10].

После того, как Капуя пала, Нерона направили в Испанию. В этом регионе или в 212, или в 211 году до н. э. римские войска потерпели серьёзное поражение, причём погибли оба проконсула — братья Публий Корнелий Сципион и Гней Корнелий Сципион Кальв . Гай Клавдий должен был стать преемником Публия Корнелия. При этом исследователь Г. Самнер предполагает, что Нерону был предоставлен проконсульский империй[11]. В Испанию отправились 6 тысяч пехотинцев и 300 всадников из состава двух легионов Нерона, а также 6 тысяч пехотинцев и 800 всадников из числа латинских союзников Рима. Высадившись в Тарраконе, Гай Клавдий принял под своё командование остатки армии Публия Корнелия Сципиона, которые временно возглавлял легат Тиберий Фонтей[12][13].

Нерону удалось сразу поставить в трудное положение одного из карфагенских военачальников, Гасдрубала Баркида, заперев его с армией в ущелье у Чёрных Камней, между городами Илитургис и Ментисса. Тому оставалось только использовать хитрость: Гасдрубал начал переговоры, обещая вывести все войска Карфагена из Испании, если его выпустят из ущелья. Нерон эту идею с радостью поддержал. В течение нескольких дней Гасдрубал затягивал переговоры по малейшему поводу, а по ночам его люди малыми тропами просачивались из лагеря. Гай Клавдий понял, что происходит, только когда все карфагеняне уже вышли из окружения; его погоня результатов не принесла[14][15].

Вскоре после этого инцидента власти Римской республики назначили новых военачальников для Испании. По одним данным, это были Публий Корнелий Сципион (в будущем Африканский) и Марк Юний Силан (именно последний стал непосредственным преемником Нерона)[16][13], по другим — только Сципион[17][18]. Гай Клавдий вернулся в Италию, и в 209 году до н. э. он упоминается как легат в армии Марка Клавдия Марцелла[19].

В 208 году до н. э. Гасдрубал двинулся в Италию на соединение с братом. Это означало наступление критического момента во всей войне, и поэтому Риму, как никогда ранее, были нужны опытные полководцы. В предыдущие годы погибли виднейшие военачальники — Марцелл, Тиберий Семпроний Гракх, Аппий Клавдий Пульхр, Тит Квинкций Криспин. Поэтому консулом на 207 год был выбран Гай Клавдий. Далее, согласно Титу Ливию, сенат озаботился необходимостью найти кандидата на второе консульское место — плебея и человека «разумного и осмотрительного», который бы сдерживал слишком пылкого по характеру Нерона. При дефиците опытных кадров оставался только один такой вариант — Марк Ливий Салинатор[20]. Он и был избран, хотя долго отказывался от должности[21].

Ф. Мюнцер, изучая этот эпизод, обратил внимание на то, что на преторских выборах 208 года, проведённых сразу после избрания Салинатора и Нерона, впервые в истории победителями стали четверо плебеев. По мнению исследователя, это может указывать на происходившую в это время в Риме острую внутриполитическую борьбу, в ходе которой Марк Ливий мог победить на выборах по собственной инициативе и вопреки воле сената, тогда как Гай Клавдий оказался ставленником враждебной «партии»[22].

Новые консулы не скрывали ненависти друг к другу. Сенат потребовал, чтобы они помирились и действовали против врага в полном согласии. Дальнейшие события показали, что Салинатор и Нерон смогли наладить сотрудничество, но их личные взаимоотношения остались прежними[22].

Консульство

По жребию Гаю Клавдию выпало сдерживать Ганнибала на юге Италии, тогда как Марк Ливий должен был встречать Гасдрубала в Цизальпийской Галлии. Оба консула столкнулись с серьёзными проблемами при наборе армий, поскольку количество граждан за десять лет войны сократилось вдвое — с 270 до 137 тысяч[23]. Набрав, наконец, людей, Нерон двинулся в Луканию. Здесь у города Грумент он столкнулся с Ганнибалом. Произошёл ряд мелких стычек, причём римляне уклонялись от большого сражения: их задачей было только удержать Ганнибала на одном месте. Наконец, в одну из ночей консул спрятал за холмами несколько когорт, а утром вывел армию для полномасштабной битвы. В решающий момент военный трибун Тиберий Клавдий Азелл и префект союзников Публий Клавдий ударили Ганнибалу в тыл, и тот поспешил отступить, чтобы не оказаться отрезанным от собственного лагеря. Тит Ливий сообщает о 8 тысячах убитых со стороны карфагенян[24], но исследователь Е. Родионов предположил, что эти данные могут быть завышенными[25].

Через несколько дней Ганнибал увёл свою армию на север, в Апулию. Гай Клавдий последовал за ним и догнал врага у Венусии. В очередной схватке, не переросшей в большую битву, карфагеняне понесли серьёзные потери — до 2 тысяч убитыми. Ганнибал отступил на юг, к Метапонту, пополнил свою армию за счёт бруттиев, вернулся к Венусии, а потом перешёл к Канузию. Нерон всё это время следовал за ним[26][27].

Ситуацию резко изменила одна случайность. У Тарента римские фуражиры взяли в плен гонцов, направленных Гасдрубалом к брату. Из перехваченного письма Гай Клавдий узнал о том, каким маршрутом планирует двигаться на юг младший Баркид (вдоль адриатического побережья и далее в Умбрию), и понял, что это даёт ему уникальную возможность переломить ход кампании, а возможно, и всей войны. Нерон отправил письмо врага сенату вместе со своим, в котором он не просил у «отцов» разрешения, а только информировал их о том, что намерен сделать. Его план предполагал незаметную для Ганнибала переброску части сил на север для скорейшего уничтожения армии Гасдрубала. Сенаторам он советовал для защиты Рима отвести легион из Капуи и провести дополнительный воинский набор[28]; в результате, по словам Тита Ливия, в городе воцарился такой же страх и смятение, как двумя годами ранее, когда на Рим шёл Ганнибал[29].

Затем Гай Клавдий взял 6 тысяч своих лучших пехотинцев и тысячу кавалеристов, ночью вывел их из лагеря и повёл большими переходами на север, на соединение с Марком Ливием. Сохранить свои планы в тайне ему не удалось, поскольку пришлось заранее начать заготовку провианта и фуража по всему маршруту. Население земель, через которые проходил отряд Нерона, очень тепло встречало воинов:

…Сол­да­ты шли сквозь ряды муж­чин и жен­щин, сбе­жав­ших­ся с полей; их вос­хва­ля­ли, моли­лись за них, при­но­си­ли обе­ты; назы­ва­ли опло­том госу­дар­с­тва, зас­туп­ни­ка­ми Рима и рим­ской дер­жа­вы; в их руках спа­се­ние и сво­бо­да и сограж­дан и потом­ков. Люди моли­ли всех богов и богинь: да пошлют они вой­ску бла­го­по­луч­ный путь, счас­т­ли­вое сра­же­ние, ско­рую побе­ду над вра­гом, и кля­лись испол­нить свои обе­ты. Сей­час в тре­во­ге они про­во­жа­ют сол­дат; да вый­дут с радо­стью они через несколь­ко дней навстре­чу им, побе­ди­те­лям. Каж­дый при­гла­шал их к себе, про­сил взять имен­но у него то, что нуж­но для людей и живо­т­ных, дава­лось от чис­то­го серд­ца и в избыт­ке.

— Тит Ливий. История Рима от основания города, ХХVII, 45, 7-10.[30]

К тому моменту, когда Нерон появился на севере Италии, Марк Ливий уже преграждал путь Гасдрубалу у Сены Галльской; две армии стояли на расстоянии пятисот шагов друг от друга. Гай Клавдий ночью встретился с коллегой, и совместно консулы решили объединить свои войска в тайне от противника. Люди Нерона расположились в лагере Салинатора; на совещании некоторые офицеры предложили дать легионерам несколько дней для отдыха, но Гай Клавдий настоял на том, чтобы дать сражение уже на следующий день: он стремился как можно скорее покончить с Гасдрубалом и вернуться в Апулию, пока Ганнибал не узнал о реальном положении дел[31].

Но карфагеняне, вышедшие было из лагеря, уклонились от битвы. Гасдрубал, разглядывая выстроившихся для боя римлян, заметил, что многие легионеры держат старые щиты, которых раньше не было, и что у некоторых всадников лошади явно истощены, как после долгого марша. Поэтому он вернул своё войско в лагерь и начал собирать дополнительную информацию через разведчиков. Последние выяснили, что у римлян сигналы боевых рожков подавались два раза, а не один, как раньше; это означало, что в лагере оба консула. Вероятно, взять пленных карфагенянам не удалось, поэтому они не знали, каким образом стало возможным прибытие на север Италии Нерона[32][33]. Если верить Титу Ливию, Гасдрубал решил даже, что его брат уже разгромлен Гаем Клавдием[34].

Той же ночью Гасдрубал начал отступление. Но римлянам удалось его настигнуть и заставить принять бой, поскольку он лишился проводников и, не зная местность, шёл вдоль берега реки Метавр, оказавшейся очень извилистой. Нерон возглавил правый фланг, противостоявший галлам. Основная схватка развернулась на другом фланге, где Гасдрубал сам возглавил атаку самых боеспособных частей своей армии; Гаю Клавдию же мешал действовать против врага высокий холм. В конце концов он взял несколько когорт, провёл их по тылам римского боевого порядка и ударил иберам Гасдрубала во фланг и в тыл. Этот манёвр решил исход сражения: большая часть карфагенской армии была перебита, и её командующий тоже погиб[35][36][37].

Сразу после битвы Нерон двинулся обратно на юг. За шесть дней он дошёл до Канузия, у которого всё ещё стоял ни о чём не подозревавший Ганнибал. Гай Клавдий приказал бросить перед карфагенскими постами отрубленную голову Гасдрубала; согласно Ливию, узнав голову брата, Ганнибал воскликнул: «Узнаю злой рок Карфагена»[38][39].

В конце лета сенат отозвал обоих консулов в Рим и предоставил им право на совместный триумф. Поскольку победа при Метавре была одержана в провинции Марка Ливия и под его ауспициями, Салинатор въехал в город на колеснице и в сопровождении армии, а Нерон был один и верхом. Тем не менее народ именно Гая Клавдия считал главным виновником победы[40][41].

Цензура

В 204 году до н. э. Гай Клавдий стал цензором вместе со своим старым врагом и коллегой Марком Ливием Салинатором[42]. Нерон и Салинатор установили строгий контроль за подрядами и ввели новый налог на добычу соли[43].

Дважды цензоры затевали, по выражению Тита Ливия, «безобразную перебранку». Во время переписи всадников выяснилось, что у самих Салинатора и Нерона есть государственные лошади. Тогда Гай Клавдий потребовал, чтобы Марк Ливий продал своего коня как осуждённый в своё время народом. Салинатор предъявил коллеге аналогичное требование — как лжесвидетелю и как человеку, примирившемуся с ним притворно. Когда же срок полномочий цензоров истекал, Нерон включил своего коллегу в число эрариев — граждан низшего разряда. Салинатор в ответ записал в эрарии не только Гая Клавдия, но и граждан всех римских триб, кроме Мециевой, поскольку они осудили невиновного и избрали осуждённого в консулы и цензоры. Народный трибун Гней Бебий Тамфил в связи с этими событиями попытался привлечь обоих цензоров к суду, но отступил перед запретом сената[44][45].

Последние известия источников о Гае Клавдии относятся к 201 году до н. э., когда сенат направил его с дипломатической миссией в Египет. Официальной его целью было сообщить союзному царю о победе Рима во Второй Пунической войне, а неофициальной — заручиться поддержкой Египта на случай новой войны с Македонией[46][41].

Потомки

Во II веке до н. э. Клавдии Нероны не попадали в консульские фасты и вообще упоминались только изредка. Поэтому об их генеалогии в эту эпоху ничего не известно, в том числе и то, были ли они потомками Гая Клавдия[47].

Оценки

В римской литературе придавали большое значение одному из событий, в которых участвовал Гай Клавдий, — разгрому Гасдрубала при Метавре. В определённом смысле, это сражение считалось реваншем за Канны[48]. Тит Ливий и Орозий называют явно неправдоподобные цифры потерь карфагенской стороны (56[49] или 58[50] тысяч убитых и 5 400 пленных), а Ливий утверждает, что известие о гибели Гасдрубала и его армии заставило римских граждан благодарить богов так, будто война уже была окончена; жизнь в городе после битвы при Метавре явно вошла в мирное русло[51]. Сам Ганнибал в одной из од Горация говорит:

              Гонцов мне гордых слать в Карфаген уже
                  Нельзя отныне: пали надежды все
                     С тех пор, как Гасдрубал сражен был, -
                        Имени нашего счастье пало.

— Гораций. Оды, IV, 4, 69-72.[52]

Эту победу Гораций уверенно связывает с именем Гая Клавдия:

                  Обязан чем ты роду Неронов, Рим,
                  Тому свидетель берег Метавра, там
                     Разбит был Газдрубал в тот чудный
                     День, что рассеявши мрак, впервые

                  Победы сладкой Лацию радость дал,
                  С тех пор как, словно пламя в сухом бору,
                     Иль Евр над морем Сицилийским,
                        Мчался верхом Ганнибал чрез грады.

— Гораций. Оды, IV, 4, 37-44.[53]

Во времена Тиберия считалось особенно примечательным, что этот правитель является одновременно потомком обоих победителей Гасдрубала[45].

Напишите отзыв о статье "Гай Клавдий Нерон"

Примечания

  1. ↑ Fasti Capitolini, ann. d. 207 до н. э..
  2. ↑ 1 2 Claudius, 1899, s.2665-2666.
  3. ↑ Валерий Максим, 2007, IV, 2, 2.
  4. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХIХ, 37, 10.
  5. ↑ Livius 33, 1926, s. 893.
  6. ↑ Broughton T., 1951, р. 261.
  7. ↑ Родионов Е., 2005, с. 346-348.
  8. ↑ Broughton T., 1951, р. 267.
  9. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХVI, 5, 8.
  10. ↑ Broughton T., 1951, р. 274.
  11. ↑ Sumner G., 1970, р. 88.
  12. ↑ Кораблёв И., 1981, с. 215.
  13. ↑ 1 2 Sumner G., 1970, р. 87.
  14. ↑ Родионов Е., 2005, с. 426-427.
  15. ↑ Кораблёв И., 1981, с. 215-216.
  16. ↑ Livius 33, 1926, s. 894.
  17. ↑ Родионов Е., 2005, с. 427.
  18. ↑ Кораблёв И., 1981, с. 219.
  19. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХVII, 14, 4.
  20. ↑ Родионов Е., 2005, с. 464—465.
  21. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХVII, 34.
  22. ↑ 1 2 Livius 33, 1926, s. 895.
  23. ↑ Родионов Е., 2005, с. 466.
  24. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХVII, 42, 7.
  25. ↑ Родионов Е., 2005, с. 468.
  26. ↑ Кораблёв И., 1981, с. 238.
  27. ↑ Родионов Е., 2005, с. 469.
  28. ↑ Родионов Е., 2005, с. 469-470.
  29. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХVII, 44, 1.
  30. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХVII, 45, 7-10.
  31. ↑ Claudius 246, 1899, s.2775.
  32. ↑ Родионов Е., 2005, с.471-472.
  33. ↑ Лансель С., 2002, с.236.
  34. ↑ Тит Ливий, 1994, XXVII, 47, 1-8.
  35. ↑ Родионов Е., 2005, с.472-473.
  36. ↑ Лансель С., 2002, с.237.
  37. ↑ Кораблёв И., 1981, с.239-240.
  38. ↑ Тит Ливий, 1994, XXVII, 51, 11.
  39. ↑ Орозий, 2004, IV, 18, 15.
  40. ↑ Родионов Е., 2005, с.475.
  41. ↑ 1 2 Claudius 246, 1899, s.2776.
  42. ↑ Broughton T., 1951, р. 306.
  43. ↑ Livius 33, 1926, s. 898.
  44. ↑ Тит Ливий, 1994, ХХIХ, 37, 8-17.
  45. ↑ 1 2 Livius 33, 1926, s. 899.
  46. ↑ Полибий, 2004, ХVI, 25-27.
  47. ↑ Claudii Nerones, 1899, s.2774.
  48. ↑ Родионов Е., 2005, с.474.
  49. ↑ Тит Ливий, 1994, XXVII, 49, 6.
  50. ↑ Орозий, 2004, IV, 18, 14.
  51. ↑ Тит Ливий, 1994, XXVII, 51, 9-10.
  52. ↑ Гораций, 1993, Оды, IV, 4, 69-72.
  53. ↑ Гораций, 1993, Оды, IV, 4, 37-44.

Источники и литература

Источники

  1. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007. — 308 с. — ISBN 978-5-288-04267-6.
  2. Квинт Гораций Флакк. Собрание сочинений. — СПб.: Биографический институт, 1993. — 448 с. — ISBN 5-900118-05-3.
  3. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 2. — 528 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  4. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
  5. Полибий. Всеобщая история. — М., 2004. — Т. 1. — 768 с. — ISBN 5-02-028227-8.
  6. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 19 августа 2016.

Литература

  1. Кораблёв И. Ганнибал. — М.: Наука, 1981. — 360 с.
  2. Лансель С. Ганнибал. — М.: Молодая гвардия, 2002. — 368 с. — ISBN 5-235-02483-4.
  3. Родионов Е. Пунические войны. — СПб.: СПбГУ, 2005. — 626 с. — ISBN 5-288-03650-0.
  4. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
  5. Münzer F. Claudii Nerones // RE. — 1899. — Bd. III, 2. — Kol. 2773-2774.</span>
  6. Münzer F. Claudius // RE. — 1899. — Bd. III, 2. — Kol. 2662-2667.</span>
  7. Münzer F. Claudius 246 // RE. — 1899. — Bd. III, 2. — Kol. 2774-2776.</span>
  8. Münzer F. Livius 33 // RE. — 1926. — Т. XIII, 1. — С. 891-899.
  9. Sumner G. Proconsuls and «Provinciae» in Spain, 218/7 — 196/5 B.C. // Arethusa. — 1970. — Т. 3.1. — С. 85—102.

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0002.001/1171?rgn=full+text;view=image Гай Клавдий Нерон] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.



Отрывок, характеризующий Гай Клавдий Нерон

– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Гай_Клавдий_Нерон&oldid=81509229»